Ну вот, опять. Едва Иван Ильич прилёг на диван, Рокси запрыгнула ему на живот и принялась усердно месить лапками то самое место, под ложечкой, где давно поселилась боль – сосущая, тянущая. Болезненное ощущение исчезало после еды, но скоро возвращалось и требовало новой порции болеутоляющей пищи.

Кошки чувствуют воспалённые места – может, оттуда исходят особые токи или поднимается температура, которую пока не в силах обнаружить самые чуткие медицинские термометры.

Вот так же, потоптавшись, Роксана упорно ложилась на грудь Шурочке. Та терпела, хотя и без того задыхалась. Верила, что кошки лечат, гладила жмурившуюся от удовольствия чёрную узкую мордочку, чесала за шёлковыми ушами.

– А ушки у тебя холодные, тоже сердечко плохо работает. Обе мы с тобой старенькие.

Рокси исполнилось 14 лет, в переводе на человеческий возраст – 74 года. Ровесница. Её взяли из приюта крошечным котёнком. Тогда была мода на приюты, их сразу открылось пять штук в городе. Шурочка говорила:
– Пять приютов – пять тюрем строгого режима.

Считала, что свободолюбивые животные предпочли бы усыпление пожизненному заключению в тесной грязной клетке.

За железными прутьями старая кошка вылизывала выводок. Из копошившейся попискивающей кучи они выбрали самого слабого и некрасивого, самого жалкенького крошку. Напрасно малыш неслышно раззевал розовый голый ротик и пытался пробиться к соску – понятно, что обречён. Невесомый, несуразный, немедленно обмочившийся комочек назвали пышным именем Роксана. Пришлось соответствовать.

Через два года это была изящная, гибкая, чёрная, как южная ночь, красавица с египетскими миндалевидными, холодно мерцающими глазами.

Иван Ильич обедал картофельным пюре с килькой в томате. Роксана вылизала консервную банку, засунув туда голову, и долго гремела, гоняя по кухне, как шайбу. Подняла личико в оранжевых кругах, благоухая рыбой. На десерт он разрезал ей пакет из-под сметаны. Рокси, наступив лапкой на уголок, чтобы не елозил, вдумчиво вылизала пакетик до блеска. Будь Иван Ильич кошкой, никогда бы не додумался, а ещё говорят, у кошек низкий интеллект. Положил себе добавки: поесть он любил.

Тёщенька, приезжая к дочке, волновалась на кухне:
– Он у тебя оливье ест без хлеба. Салат и так мясной, а он сверху колбасу, колбасу. Ему что, оливье – гарнир? Как ты это терпишь?

Шурочка смеялась:
– Мам, прекрати. Пусть человек ест что хочет.
– На шею сел, распустила, – продолжала волноваться тёща. – Смотри: ты бледненькая, в чём душа, а он ишь, раздулся. Пузы-ырь! Да у твоего благоверного, как у акулы, отсутствует центр насыщения. И не зови меня больше к себе, только расстраиваюсь.

Роксана тёщеньке тоже не нравилась.

– Чёрт, а не кошка, глядит, будто вот-вот цапнет.

Ну и хорошо, не приезжайте, без вас обойдёмся в нашем маленьком уютном мирке.

После обеда решил пропылесосить большую комнату. Шурочка, бывало, встанет в дверях, улыбается:
– Сразу видно, что ты у меня деревенский: водишь насадкой размашисто, как траву косишь.

А что делать, приходилось махать – нагибаться мешал объёмный живот. Она притворно вскрикивала:
– Ваня, осторожнее, могут быть преждевременные, а у нас тройня, одна надежда на маткапитал. Береги себя, Ваня.

И тормошила, и целовала, чтобы не сердился: она его любила таким, какой есть.

Едва пылесос включался, Роксана уходила, нервно подрагивая хвостом, – с этим агрегатом она была в неприязненных отношениях.

Ещё невзлюбила младшего брата пылесоса – тонометр. Когда Иван Ильич мерил давление, Роксанка вскакивала со вздыбившимся загривком и быстро-быстро била лапкой резиновую грушу и трубку, шипевшую и шевелившуюся, как змея.

Вот и ладушки. Помыл полы и даже тротуарную плитку во дворе, выплеснул грязную воду в канавку. Собрал граблями сухую прошлогоднюю траву, развёл маленький костёрчик, чтобы сжечь сор. Подумал, усмехнувшись: как Бог, чищу землю водой и огнём.

Часы показали четыре пополудни: им с Роксанкой пора к ветеринару. Приём и раньше стоил недёшево, а нынче цена вообще взлетела до заоблачных высот – в связи с событиями. Он старался не говорить о них – забудешься, брякнешь не то слово, нарвёшься на штраф. Хорошо, что резкая на язык, несдержанная, горячая Шурочка уже не видит того, что творится вокруг. Плохо, что на него легла тяжесть, которую намного легче было пережить вдвоём.

Пересчитал пенсию, отложил НЗ – на коммуналку, хлеб и молоко. Остальное – в растрескавшееся портмоне и в карман поношенного, добротного, ещё советского плаща.

Рокси угрём скользнула в переноску и оттуда лукаво посматривала, поторапливала взглядом. Как ни странно, она любила путешествовать в людные места, для неё это был выход в свет.

– Красавица, Нефертити! Какая странная порода, это помесь со сфинксом?

Рокси, будто понимая, соблазнительно нежилась, тянула сквозь сетку бархатистые лапки, поблёскивала слюдяными щёлками глаз.

Врач осматривал, назначал новые витамины, препараты – тут же при ветеринарке аптека. Животные стали предметом роскоши.

Присаживались на скамеечку, на предварительно расстеленную газетку. До Шурочки-то он был неопрятен, чего греха таить. Гоня его в ванную, она приговаривала:
– Ах ты гадкий, ах ты грязный, неумытый поросёнок!

Называла «мой карапуз». Сейчас Иван Ильич мог бы расслабиться: и башмаки пореже чистить, и брюки не утюжить по стрелочке, но тогда он предал бы память Шурочки. Поэтому чистил, мыл, оттирал и штопал, обкалывая пальцы и шёпотом чертыхаясь. Рокси сидела рядом, с любопытством наблюдала за игрой, которую, ясно, хозяин затеял специально для неё. Коварно ждала мгновения, чтобы броситься на раскачивающуюся длинную нить.

Шурочка говорила:
– Чем длиннее нитка, тем ленивее человек.

Да ведь попробуй попади нитью в игольное ушко – легче верблюда пропихнуть. Отнимал у Роксаны нитку, распутывал, заканчивал работу. Мысленно приглашал Шурочку полюбоваться на аккуратную штопку, вообще на скромный холостяцкий порядок – она, зыбкая, улыбалась неяркими губами, кивала: вижу, мол, вижу.

Когда Шурочка уходила навсегда, Иван Ильич и Роксана сидели рядом. Думая, что уже всё кончено, он охватил большую сивую голову, простонал:
– Какая чёрная ночь, самая чёрная в жизни!

И тут Шурочка, не открывая глаз, чётко и громко сказала:
– Даже после самой чёрной ночи наступит рассвет.

Он решил – Шурочка бредит. Врач потом сказал, что умирающие часто неосознанно произносят фразы, которые память по неизвестной прихоти будто выхватывает и вспышкой озаряет в последние секунды.

Ох, слишком часто он вспоминает, тревожит Шурочкину душу. Попенял себе, попросил у жены прощения, ведь известно, что душеньки устают, мечтают отдохнуть, оторваться от земной жизни. А тут их, бедных, бесконечно тревожат, вызывают, выдёргивают из небытия, плачут, обжигают солью слёз. Воспоминания близких для них – как магнит для железных опилок. И лишь когда умрёт последний помнящий о тебе человек – вот тогда полностью освобождённая душа встряхнётся и с облегчением, радостно засмеявшись, взмоет и растает навсегда. Ну или поселится в очередном бренном теле – тут уж во что человек верит, какая религия.

Всё это словоохотливо объясняла соседка: заходила, прикармливала Ивана Ильича супчиком, холодцом, пирогами. Роксанке приносила в кулёчке холодную варёную рыбу. Рокси к ней ластилась, предательница. Сядет соседка без спросу за стол напротив, подопрёт лицо кулаками, пригорюнится – кусок в горле застревает. Ох, не прочь она печь пироги в его духовке, греметь кастрюлями, разделывать свиную голову, готовить суп и отваривать рыбу на его плите. Иван Ильич застенчиво отводил глаза от её настойчивого взгляда-буравчика.

На обратном пути зашли с Роксанкой в шикарный, стеклянный снаружи, розово-голубой внутри, новенький медицинский центр. Вообще-то Иван Ильич не доверял этим кукольным домикам. Было что-то ненастоящее, игрушечное в похожих на Барби и Кенов врачах в розово-голубых костюмчиках. Как говорится, полы паркетные, врачи анкетные, и не факт, что лучшие, – небось, по знакомству набраны на тёплые места. То ли дело – привычные тусклые коридоры районной больницы с потрескавшейся штукатуркой, с пахнущим хлоркой линолеумом, с ворчливыми регистраторшами и усталыми пожилыми врачами в мятых залатанных халатах – к ним доверия больше. Им не надо выполнять денежный план. Но попробуй попади в бесплатную-то – очередь месяца на два.

Иван Ильич записался на гастроэндоскопию: пора наконец заняться собой, проверить желудок. Хватит малодушно прятать голову в песок, имей мужество взглянуть в глаза судьбе.

Из больницы вернулся глубоким вечером, тяжко шаркая ногами. Роксана по-женски маялась в прихожей, ждала у самой двери. Впилась глазами с тревогой: решалась судьба хозяина, а значит, и её. Определялась линия их дальнейшей жизни. Иван Ильич, убрав живот, присел, Рокси немедленно примостилась на руках, но сидела неудобно, жёстко, будто готовясь в любой момент спрыгнуть. Больно, тревожно впилась когтями ему в плечо.

– Ну, Рокси, порядок. Всего-то гастрит и множественные зарубцованные язвочки. Сяду на диету, буду пить соду, отжимать картофельный и капустный сок. Живём!

И Рокси всё поняла, положила лёгкую голову ему на плечо, громко завела свою песенку.

Пощупал ушки – тёплые, лекарство сработало. И так хотелось верить, что и человеческие отношения потеплеют, и возобладает разум, и всё наладится. И после затянувшейся чёрной ночи наконец наступит рассвет.