Пусть это будет эпиграфом.

Наш «корабль» ведёт свой поход без конца и начала. Пассажиров на его борт доставляют в разное время суток на юрких катерах-каталках из карет «скорой помощи». Кто-то путешествует на корабле пару недель, кому-то суждено пробыть здесь месяц-другой.

Здешние пассажиры – люди действительно неслучайные. Выглядят они так, словно бы наше судно только что потерпело кораблекрушение. Или нет, кое-как выжило после беспощадного морского сражения.

В погожие деньки по его «палубе» (больничному дворику) мужественно скачут на костылях одноногие Сильверы, неспешно прохаживаются капитаны Крюки, все они выше или ниже своей ватерлинии закованы в гипсовые доспехи. Впрочем, корабль населяют и прочие бедолаги с проблемами не столь явными, но наших, загипсованных, в разы больше.

От нехватки мест в травматологии мы захватили все пять этажей корабля, кого-то поместили в урологию, кого-то в терапевтическое, а кто-то даже умудрился попасть в гинекологию, несмотря на то что по природе своей является мужчиной.

В женском отделении травматологии ремонт, в мужском – перенаселение, поэтому нас, чересчур активно проведших середину лета, расселяют в свободные каюты на всех этажах.

И корабль плывёт.

Те из пассажиров, кто попал на него ночью, то есть взятые практически с улицы, доставлены сюда без багажа. Я из этих. В моей сумочке зонтик, полиэтиленовый плащ от дождя, баночка мыльных пузырей, купленных сыну во время последней прогулки по ВДНХ, губная помада, прыгалки и вторая, теперь уже никчёмная, босоножка.

Когда в ночи меня сгрузили с каталки на койку, в каюте было темно и я не ведала, сколько ещё пассажиров населяет это помещение.

Правда, в этот момент мне было наплевать на заселённость, я пребывала в возбуждённом состоянии. Гипс, пленивший мою правую ногу, унижал – ни к месту я захотела, как бы это сказать поприличнее, в дамскую. Но стюарды-санитары канули в ночь бесследно.

В темноте своего изголовья я нащупала нечто, похожее на приборную доску с кнопочками и тумблерами, встроенными здесь, похоже, ещё в пятидесятых годах. Наивная, тщетно щёлкала я ими неистово и наугад, надеясь вызвонить кого-нибудь на помощь. Вспомнился первый муж, тогда ещё студент, гордый и отчаянный. Попав в реанимацию, где девочки и мальчики голые под простынями лежали вместе в одной палате, он ни в какую не соглашался справляться в судно в присутствии дам.

Его высокомерие было осмеяно санитарками, но гордый студент не сдался, он встал одной ногою на помост капельницы на колёсиках, а другой ногой, отталкиваясь от пола, словно на самокате, беззащитно-обнажённый, с катетером в вене, помчался по гулкому коридору лечебницы в сторону мужского сортира.

В сравнении с ним я была значительно ограничена в передвижных средствах, поэтому, взяв в руки свою правую загипсованную ногу наперевес, как огнемёт, поскакала на зыбкое свечение больничного коридора.

Утренний свет сквозь ветхую казённую простыню на лице. Утренние же голоса.
– Алсу, ты опять?!
– Да нет же, говорю, что-то ночью прыгало у нас по палате с чем-то белым большим и страшным в руках! Оно материлось!
– Сколько тебе раз говорили – слезай с этого снотворного, мозгами тронешься! Ты хоть читала, что там в аннотации?

Зашелестела бумажка.
– Улучшает качество сна, снижает число ночных пробуждений, – с мягким татарским акцентом зачитывала Алсу, – сновидения становятся более яркими и эмоционально насыщенными.

Дружный хохот.

Забегая вперёд, скажу, что Алсу – удивительная женщина лет тридцати. Окружающий мир воспринимает крайне драматично. Трагическое выражение не сходит с её лица, широко распахнутые глаза выдают натуру наивную и мятущуюся. Каждые пять минут меряет температуру и с ужасом сообщает количество своих градусов, даже если их ровно 36 и 6.

Врачи устали убеждать, что у неё нет гепатита. Не верит. Официальный диагноз – цистит.

Заметив в окошко палаты мужчину, прогуливавшегося по дворику, с катетером в носу и пластиковым мешочком, горестно вскрикивает:
– Поглядите, бедный мужчина! Он писает через нос!
– Как можно писать через нос? – изнемогают от смеха соседки. – Алсу, сколько тебе лет?

Часто общается с кем-то по телефону исключительно на родном языке, в непонятной для нас скороговорке то и дело мелькают русские матерные словечки на все возможные буквы алфавита.

– Алсу, почему ты говоришь по-татарски, а ругаешься по-русски?
– По-татарски ругаться грех! – назидательно сообщает Алсу.
– А по-русски?
– А по-русски можно.
– Алсу, кому ты всё время звонишь?
– В деревню. Бабушке-ведунье.
– И что говорит?
– Говорит, что всё хорошо, гепатита нет. Квартирантов, которых я пустила, бояться не надо, люди положительные, пусть живут. Смородину красную уже можно обирать с кустов…

Спохватившись, Алсу заставляет всех достать мобильники и записать телефон ведуньи.
– Очень добрая ведунья! Говорит всем только хорошее!
– А о плохом предупреждает?
– Нет! Зачем людей расстраивать? Только хорошее!
– И всё точно сбывается?
– Не всегда, – Алсу смущена, но быстро находится. – Да, ошибается. Но нас же много, а она – одна!

Алсу права. Ужасами этого мира её головка и так перегружена, фантазия в этом смысле у неё безграничная. Ей нужна бабабушка-ведунья, которая успокоит, обласкает, утешит.

Сбрасываю с лица простыню – пришло время познакомиться с соседками. Женщины оглядывают меня с любопытством, замечают гипс.
– Так вот, Алсу, как выглядит твоё ярко-эмоциональное сновидение! – мрачно улыбается Оксана, ещё одна замечательная личность. – Было бы чего пугаться.

У Оксанки своеобразное чувство юмора. Всякий раз, когда она порывисто входит в палату, выражение её лица говорит о том, что по дороге она придушила парочку санитаров и останавливаться на этом не собирается. Но это обманчивое впечатление, душа у неё добрейшая.

У Оксанки сломана рука в двух местах. Она работает кассиром в одном из центральных супермаркетов. Коллеги дали ей прозвище «Авария». Все памятные даты её 26-летней жизни отмечены теми или иными травмами: кубарем скатилась с лестницы, вылетела через лобовое стекло, поломалась, спрыгнув с высоты на коньках.

– Ну и как ты сломала ногу? – спрашивает меня этот магистр переломов.
– Чисто по-женски, глупо, – признаюсь я. – Сковырнулась с каблука.
– У меня смешнее, – отмахивается гипсом Оксанка. – Отмечали с мужем день рождения сынишки на природе, пошла в кустики, а там обрыв. Самое обидное, что так и не пописала.

Оксанка с Алсу могли бы составить конкуренцию самым крутым рэперам. О чём бы ни велась беседа в палате, то и дело речитативом звучал их дуэт:
– Вот и сходила пописать!
– Температура тридцать семь и три!
– А ведь так и не пописала!
– Уже тридцать восемь!
– Сходила, блин, пописать!
– Тридцать пять и два!
– Но, прикиньте, так не прописала!
– Опять тридцать шесть и шесть!

Две остальные соседки, лежавшие в урологии по профилю своих заболеваний, были как инь и ян, как Эфир и Аид – юная стюардесса и работница метрополитена.

Первую неделю моего пребывания в больнице можно проиллюстрировать анекдотом: «Доктор, почему меня все игнорируют?» – «Следующий!» Врачи упорно меня не замечали, не отвечали на вопросы, при утренних обходах палаты миновали мою койку, как постель прокажённого. Я взывала к ним, возмущалась, всхлипывала, вскипала – всё попусту.

Соседки делали страшные глаза и шептали: «Только молчи! Молчи ради бога! Не лезь! Ни о чём не спрашивай!»

Я не могла понять почему, не могла смириться, я выпрыгивала в коридор и приставала с вопросами ко всем без разбору: нянечкам, санитаркам, медсёстрам, уборщицам.

Но никто не давал мне ответа, будет ли операция, какая, когда и как скоро я окажусь дома.
– Молчи! Ради всего святого, не ссорься с врачами! – с ужасом шептала Алсу. – А то они знаешь что могут тебе сделать?
– Что ещё они могут со мной сделать?! – в бессильном гневе я шлёпнула ладонью по своему гипсу.
– Во время операции возьмут и тайно вколют тебе шприц с гепатитом!
– Господи, Алсу, – стонала я, – лучше померяй себе температуру!

Уже потом, спустя две недели, я поняла суть данной терапии – это первая стадия подготовки больного к будущей операции. Больной должен: а) заткнуться, б) смириться, в) потерять всякую способность к бессмысленной борьбе с судьбой и, как следствие, обезволенный анестезией, отдаться хирургу со всем простодушием девственницы.

Когда же вас выкатят из операционной, доктор склонится над вашим просветлённым лицом с несмышлёной улыбкой младенца, положит руку вам на плечо и скажет ласковым голосом: «Вот и славно, кончилась наша артистка и появилась нормальная пациентка».

Но это будет потом. А пока идёт первая неделя, и я ещё бунтую:
– Я хочу выйти во двор, на воздух! Хочу хотя бы по-человечески добираться до туалета! Выдайте мне костыли!
– У нас нет костылей, – отвечает медсестра, – это отделение урологии.
– А где есть костыли?
– В травматологии.
– Тогда поместите меня в травматологию.
– Там нет мест.
– Тогда выдайте мне костыли.
– У нас нет костылей, это отделение урологии.

Разговор заходит в тупик, я тихо сатанею. Начинаю выслеживать в коридоре странного мужчину с ходунками. Странность его заключалась в том, что ходит он вполне сносно сразу на двух ногах, а ходунки носит в руках впереди себя.

– Зачем ему ходунки? – возмущаюсь я. – Он же и так замечательно ходит!
– Без ходунков он не может, – объясняет Оксанка. – У него особое заболевание.
– Какое такое особое? – злюсь. – Психическое, что ли?

Подкараулив его на выходе из мужского туалета, дерзко выпаливаю:
– Мужчина, дайте мне ходунки!

От неожиданного нападения несчастный покорно протягивает мне ходунки, и, как только я в них вцепляюсь, бедняга медленно и нелепо складывается по частям, как карточный домик.
– Господи! – пугаюсь я. – Не надо, прошу вас, возьмите их обратно!

В конце третьего дня случилось чудо – мне принесли костыли из травматологии, но предупредили, что это единственные оставшиеся на всё отделение, на них уже очередь, и категорически порекомендовали приобрести до завтра где-нибудь личные.

Категоричность эта была излишней, я тут же принялась обзванивать всех знакомых, потому что выданные костыли были от разных пар, то есть совершенно разной высоты. Теперь я не только скакала на одной ноге, но и хромала на ней, как на больной, заваливаясь из стороны в сторону.

Но будь эти костыли близнецами и даже последним словом костыльной техники, попасть вниз, во двор, было целым приключением.

Дело в том, что лифт на нашем втором этаже не желал вызываться, как, впрочем, и на третьем, и на четвёртом. Преимуществом обладали только первый и пятый, поэтому те, кто мог ходить, лифтом не пользовались. А кто не мог, в тоске ожидали чуда – вдруг кого-то да занесёт на ваш этаж с первого или пятого, и тогда уж не мешкайте, врывайтесь в лифт, невзирая на протесты: «Куда ты прёшь! Нас здесь и так уже пятеро!»

Чаще всего я спускалась на первый пешком, точнее – на попе. Умоляя кого-нибудь снести вниз костыли, я садилась на попу и так, с гипсом наперевес, прыгала вниз со ступеньки на ступеньку, развлекая всех всходящих и снисходящих.

Умом я отлично понимала, что две эти алюминиевые подпорки по бокам носят название «костыли», но моё подсознание упорно не принимало действительность, поэтому, когда я просила кого-нибудь подать мне костыли, то склеротически щёлкала пальцами и говорила: «Подайте, пожалуйста, э… мои ключи… в смысле, тапочки… господи, как же они называются?!»

А однажды, спустившись на попе на первый этаж, окликнула прохожего:
– Эй, мужик, подай мне вёсла!

По истечении первой недели нашу палату расформировали. Всех урологических выписали. Оксанку забрали на операцию. А меня решили перевести на четвёртый, в мужскую травматологию.

На мой вялый протест, что я уже здесь как-то привыкла, медсестра включила на стене кварцевую лампу и объявила, что собирается обеззаразить после нас помещение.

Однако вторая неделя оказалась прекрасной!

Во-первых, мы встретились с прооперированной Оксанкой в новой, хотя довольно обшарпанной палате.

Во-вторых, в эту палату со всех отделений согнали всех наших, то есть загипсованных. Все они были молодыми и весёлыми. Присутствовали, правда, в нашей палате две старушки, но они были лежачие, глухонемые и перманентно спящие.

Наша бравая четвёрка представляла забавное зрелище.

У Оксанки в гипсе была левая рука, у компьютерщицы Евгении – правая, у Нади, танцовщицы, только окончившей десятый класс, – левая нога, у меня – правая.

Мы посчитали, что если у кого-то из нас отобрать все здоровые части тела и раздать остальным, а этому кому-то скинуть все наши больные, в итоге получится три совершенно здоровых человека и один конченый урод. Но уродом быть никто не соглашался.

Поэтому те, кто был с руками, причёсывали подруг, мыли им головы, поправляли повязки. Те, кто был с ногами, приносили из столовки одной рукой чай и другой одной – пищу для одноногих.

Вечерами, когда строгие санитарки вырубали свет ровно в десять, потому что «совесть надо иметь, в палате кроме вас две несчастные старушки», мы играли в пионерский лагерь. Рассказывали страшилки, делились любовными приключениями, а несчастные старушки, которые выспались за день, оказывались далеко не глухонемыми и весело хихикали, подслушивая наши истории.

Напрасно санитарки вырубали свет, у каждой из нас был свой источник.

У нас с Надеждой – нетбуки. У Евгении – специальная ручка с фонариком на конце. Комичнее всех выглядела Оксанка: она включала фонарик на мобильнике и клала его себе на голову, отчего напоминала лежачего шахтёра.

Вторая неделя моего заключения была самым насыщенным временем за последние месяцы. Вернулись из отпусков друзья и шли ко мне косяками. Меня навещали даже те, с кем многие годы связь казалась уже утерянной. Несколько бывших возлюбленных, и те решили посмотреть, как я выгляжу на костылях.

Да, у меня появились новые костыли, нетбук с интернетом, пакеты гостинцев и масса милых сувениров.

От доброй женщины Людмилы, приютившей на неделю моего сына, Стёпка теперь передавался из рук в руки, как сын полка, и жизнь его стала перенасыщенной новыми друзьями и приключениями.

Каждая из нянек прививала ему свои интересы.

Стёпку водили в церковь, где он впервые в жизни выстоял службу, исповедался и причастился.

Научили кататься на картах, лазать по гаражам, строить штабы и самостоятельно готовить пищу.

Крёстный папа, будучи режиссёром, снял его в своём кино, и Стёпа получил свой первый гонорар.

Крёстная мама, приехавшая из Лондона, пыталась привить ему хорошие манеры и помочь освоить компьютер.

Моя соседка Женя уговорила своего мужа периодически привозить ко мне сына в больницу, где он моментально забывал все хорошие английские манеры, поедал мои гостинцы, скакал на моих костылях, карабкался руками и ногами на специальный металлический поручень над кроватью для подвешивания загипсованных ног, болтался на нём вниз головой и, пугая санитарок, кричал, что он – панда!

Накрытая простынёй, я лежала на уютной кушетке посреди светлой просторной залы.
– Это и есть операционный стол? – спросила я медсестру, раскладывавшую инструменты.
– Да, это операционный стол.

Какой мягкий и… узкий, будь я на пару размеров потолще – и не поместилась бы на нём.

Инструментов было так много, будто готовились оперировать целый полк.

Накануне приятель Андрюха привёз мне из медицинского магазина дорогущую титановую пластину, которую оплатили друзья. Сегодня она должна была стать частью моей ноги. «Баба Яга – титановая нога», – дразнился Андрюха.

Я думала, он привезёт небольшой свёрток размером со школьную линейку. Ничуть не бывало! Андрюха притащил гремящий ящик инструментов, были там и настоящие отвёртки, и свёрла, и шурупы, и даже увесистый степлер для сшивания.

– Ты уверена, что тебе ремонтируют только ногу? – присвистнул он, разглядывая всё это богатство. – Или тебя собираются полностью переформатировать? После операции повесь на себя бейджик или лучше везде носи с собой журнал «Огонёк».
– Это ещё зачем?
– Что бы мы тебя узнавали!

Сама же пластина представляла собой что-то вроде мини-клюшки с отверстиями для болтов.
– Так тебя готовят к зимней олимпиаде в сборную по хоккею?– обрадовался Андрюха. – Смотри, не осрами страну!

За огромным окном операционной сияло чистое небо с неподвижно стоявшими облаками. В облака то и дело вонзались серебристые самолёты. Наверное, где-то поблизости аэропорт. В самолётах летели люди, конечно же, на море. Куда же ещё им лететь на исходе июля.
А ещё за окном была крыша, залитая солнцем. Красивая остроугольная крыша. Я никак не могла точно определить её цвет: тёмно-красная или бордовая. Какая разница? Но я очень хотела запомнить её цвет. А ещё я хотела запомнить стрижей, перечёркивающих небо десятками крохотных чёрных комет, как дневной звездопад.

Зачем мне хотелось всё это запомнить? Ведь этот день был не самым счастливым в моей жизни. Наверное, затем, чтобы потом, когда всё уже кончится, постараться правильно всё описать.

Перед моим лицом поставили полукруглую ширму.
– Ну вот. Теперь я ничего не увижу!
– А что бы вам хотелось увидеть? – немного сердито спросила медсестра. – Вы что, мазохистка?

Она зафиксировала мои руки по сторонам кожаными ремнями.

Нет, я не мазохистка, кожаные ремни мне не нравились. Мне нравились крыша и стрижи. Теперь мне оставалось любоваться только на капельницу у правой руки. Как песочные часы, она отмеряла секунды ожидания слезинками глюкозы.
– Как ноги? Тепло пошло? – спросила анестезиолог.
– Пошло, – согласилась я.

От самых ступней тепло поднималось всё выше и выше, и моё тело теряло вес, растворяясь, как сахар в стакане чая. Наполовину меня словно бы уже и не было. Лёгкость подкатила к груди и, кажется, не собиралась на этом останавливаться.
– Доктор, а голова тоже должна исчезнуть? – глупо спросила я.
– Что значит – исчезнуть? – не поняла анестезиолог, но вовремя сообразила: – Приподнимите ей голову. Быстро. Дышать ещё можешь?

Тёплая волна откатила от лёгких.
– Дышу нормально.
– Такое бывает, – успокоилась анестезиолог, – хорошо, что ты вовремя сказала.

А если бы не сказала? Исчезла бы вся, как Чеширский Кот?

Наконец появился он, Сергей Анатольевич, главный по переформатированию.

Две недели он меня категорически не замечал, и я его ненавидела. А вчера улыбнулся два раза. И теперь мне было приятно его увидеть – как говорится, от ненависти до любви…

– Здравствуйте! – поприветствовал он всех присутствующих дам. В ответ – кивки головами. Через некоторое время одна из ассистенток сказала с вызовом:
– Здравствуйте, Сергей Анатольевич!
– Я же поздоровался? – удивился он.
– Со мной лично – нет! – капризно ответила ассистентка.
– Ну, здравствуйте, Светлана Андреевна! – тяжело вздохнул доктор.
– Доктор! – позвала его я.
– Что случилось? – он чуть склонился над операционным столом.
– Здравствуйте, Сергей Анатольевич!
– Виделись! – буркнул он, натягивая перчатки, и, скрывая улыбку, проворчал: – Ох, уж эти женщины!

Я ожидала специфических шуточек, чёрного юмора в стиле сериала «Интерны», но ничего такого не последовало. Операция проходила тихо-мирно, без реприз, комических номеров и смеха за кадром.

К началу третьей недели всех девочек поменяли на бабушек, и теперь я жила в окружении шести старушек, хотя по-прежнему называла их «девочки», на что они охотно отзывались.

Конечно, у каждой из них было имя.

Ирочка. Уж кого-кого, но назвать бабулькой Ирочку язык не поворачивался. Ирочке шестьдесят шесть, у неё раздроблено предплечье. Высокая кокетка в леопардовых брючках и с лихой подводкой под нижними веками.
– Как странно, Ира, вы умываетесь, а подводка не стирается?
– Это татуаж! – снисходительно улыбается Ирочка и требует по мобильному у дочери: – Привези мне косметику и бигуди!

Дочь ворчит и привозит кефир и яблоки. Но Ирочка не сдаётся. Возвращаюсь с перевязки и вижу, что кто-то уже помог ей накрутить локоны на папильотки из бинтиков. Ирочка – бывшая парикмахерша.

– Что сейчас за мода? – сокрушается Ирочка. – Вымыли волосы, высушили, и уже считается причёска! Вот раньше были прически, это да!
У Ирочки причёсывались известные артистки, и даже сама Галина Брежнева.

– Хорошая была женщина, красивая, – вспоминает её Ирочка. – На свадьбу мне белые туфельки продала за двадцать рублей. Хотя могла бы и подарить! А вот Вера очень скупая была, – рассказывает она об одной народной артистке. – Принесёт в салон бутылку пива для завивки, а остатки с собой уносит. Через неделю, говорит, принесу его снова накручиваться. Так оно ж через неделю скиснет! Допивала, наверное, по дороге…

Люба. Большая, шумная, вечно обнажённая, потому что жарко ей, и вечно ругающая москвичей. Медперсонал тоже вечно ругает, за то, что не хотят держать её в больнице с растяжением ноги. Но Люба ни в какую не хочет выписываться, во время обхода прячется от врачей в уборной.

Говорит обо всём и безостановочно. Когда не говорит – поёт «На теплоходе музыка играет». Когда не поёт – матерится, потом плачет, потом снова поёт и говорит.

Чтобы её на время нейтрализовать, ей подсовывают детективы Донцовой. Читает залпом, от корки до корки за пару часов, и снова плачет, ругается и поёт. Донцову ей несут со всей больницы. Угрожает врачам, что если её выпишут, ляжет у порога умирать, но всё равно не уйдёт. Смешная и добродушная.

Валентина, 83 года, светлая голова, бывший инженер-технолог.

Молчаливая, интеллигентная. Попала в аварию, когда дети оставили её в машине на стоянке – в неё въехал «Мерседес». Перелом руки и ноги. Когда Люба «зажигает», она ничего ей не говорит, только улыбается грустно и головой качает.

Татьяна, бывшая учительница географии, наводит порядки, всем всё запрещает, о политике знает всё, каждую ночь активно «строит» по телефону мужа на предмет огорода, очень громко. Теперь в тонкостях политики и огородничества я тоже разбираюсь.

Ну и, конечно, Томочка. Моя любимая Томочка!

В первую ночь после операции она изводила меня бряцаньем цепи над своей постелью, на которой висела рукоятка для удобства лежачих больных. Как попугайчик в клетке, ей-богу, звякает цепочкой и звякает.
Не выдержав, я взмолилась:
– Уважаемая, может, утром поиграетесь?
– Вам мешает моя музыка? – спросила она робко.

Только потом я узнала, что у неё страшные, мучительные пролежни, она пытается хоть как-то устроиться поудобнее. Как же мне стало стыдно!

У Томочки раздроблено бедро, правой руки выше локтя нет, а левая, которой она всё пыталась уцепиться за рукоятку, почти парализована.
Томочке 83, она бывшая оперная певица. Как-то попросила меня поставить на нетбуке «Травиату», она её когда-то исполняла. Я нашла, включила. Томочка послушала минуты две, потом заплакала и попросила выключить.

– Никогда ничем не болела! – гордо говорит Томочка. – Только постоянные переломы, то руки, то ноги… Зимой на даче тоже вот ногу сломала. Одна была. Полезла окно помыть и упала с табуретки. Два дня так и лежала на полу. Телефон звонит в комнате и звонит, а подползти не могу. Спасибо, мои собаки меня обложили вокруг и грели. Только через два дня дети опомнились и приехали… Деточка, – обращается ко мне смущённо, – вставь-ка мне челюсти, я поем.

Я переборола свой детский страх перед вставными дедушкиными челюстями в стакане. Теперь регулярно мыла Томочкины, вынимала их и вставляла, когда она просила. Кормила с ложечки, поила из трубочки.

А через несколько дней, когда однажды я вернулась с прогулки по двору, Томочка восторженно сообщила: «Деточка, меня же сегодня сажали два раза! А ты не видела!»

На другой день у лифта меня окликнула санитарка: «Вас Тамара зовёт, идите скорее в палату!»

Взволнованная, я поспешно запрыгала на своих костылях к палате.
– Деточка, наконец-то пришла! – обрадовалась Томочка. – Посмотри, я сижу!

Томочка важно сидела, привязанная простынёй к спинки кровати.
– Ну, и как я сижу? – гордо спросила она.
– Прекрасно сидишь! – засмеялась я, и все остальные бабульки мне вторили: – Замечательно сидит! Умница, красавица!

Томочка действительно была красавица. Прежде, когда её голова не отрывалась от подушки, лицо немного расплывалось, а теперь, когда она села, стало очевидно, что она красивая.

Была ещё одна бабушка, Тамара, тоже переломанная, но очень бодрая и весёлая. Она поступила позже всех, и её историю я узнать не успела.

Когда я выписывалась, все мои бабульки разом расплакались, я ковыляла к каждой из них, целовала и сама немножко плакала.
Из коридора послышался возмущённый мужской голос: «Почему меня все врачи игнорируют?! Я уже два дня в палате, а меня как будто в палате и нет! Никто ко мне не подходит, не спрашивает, какая у меня температура! Почему врачи меня не замечают, я вас спрашиваю?!»
Мы перестали плакать и засмеялись.

– Он ещё в начале пути, – подмигнула я Валентине. – Ничего пока не знает и не понимает.

Валентина только грустно улыбнулась и покачала головой.