Родилась внучка – ясное солнышко, смысл и счастье всей жизни, беленький комочек, тёплый мышонок, зарывающийся носиком в складки бабушкиной кофты. Бабушка нянчила, пела русские колыбельные, читала сказки про Лутонюшку и Марью-красу, декламировала Пушкина. Пусть в Америке прорастёт русский корешок. А вот уже и два корешка – появилась на свет вторая внучка, погодок.

Пролетело милое, лепечущее, пахнущее молоком детство. И вот признание:
– Я страшно одинока. Мои девчули отдалились, стали чужими. «Сколько можно, надоела!» Телефон, косметика, наряды, комиксы, мультики – вот, пожалуй, и всё.
– Обычное дело, подростковый возраст. Вспомни песенку: «Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши девчонки?» Из звоночков, из цветочков, из тетрадок, переглядок и прочих фиговинок.
– Это другое. Я борюсь. Но, чувствую, борюсь со всей Америкой. Здесь, например, культ еды. Меня приводит в ужас, какое огромное значение здешний ребёнок придаёт пище. Обычно ведь грех чревоугодия проявляется в старости, а тут дети на полном серьёзе смакуют, предвкушают, задолго обсуждают поход в кафе, думают, какие блюда закажут. Помню, в детстве мы, худышки, носились во дворе до темноты. Заскочим в дом, втихаря от мамы посыплем сахаром горбушку, смочим чаем…

Справедливости ради скажу, что всё в Америке очень вкусно. Но жирно, калорийно. Взять пиццу – чудовищное количество ингредиентов. Сыра, майонеза и кетчупа больше раза в три, щедрые куски бекона, ветчины – всё это буквально плавает в масле. Плюс специи, пряности, приправы, усилители вкуса. Оторваться невозможно, своего рода наркотик.

В другой раз подруга прислала видео с пляжа и сама же прокомментировала:
– Много толстых, переваливающихся, слоноподобных девочек-подростков. Бёдра трутся друг о друга, ноги-тумбы едва передвигаются. Почему именно девочки? Ну, не знаю. Может, потому что сладкоежки, или их больше балуют. Ещё здесь уже не первое поколение питается гэмэошными фруктами, мясом, напичканным гормонами. Сын приехал сюда в девяностые. Так после здоровой советской еды с непривычки он от этих искусственных биодобавок по утрам так опухал – глаз не видно, будто пчёлы покусали.

Как это часто бывает в наших телефонных разговорах, от какой-нибудь пиццы мы плавно переходим к высоким материям.

– Торжество бездуховности! – кипятится подруга. – Знаешь, когда человек перестал быть животным? Когда поел, поспал и спросил себя: а что дальше? Вот этого, последнего, я здесь не наблюдаю.
– Выключи в себе морализатора и учительницу литературы, – советую я. – Тебе нужно непременно, если женщина – то Настасья Филипповна или Сонечка Мармеладова. Если мужчина – либо Алёша Карамазов, либо Раскольников с топором. Тварь я дрожащая или право имею.

Подруга не слушает, она купается в воспоминаниях, как читала перед классом отрывок из «Маленького принца» Экзюпери:
– Ни одного равнодушного лица, даже двоечники затаили дыхание. А литературное объединение? Помнишь: горящие глаза, стиснутые руки, пересохшие рты… Вот счастье, вот настоящая жизнь.

– Стоп, стоп! – притормаживаю я её. – Глупо требовать от каждого, чтобы он был творцом. Обыватель – обидное слово, а ведь основа его хорошая, крепкая: «бывать». Кто-то пишет стихи и картины, заглядывает в дальние уголки космоса, снимает мощные фильмы. А кто-то в это время выращивает и печёт хлеб. Без надрыва, без ажитации, горящих глаз и крыльев за спиной. Что в этом плохого? Так что снизь планку. Ну, вырастет из внучки не Ахматова с надломленной судьбой и гениальными больными стихами, а почтенная супруга и добродетельная мать. Станет вести дом, ухаживать за газоном, ходить по выходным в церковь. Всяко лучше, чем задаваться неразрешимыми проблемами и хвататься за топор.

Подруга возмущается:
– Не передёргивай. Чего ты привязалась к Раскольникову? Нет, у них много хорошего, не мешало бы нашим перенять. Культ беременной женщины, культ пешехода на дороге. А вот культ собаки меня смущает. Скажи я это вслух в городке, где живу, – от меня шарахнутся, как от Чикатило. Для пёсиков – ежедневные ванны с гипоаллергенными шампунями. Наборы щёток и средств для расчёсывания и массажа. Еда только самая здоровая, за этим следит общество защиты животных. Баланс микроэлементов, витаминов, углеводов. И это на фоне жиреющих детей, уплетающих чипсы, картошку фри и тонны сладостей. Ещё личный ветеринар, грумер, маникюрщик. Гора собачьих аксессуаров: развивающие игрушки, домик домашний, домик уличный, коврики для того и для сего, башмачки, одежда для весны и для зимы. Иногда катят детскую коляску, с нежностью и воркованием поправляют кружевную накидку, а оттуда выглядывает какой-нибудь мопс. Выглядит диковато.

Мы с подругой обмениваемся ссылками на книги и фильмы – и обсуждаем.

– Тебя в этом кино ничего не смутило?

Смутило. Кадры европейского города, 1947 год. Очень много мужчин на улицах. Здоровые, средний возраст и молодые, в добротных долгополых пальто и шляпах, с портфелями. Очень непривычно. Сравните с русскими послевоенными обезлюдевшими, обезмужичевшими городами, сёлами, деревнями. «Не гневила, не кляла она судьбу, похоронка обошла её избу. Повезло ей, привалило счастье вдруг. Повезло одной на три села вокруг. Повезло ей, повезло ей, повезло. Оба сына воротилися в село».

Война прошлась как смерч по Советскому Союзу. Это не эффектный оборот речи. У меня, например, не вернулись с фронта три двоюродных деда с отцовской стороны и родной дядя – с маминой. Подруга, тогда ещё молоденькая учительница, в День Победы просила: «Встаньте, у кого погибли родные». Тихо, стараясь не греметь откидными крышками, вставал весь класс.

Освобождая Восточную Европу, полегло не менее миллиона советских бойцов. И у нас с подругой одновременно возникает вопрос: пока наши отцы своей кровью очищали их землю от фашистов, в каких убежищах, подвалах, норах, в какой эмиграции прятались эти упитанные, благополучные бюргеры призывного возраста?

И вот вылезли на готовенькое. Косые взгляды исподлобья, губы кривятся под усиками. Уже тогда было видно – ненавидят. Освободители для них не лучше Гитлера. А может, хуже. И когда представилась возможность, их потомки с давней, застарелой ненавистью принялись крушить памятники Неизвестному солдату.

– Так стоило ли? – вырывается у меня.
– Стоило, – уверена подруга. – Что было бы с половиной планеты, победи Гитлер? Это наша миссия – спасать.
– Да сколько же выступать в роли Иисуса в рубище? А русским матерям – снова и снова отдавать сыновей на растерзание, на крест? Заметь, в распятого по-прежнему плюют. Глумятся, разве что не пляшут на кресте. Хотя вон Киркоров отметился – и ничего, будто так и надо.

Но мысленно я соглашаюсь с подругой: никто, кроме русских, не победил бы фашизм. В этой мясорубке могли выстоять только те, кто презрел смерть. Не эти же бюргеры в тёплых, подбитых ватой пальто.

А потом мы обе горько соглашаемся: умея побеждать внешнего врага, мы всегда проигрываем внутреннему. И горячо сходимся во мнении: нужно развивать собственную страну, делать её могучей, процветающей, с нашими природными щедротами это не проблема. Тогда никаких бомб и ракет не понадобится. Самое мощное оружие против провокаций – сильная экономика и справедливый строй.

– Хорошо, у них культ еды и собак, – заканчиваю я. – А у нас – вечный культ жертвенности и страданий – сколько можно?

Через тысячи километров, через океан, несутся наши голоса, наши жаркие многочасовые дискуссии, попытки докопаться до сути. Подруга сказала, что поняла: человек ближе к растению, чем к животному. Животное на чужбине осмотрится, обнюхает всё, пометит новое место, погрустит – и привыкнет. А человек высыхает корнями. Особенно если в возрасте, особенно творческий, ранимый.

Сразу по приезде ей дали хорошенькую благоустроенную квартирку и солидное пособие, хотя она не работала там ни дня. Рядом живут такие же русскоговорящие эмигранты: прибалты, белорусы, украинцы. А она тоскует и рвётся. Чувствует себя не дома, а в интернациональной общаге, куда занесло неприкаянных людей, оторвавшихся, как листочек дубовый, от ветки родимой.

Как ни украшай комнатку привезёнными из России уютными ковриками и фарфоровыми фигурками – всё равно не гнездо. Казённый дом. Комфортная, тёплая – но клетка. Не то интернат для престарелых, не то пионерский лагерь со старичками и старушками. А может, зал ожидания на вокзале. Только поезд всё не объявляют.

Сын и сноха ругают:
– Ты опять? Сыта, одета, медстраховка бесплатная. Чего тебе не хватает?

А ей не хватает – России. И, как маленькая в пионерском лагере, скучая по маме, она сжимается в комочек под одеялом и плачет. И, всхлипывая и сморкаясь, каждый раз просит:
– Ты только знакомым не говори. Пусть думают, что у меня всё замечательно.