Хочешь, расскажу о настоящей любви? И в соседках у той любви была  война – самая страшная из всех. Люди стараются забывать о войнах, таково живительное устройство человеческой памяти, защитная реакция – что может быть естественнее? А потом война, затаившись, отлежавшись, накопив потенциал, возвращается, под тем или иным соусом.

Вот как писала об этом Ольга Кожухова, автор книг, военный журналист, фронтовик: «Может, правду говорят – всё повторяется? Как во сне: всё это с тобой уже было, было! На земле много раз возникали и гибли цивилизации. Говорят, человечество уже достигало сегодняшних рубежей, может быть, даже более высоких… А потом – случайно или нарочно расщепился какой-то атом. И снова – белок, протоплазма, динозавры, птеродактили.

…Стараются забыть те, кому нет выгоды помнить. У таких всегда короткая память. Такой всегда себя бережёт. И в итоге Гитлер приходит к власти».

Раньше, в мирной, привычной, понятной и уютной жизни Валя готовилась поступать в мединститут, хотела учиться на стоматолога. В прошлом году не прошла по конкурсу и пока работала нянечкой в детской зубной поликлинике. У неё были маленькие тёплые «мамины» руки, и самые плаксивые трусишки доверчиво открывали ротики в её присутствии.

Началась война. «Сегодня в четыре часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы…» Пошли с подружками в военкомат, где замордованный, взмыленный писарь выдал им чистый бланк. Они примостились за углом канцелярского, закапанного дореволюционными чернилами стола и сами себе выписали повестки: «Явиться… При себе иметь две смены белья, кружку, ложку, зубной порошок… В случае неявки… по законам военного времени».

Ускоренные курсы медсестёр. Война вообще страшно ускоряет время. То, что раньше неспешно текло годами и десятилетиями, стремительно разворачивалось за недели, дни и даже часы. Строевые занятия, дежурства в стационаре, лекции по анатомии и физиологии человека, практика по хирургии, стрельбы…

– Смир-рна! Товарищ военврач третьего ранга! Медрота… к ведению боя на пересечённой лесистой местности…

Учения: в полевой обстановке под «обстрелом» разворачивался медсанбатовский городок. Приёмно-сортировочный отдел, терапевтический, эвакоотделение, операционно-перевязочный блок. Внутривенные инъекции друг на дружке, ампулы с консервированной кровью для раненых, химические грелки, кислородные подушки, шприц с камфарой… Наготове санитарные сумки: бинты, вата, йод, ножницы, лубки для шины. Потом, на передовой линии, всё окажется не так чистенько и правильно.

Присяга в солнечный, ветреный, очень холодный день. «Вступая в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии… торжественно клянусь…» У девчат в петличках гимнастёрок заалели треугольнички: всем было присвоено звание «сержант медицинской службы».

Валя встала у операционного стола на подхвате у хирурга. Зубная теория не прошла даром – немало попадалось челюстно-лицевых. Самые страшные на вид, самые болезненные, самые грязные ранения: зубовное крошево, месиво из лоскутьев кожи и мелких белеющих косточек и сухожилий.

Непривычный, свежий человек от увиденного сомлеет. А она снимет маску, сполоснёт лицо – и как полевой цветок.

Не красавица, нет. Как-то штабной ночевал в землянке: водка, консервы, дымящаяся картошка, огурцы, то-сё. Перебрал спирта и высказался:
– Эх, таких симпатюлечек отбраковали, а это что? Крокодилы.
– Симпатюлечек бери себе, в штабные машинисточки. А когда к нам на стол попадёшь, эти «крокодилы» тебя с того света вытащат.

Очень скоро Валин нежный цвет лица принял зеленоватый, землистый оттенок. Самое тяжёлое – недосып. Отстояв у стола первые сутки, она наивно ждала отдыха и сна. Хотя бы немного, часика два. Но поток раненых не иссякал ни на два часа, ни на десять минут. Стоны, крики…

В Валю влюблялись все, как в воображаемую невесту, сестрёнку, дочку. Кто-то в тёмных углах пытался распускать руки, не без этого. А она – никаких, сама строгость. Пока кто-то из всезнающих не донёс: «Куда с суконным рылом. Давно местечко пригрето, у неё шуры-муры с хирургом, а у того жена, детишки в тылу. Вот тебе и цветочек полевой». Ему под пятьдесят, а ей двадцать есть ли? Какой кусочек молодятины отхватил, старикашка.

Правда, назвать его старикашкой не повернулся бы язык: высокий, величественный, большелобый, седой. Пальцы толстые, поросшие волосом, при этом быстрые и вёрткие, как у пианиста, и творят чудеса. Вытаскивают солдатиков с того света – под хлопающим жёстким брезентом, под мигающими рефлекторами или чадящей коптилкой, под залетающей в палатку сосновой хвоей и выстрелами.

Склянки, биксы. Потолок обит стерильными простынями, палатка разгорожена на отсеки: здесь дожидаются очереди раненые, там гипсуют переломы, тут регистрируют.

После выяснилось: никаких детей и жены у хирурга в помине нет, матёрый холостяк. Так что всезнайке-шептуну сгоряча надавали по шее, нечего обливать людей помоями.

Да никаких особых проявлений любви и не было, разве что переговаривались глазами поверх масок. У него – усталый сердитый взгляд из-под косматых сивых бровей, грозное сопение, властный окрик. Прислонится к стояку – на минутку отключится, заснёт. Валя в это время ловко обработает операционную область, осушит тампонами. До слёз жалея, тронет хирурга за руку. Он всхрапнёт, как лошадь, и снова, топчась на земляном узеньком пространстве, – за скальпель.

– Ножницы.
– Зажим.
– Тампон с риванолом.
– Противостолбнячную сыворотку.

Пока санитары грузят прооперированного на носилки, Валя чиркнет спичкой, зажжёт казбечину или козью ножку из махорки, раскурит для него. Он жадно соснёт самокрутку – и забудет, до конца операции потухшая папироса клеится в углу опухшего небритого рта. Так что, повторю, никаких знаков внимания, с ней даже грубее, чем с остальными. Затопает ногами, рявкнет – а она на цыпочках тянется и чистой салфеткой пот вокруг глаз промокает. И вот в этот миг – кто успеет приметить – такое сияние от её серых глаз летит ему навстречу, такое страстное желание помочь.

С его же стороны – если операция удачная, скупо хлопнет толстой ладонью по плечу, на секунду задержится, ободряюще пожмёт худенькое девичье плечико. Какое такое может быть проявление любви под перекрёстным огнём множества страдающих мужских глаз?

Только раз он её обнял и прижал на виду у всех – когда Валя узнала из письма, что в маленький уральский город похоронка пришла: восемнадцатилетний брат погиб на Карельском фронте. Её впервые увидели плачущей в ладони, а он гладил вздрагивающие девичьи плечи, сердито ворочал во рту погасшую скрюченную папиросу.

А потом Валю убило. Романтичнее было бы написать, что погибла под миной во время операции – но в бомбёжку санблок как раз остался цел. А Валю хирург впервые за двое суток отправил прикорнуть в палатку под сосной на краю поляны. Её похоронили на маленьком, увитом зеленью кладбище рядом с какой-то старорежимной пани.

Хирург дошёл до Берлина, оттуда перебросили на Дальневосточный фронт. Демобилизовался, вернулся в эти края, стал главврачом местной больницы. Женился, дети, внуки. Но его часто видели на Валиной могиле, в оградке, крашенной нежно голубой масляной краской. Обязательно приносил букетик цветов, сидел подолгу, задумчивый, невесёлый, пока тёплые сумерки не превращались в ночь, – тогда издали было похоже, будто на могилке вырастало второе грузное надгробие.

И всё, спросите вы? Это и есть самая сильная, самая верная любовь? А разве этого мало?

«Для кого-то война, может, и кончилась в День Победы. А я по сию пору не могу её завершить. Вот так-то. А пишут: «Была война!», «Прошла война!» Для кого-нибудь, может, она и прошла. Только не для меня. Я-то знаю».