Дедушка работал на электростанции, пока не вышел на пенсию, и был главой семейства – строгим, сдержанным, любящим порядок. Я его уважала и побаивалась. Как-то раз за столом сидела вся наша большая семья из шести человек, и я, забывшись, первая потянулась к какому-то блюду. Дедушка взял большую ложку и треснул меня по лбу – я отдёрнула руку. Взрослые рассмеялись, а мне было не столько больно, сколько обидно. И не потому, что дедушка напомнил о старшинстве, а потому, что другим стало весело. В общем, сидела, моргала, хорошо не заплакала.

Не помню, чем мы питались обычно, каждый день, – наверное, супами да кашами. Запомнила лишь момент, когда удивилась необыкновенно вкусному мясному пирожку, который следовало окунать в железную кружку с бульоном, как посоветовал кто-то из взрослых. М-м-м… Кажется, ничего вкуснее не ела.

Шоколадные конфеты были такой редкостью в обычном детском рационе, что даже фантики от них становились предметом коллекционирования. У каждой моей знакомой девочки была целая стопка конфетных обёрток – красивых, блестящих, разноцветных. Я тоже насобирала штук пятнадцать, причём половину этих конфет не пробовала, просто мы обменивались фантиками, иногда дарили друг другу, вот и получилась «коллекция». Время от времени я перебирала это богатство, некоторые обёртки мне особенно нравились. Куда они делись, не знаю. Видимо, через некоторое время мода на фантики прошла.

На кухне стояла белая русская печь, это было царство бабушки Наташи – с чугунками, крышками, ухватами, заслонками. До моего рождения в хозяйстве водился поросёнок Борька, которого требовалось каждый день вволю кормить. Обычное поросячье блюдо представляло собой распаренные овощные очистки, хрюша съедал их за милую душу.

Бабушкин и дедушкин сын Гена, мой будущий папа, тогда студент физмата, как-то раз вернулся домой поздно. Все уже легли спать, в доме было темно, и он не стал включать свет на кухне, а впотьмах нашарил на печке тёплый чугунок и стал оттуда есть. Утром бабушка Наташа спросила:
– А что же ты ел-то, сынок?
– Да какой-то невкусный суп на печке.
– Так это же пойло для Борьки!

Немая сцена. Ничего, не отравился.

Бабушкина кухня была притягательным местом не только для моего кота Франтика, о котором я вам уже однажды писала, но и для меня самой. Я захаживала туда в течение дня, стараясь, чтобы никто не увидел. Что я таскала тайком? Думаете, плюшки какие-нибудь или конфеты? Нет, я даже не знала, есть ли такое богатство в доме. Может, хлеб? Он, конечно, вкусный, особенно корочка. Но мне это и в голову не приходило, я не голодала, и продукты на столе не валялись. Я воровала соль. Не знаю, что такое было с моим организмом, но почувствовала, что соль – это очень вкусно. Солонка всегда стояла на кухонном столе, и я щепотками таскала оттуда соль, клала в рот, быстренько уходила и где-нибудь в другой комнате с наслаждением рассасывала крупинки, которые становились ещё вкуснее, потому что были моей тайной. И так несколько раз в день. Конечно, взрослые меня поймали и отругали. Им не соли было жалко, а меня – испугались за моё здоровье. Но потом это увлечение само собой прошло.

Не у меня одной наблюдались странные вкусовые пристрастия. Моя тётя, например, некоторое время ела мел. У неё был целый чемодан белого-белого мела, и она его украдкой грызла, млея от удовольствия. Правда, тогда она находилась в интересном положении.

Во дворе дедушка держал кроликов. У деревянного дома стояли какие-то пристройки с клетками, поставленными одна на другую, так что получилась «многоэтажка». Интересно было наблюдать за тем, как большие и маленькие кролики, в основном серые и белые, непрерывно грызли что-то своими крепкими зубами. Иногда мне давали морковку, и я скармливала её зверькам, только успевай пальцы отдёргивать!

По двору ходили куры. Тогда они меня мало интересовали, но вот петух… Он избрал меня своей жертвой, поджидал у крыльца, взлетал, нападал, клевал. Я кричала, махала руками, ревела. Отец терпел-терпел, гонял-гонял петуха, но тот всё упорствовал, и тогда из него сварили суп. Когда я об этом узнала, то сначала удивилась, а потом пожалела, стала думать о нём по-другому: он же был хозяином двора, повелителем кур, вот и держал фасон. Мне бы с ним подружиться, поладить, а его уже нет.

Однажды в большой комнате появился телевизор. Мне было лет пять или шесть, я не понимала ещё, что это такое, и во все глаза глядела на новую странную вещь. На комод поставили ящик, в котором вдруг появилось изображение – два человека, женщина и мужчина, сидели рядом и что-то говорили официальными голосами. Это были первые новости в моей жизни. Мы все стояли и смотрели на экран, поражённые и гордые. Включали телевизор поначалу редко, как нечто праздничное, потом он уже стал обыденностью.

Но в доме попадались вещи и более занятные, чем таинственный ящик.

На стене в большой комнате почти под потолком висело чучело белки. Я думала, её подстрелил дедушка, у него и ружьё было, но тётя сказала, что дедушка только в молодости охотился, так что белку принёс кто-то другой. Потом убиенную отдали местному таксидермисту, и тот сделал чучело. Выглядела белочка живой, даже глазки-пуговки блестели, как настоящие.

Я похвасталась знакомым девочкам, что у нас есть такая красота, и они меня уговаривали вынести чучело и показать им. Ой, как страшно было, ведь дедушка запретил трогать белку, но отказывать как-то неловко. С замирающим сердечком зашла в пустой дом, придвинула стул к стене, сняла чучело с гвоздя – оно было на деревяшке, имитирующей ветку, – и вынесла за ворота. Девочкам белка очень понравилась, они стали её трогать, гладить – ой, какие ушки, какие глазки! – а у меня одна мысль: скорее унести, повесить на место, пока дедушка не увидел. Схватила белку и назад. Повесить-то повесила, но как-то не так, криво. Вскоре пришёл дедушка, я глаза свои виноватые прячу от него, но он быстро догадался, отругал меня, даже отшлёпать, по-моему, хотел, но передумал. Вот я натерпелась страху из-за этой белки!

А бабушка была моей защитницей. Даже от родителей. Бывало, они поставят меня в угол за какую-нибудь провинность, я стою у печки лицом к стене, обида придаёт сил, поэтому ни за что не прошу прощения, хотя знаю, что именно этого от меня ждут. Час стою, два стою, день стою, вечер… А ноги уже болят, сесть или лечь хочется, прямо упала бы тут же. Но нельзя, я же гордая.

И тут вдруг спасение – бабушка! Она подходит, кладёт мне руки на плечи и говорит – мол, совсем замучили ребёнка, ироды проклятые, разве можно так, сколько ей ещё в углу стоять, самих надо в угол ставить за такие дела, выходи, внученька дорогая, отдохни, поешь. И я выхожу. Поворачиваюсь спиной к проклятой стене, лицом к свету, свободе, еде, игрушкам. Ура! Спасибо тебе, милая бабушка, моя любимая баба Наташа.

Я каждый день выходила из дедушкиного дома и спускалась по крыльцу во внутренний дворик, где была клумба. На ней бабушка сажала цветы с длинными тонкими лепестками. Чем они мне нравились в детстве? Если послюнявить лепестки с обратной стороны, то можно «приклеить» их на ногти. Это был мой первый маникюр, и какой! Ногти длинные, яркие, самых разных цветов – и белые, и красные, и фиолетовые, и розовые. Правда, красота эта держалась всего пару минут, потом лепестки слетали. Но можно было прислюнявить новые и опять любоваться своей рукой.

Конечно, в этом дворике я во что-то играла. Дети изобретательны и всему могут найти применение – и камням, и листьям, и веткам, и тряпке, и дырявому ведру. Игры эти из-за своей обычности не отложились в памяти, но был один особый момент.

Я что-то говорила, ходила, водила рукой по земле и вдруг услышала голос отца. Его никогда не интересовали мои игры, но тут он вмешался. За моей спиной раздался грозный голос:
– Ты что, дедушку хоронишь?

И тут только до меня дошло, что я действительно что-то такое бормочу про дедушку. Отчего, бог ведает. Наверное, повторяла слова, услышанные от взрослых.

Рассматриваю свои детские фотографии. За моей спиной на них то обои, то гобелен какой-нибудь, то комод, покрытый белой скатертью с вышивкой. Это большая комната, где я спала. В другом углу на диване было место тёти. Впереди слева – комната бабушки с дедушкой, сзади справа – комнатка родителей. К самым старшим я, кажется, никогда не заходила, зато в каморку мамы с папой заходила постоянно. Там стояла какая-то лежанка и почти не оставалось свободного места, но было уютно. Из окна виднелся маленький палисадник, в котором росли бабушкины георгины. Я именно потому и люблю их с детства, что они бабушкины. За палисадником была улица. Она и сейчас немноголюдна, а раньше и подавно. Можно долго смотреть в окно и не увидеть ни одного человека. Машины и мотоциклы проезжали редко. Тихо, спокойно, хорошо. Летом мы с девочками играли прямо на дороге, зарывая у обочины всякие клады со стёклышками разных цветов.

Есть старая чёрно-белая фотография, где я первоклассница. На ней старшая тётя Люда с печальным и строгим лицом, заплаканная младшая тётя Аля, удручённый сгорбившийся дедушка Гоша. А у меня улыбка до ушей, ведь я держу на коленях своего кота Франтика и папа нас фотографирует – такая редкость!

Когда моя любимая бабушка Наташа тяжело заболела, меня временно поселили у родственников, и я не видела похорон, не знала, что бабушка умерла. От меня некоторое время скрывали этот факт, чтобы не травмировать. Почему-то мне не хватило чуткости самой понять, что в семье горе. Я радовалась переменам: тётя Люда приехала, привезла гостинцы, какая-то необычная суета, все люди кажутся другими. Понятно, с какими сложными чувствами смотрю я сейчас на эту фотографию.