Один мой друг написал повесть о том, как в молодости работал в психиатрической больнице. В советские годы пациенты лежали там месяцами, и был у молодого фельдшера свой, можно сказать, закадычный приятель по прозвищу «Лёха, у которого всё плохо». Друг описывает его так.

«Прихожу утром в отделение, в халате и с ключом. Лёха тут как тут:
– Здорово, доктор! Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, – отвечаю.
– А твоя жена как себя чувствует?
– Нормально.
– А ребёнок? А мама? Папа? Дедушка с бабушкой?

Лёха долго не отстаёт, интересуется дядей, тётей, соседями и их родными. Через десять минут такого интенсивного общения чувствую, что у меня начинает плавиться мозг. Ретируюсь в ординаторскую, но Лёха преследует до самого выхода из «зоны»:
– А дети тёти как себя чувствуют? А тёти детей?

Через год я подал документы в военное училище, а ещё понял, что психиатров не зря отпускают на досрочную пенсию. Прошла четверть века, но когда кто-нибудь спрашивает о здоровье родственников, у меня в голове взрывается фугас».

Другой мой приятель, Саша, познакомился с девушкой, вернее, с красивой молодой женщиной. Роман развивался бурно, и мы были очень удивлены, когда Саша сообщил о разрыве отношений.

– Достала. Каждый раз после секса спрашивает, люблю ли я её. Отвечаю – да. Она уточняет: «Сильно любишь? Расскажи, как именно сильно». Пытаюсь объяснить, как сильно, а она перебивает: «Нет, ты меня не понял. Ты совсем не об этом. Я тебе задаю конкретный вопрос, а ты уходишь от ответа, прикидываешься дурачком. Молчишь? Нечего сказать? Не любишь?»

Кончилось тем, что он сбежал от подружки в четвёртом часу утра. Ночевали они у неё на даче. Саша вышел во двор, добрался до забора, подтянулся, а потом часа полтора бежал по шоссе, прежде чем тормознул попутную машину. Кстати, за ним гнались отец девушки и её старший брат. Они очень хотели ей счастья.

Вскоре он узнал, что после той ночи его бывшую любовь госпитализировали в психиатрическую больницу. Врачи сказали – весеннее обострение.

С тех пор прошло десять лет. При всякой попытке объясниться в любви в голове у Саши происходит короткое замыкание.

А ещё на службе у меня был заместитель, умненький такой паренёк с двумя высшими образованиями – медик и психолог. Мы его в отделе уважительно звали по отчеству – Юрьич или Юрич. Он зачитывался Рерихом, Блаватской и мечтал после смерти попасть в Шамбалу. Иногда к Юрьичу откуда-то из космоса «приходила работа». Тогда он откидывался на спинку кресла, закатывал глаза, на бледном лбу выступали крупные капли пота.

На предложение сходить к невропатологу Юрьич обиженно отвечал, что он в такие минуты решает важнейшие космическо-энергетические задачи, а мы этого не понимаем. Между прочим, однажды «работа» пришла к Юрьичу за рулём, когда он вёз трёх сотрудниц нашего отдела по горному крымскому серпантину. По словам дамочек, они успели несколько раз проститься с жизнью.

За пять лет совместной службы Юрьич умудрился ни на одном документе не поставить свою подпись, а ведь он был начальником лаборатории. В конце концов у нас состоялся принципиальный разговор.

– Да знаете ли вы вообще, что такое подпись? – кричал «космонавт» Юрьич. – Знаете ли, что ваша подпись тут же улетает в небо и там вы несёте за неё вселенскую ответственность? В системе всего мироздания! Вы можете себе это представить?

Тогда я ответил, что представить себе этого не могу, а вот офицер, который боится расписаться за свой фронт работ, должен честно подать рапорт об увольнении, а потом заниматься хоть космосом, хоть чёртом лысым.

Когда я уволился в запас, начальство отказалось назначить Юрьича на моё место, и тот обиделся.

Владик, талантливый, успешный журналист, страдает наследственным депрессивным синдромом. С марта не выходил на связь. Понимая, как болезненно, как тяжело он переносит, скажем так, текущую международную ситуацию, пишу ему сообщение: «Привет! Беспокоюсь – у тебя всё нормально?»

Отвечает: «Если это можно назвать нормальным, то всё нормально». И тут же спрашивает: «Ну а как ты ко всему этому относишься? Как переживаешь?»

Объясняю, что руководствуюсь правилами Екклесиаста: «Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, мужества принять то, что я изменить не могу, и мудрости всегда отличать второе от первого».

«Ага! – отвечает. – Тогда скажи, что такое ты не можешь изменить, что вынужден принять? А заодно расскажи, что ты изменить в состоянии?»

Казалось бы, чего проще? Начал я с высоких геополитических материй. Поведал, как весной общался с районным военкомом, и тот сказал, что я уже отвоевал за целое поколение, что меня в прошлом году сняли с учёта, и посоветовал пока отдыхать и беречь нервную систему. А если финны (которых почти приняли в НАТО) или эстонцы вдруг «прорвут фронт», мне выдадут фаустпатрон, и ляжем мы с военкомом добровольцами в одном окопе на Пулковских высотах или под Выборгом.
«Нет! – всерьёз раскипятился друг. – Ты отказываешься меня понимать. Расскажи о том, что ты не в силах изменить. Лично ты. Это же элементарно!»

Вот тут и у меня произошло короткое замыкание. Я выключил телефон, выпил пятьдесят граммов и уснул. Хотя и не сразу. Утром прочёл полсотни ночных сообщений: «Ты здесь? Ты меня понял? Что именно ты не можешь изменить? Назови явление по имени. Куда ещё понятнее?»

На это я ничего не смог ответить. Странное такое чувство – всё знаю, но ничего не в состоянии сказать. Хватило сил только позвонить нашему общему другу.

– Владик? – отозвался тот. – Так у него это самое… Весеннее обострение так и не прошло до августа. Раньше с этим клали в больничку, а теперь они гуляют среди нас. А что? Владик вроде безобидный, с топором не бегает, бензином не обливается. Мне знакомый психиатр рассказал, что сезонные обострения отныне длятся круглый год.

Тут же я вспомнил и друга – фельдшера из психушки, и Сашу с его красивой девушкой, и своего зама Юрьича. И вроде успокоился. Только вот один вопрос мучительно гложет меня: а ведь и правда, что конкретно я не могу изменить? Неужели и меня зацепило?