Кусочек стеклянного неба сквозь стеклянное окно. Чёрный узор чугунных ограждений. Поцелуи, объятия, радостные возгласы, приглушённые расстоянием. Через минуту поезд тронется, всё исчезнет, я мысленно окажусь там, где оставила в детстве ключи, а теперь решила за ними вернуться.

Единственный сосед, убедившись, что другие люди могут думать не так, как привык думать он, помахал на прощание рукой и вышел на своей остановке. Что и говорить, я умела отгородиться от того, кто мне неинтересен: промолчать, воспользоваться нужной интонацией, бросить равнодушный взгляд. Как результат – привычное одиночество. В этой жизни нет для меня обручального кольца. Не потому ли на душе так пусто, темно, тоскливо и ни малейшей надежды уснуть?

Снова перед глазами знакомый переулочек. Из-под крыши привычно смотрят почти живые, постоянно мигающие окна многоквартирного дома. Слева пустырь, у подъезда рябина, справа – клумбы. Уютный синий кот, случайно перекрасившийся рассыпанной в сарае краской, доверчиво льнёт к ногам.

Мне исполнилось семь лет. Я мечтаю о настоящем детском празднике с подарками, тортом и чаепитием.

– Хочешь праздник, Верка? – через годы слышу голос отца. – По глазам вижу, хочешь. Вот тебе деньги, валяй за бутылкой. Отметим.

Медлить нельзя. В темноте прихожей нащупываю ботинки старшего брата, затягиваю шнурки, на ходу срываю с вешалки старенькое пальтишко и пулей за дверь. На улице холодный ноябрьский ветер мечется среди почти голых берёз, срывая с них остатки прежних нарядов, откуда-то гонит лохматую дождевую тучу, пробирается под моё пальто.

– Появись, солнышко, – шепчу я, надеясь, что услышит, – пронзи тучу лучами, преврати её в облака, не нужен мне дождь.

Непослушные ботинки тормозят движение. Присмотревшись, понимаю, что левый ботинок надет на правую ногу. Наконец с трудом открываю неподатливую дверь продуктового магазина. Дождавшись очереди в винно-водочный отдел, протягиваю деньги знакомой продавщице.

– Опять за водкой ребёнка послали? – возмущается она, ставя бутылку на прилавок.
– Мне конфет, тётя Валя. На все, – вырвалось против воли. – «Мишка на Севере».
– Так это не ко мне. Нина, взвесь Верочке конфеты, – кричит она продавщице из соседнего отдела.

Чувствуя себя преступницей, я зажала в руке газетный кулёк с конфетами и, путаясь в развязавшихся шнурках, в считанные минуты оказалась перед домом подружки.

– Оля, выйдешь? Оль, выходи! – нарушил тишину мой хриплый от волнения голос.

Мы сидели во дворе на покрытой жёлтыми листьями холодной скамейке, не спеша разворачивали конфеты, откусывали, придерживая замёрзшими губами крохотные кусочки, слегка прижимали языком к нёбу вафельную массу, причмокивали, наслаждаясь вкусом, и улыбались друг другу. Потом, бережно разгладив ладошками фантики, складывали их в стопочку, чтобы сохранить память об этом удивительном дне.

– С днём рождения, Вера. Тебе уже семь, взрослая, – завидуя, вздохнула подружка.

Праздник закончился неожиданно: Олю позвали домой, а я осталась одна в холодном, продуваемом ветром дворе.

Смеркалось. Облезлая ворона, непрерывно каркая, предвещала недоброе. И я знала, что именно: дома будут бить. Между тем ледяная стынь пробралась в ботинки, заморозила руки, щёки, нос.

– Нужно согреться, – я дрожала, как последний жёлтый лист, оставшийся на берёзе.

Ноги сами понесли меня к Вечному огню.

– Нефёдов Иван Ильич, – в отблесках пламени прочитала знакомую фамилию. – Здравствуй, дед.

И положила на постамент растаявшую в руке конфету.

Увидев на обелиске фамилию деда подружки, положила ещё одну. Потом присела на ступеньку, сняла опостылевшие ботинки и протянула босые ноги к огню. Блаженное тепло приласкало подошвы, заструилось по всему телу, закрыла глаза.

– Девочка, что ты здесь делаешь? – услышала я голос.

…Тут встречный поезд оборвал воспоминания, пронзил темноту, удвоил перестук колёс, наполнил пространство свистом ветра. Мелькнули огни последнего вагона. Я снова в темноте, и, кажется, опять в ботинках не на ту ногу неуклюже шагаю по жизни.

Наконец родители взялись за ум и, пристроив старшего брата в ГПТУ на полное обеспечение, приняли решение начать жизнь с чистого листа в далёкой Сибири. Вздымщики-химики, как их здесь называли, – в основном приезжие люди с большим жизненным опытом и сложной судьбой.

Помню лесную избушку, топчан из досок, грубо сколоченный стол, деревянные чурки вместо стульев, допотопный умывальник, убогую кухонную утварь, чадящую печь.

Зимой вздымщики готовили сосны, снимая кору с замёрзших деревьев. Летом делали насечки и подвешивали воронки для сбора смолистой густой массы – живицы, которую потом соскабливали в ведро, а воронки возвращали на место. За лето делали два-три сбора.

Летний заработок позволил прожить зиму в посёлке, где родители возвратились к прежнему увлечению. Я снова в ботинках не на ту ногу, пытаюсь противостоять судьбе. Дома холодно: нет дров. В печке уже сгорели половицы из коридора и кухни. Водка «для сугреву» льётся рекой.

Тощий поросёнок ищет чего бы поесть, тыкаясь носом во все углы. Его согревают, берегут к новогоднему застолью. Меня и моего маленького брата Саньку не бережёт никто. Его единственные штанишки сушатся над холодной печкой, а он в курточке на голое тело топает босыми ножками по остаткам ледяного скрипучего пола.

И всё-таки нам повезло. Неравнодушные люди определили меня и Саньку в интернат. На следующий день я в новых валенках и зимнем пальто на ватине боязливо скреблась в дверь родительского дома. Пустят? Не пустили.

И вот я приехала в город детства. Радовалась апрельскому дню. Подтаивал снег, в следах от промокших ботинок оставались лужицы, которые к вечеру обязательно покроются тонкой хрустальной корочкой. Тёплый упругий ветер весело и шумно играл с безлистными деревьями и, как старый знакомый, ласково трепал меня по щеке.

Вот и состарившийся дом с крышей набекрень, где много лет жила моя тень. Нет рябины, пустырь застроен, нет клумб.

Лестница на второй этаж. Звонок.

– Ольга!

Подруга детства, постаревшая, располневшая, в синем сарафане, спорящем с оранжевой оборкой, но такая же близкая, почти родная.

– Верка!

Обнялись.

За дверью – 12 квадратных метров, пять телевизоров в коробках, собака-копилка с яркой надписью «Красиво жить не запретишь!», четыре ковра в четыре слоя на одной стене, засохшая гречневая каша в тарелке.

– Так кризис же, – ответ на мой молчаливый вопрос.

Однако на столе появилось всё, что было припрятано к случаю. После нескольких слов о судьбе общих знакомых Ольга перешла к пересказу сериала и собралась включить телевизор.

– Подожди, – остановила я. – А ты давно была у Вечного огня? Помнишь, как ходили туда вместе? Он не погас?

– Не знаю. В девяностые погасили и горелку срезали. Муниципалитет задолжал газовой кампании. Много было шуму. Но, по-моему, огонь так и не зажгли.

Меня поразило спокойствие Ольги. Щёки полыхнули огнём.

– Мы должны пойти туда сейчас же.

Город снова стал чужим, но эту дорогу не вынуть из памяти. Я опять шла в левом ботинке на правой ноге. Бесконечное щебетанье Ольги раздражало, но вдруг она замолкла – мы увидели издалека, сквозь ветви деревьев, полыхающий огонь. Живой, яркий, он глотал сгущавшиеся сумерки, будоража память и возвращая надежду.