Старая Клавдия сидела за столом, подперев морщинистую щёку ладошкой, и с грустью наблюдала, как принаряжается сын.

Ему недавно исполнилось 54, и только для неё он всё ещё оставался прежним Олеженькой, для всех остальных он Белоус, сокращённо от фамилии Белоусов. Даже начальница участка «Жилкомхоза», где он работал мотористом, называла его так.

– Белоус, – запросто обратилась к нему непомерно располневшая сорокалетняя Венедиктовна, когда он позавчера отпрашивался у неё с работы на День военно-морского флота, – и чего ты никак бабу себе не найдёшь?

Вот и мать сегодня завела старую песню, когда сыночек нарядился в свою флотскую форму, которая до сих пор ему впору.

– Олеженька, ну когда же ты женишься?
– Каждый год об одном и том же, – с досадой обронил Белоус, прошёл к шкафчику, где стоял графин с наливкой, налил стопку на «ход ноги», ловко опрокинул, подмигнул матери и вышел из дома.

Клавдия перевела взгляд на икону в красном углу, наложила на себя мелкий крест и со вздохом произнесла:
– Господи, образумь, наконец, моего дурака.

От села, где жили Белоус с матерью, до областного центра маршрутки ходили часто. Вот и сейчас, только он вышел, у поворота появилась очередная «Газель». Водитель, грузный мужчина в годах, подобрал Белоуса прямо на дороге.

– За какие заслуги? – спросил он, с уважением взглянув на орден Красной Звезды на груди.

– Было дело, – неохотно буркнул Белоус, не любивший особо распространяться о том стародавнем подвиге.

В городе водитель высадил его у парка, пожелав семи футов под килем. Ещё издали Белоус увидел собравшуюся возле сцены толпу разновозрастных мужиков в тельняшках и бескозырках. Он всегда с особым трепетом ждал этой первой минуты долгожданной встречи: объятия, разговоры, шутки, морские солёные словечки, подколки… В этой орущей и галдящей компании Белоус чувствовал себя своим.

Но сегодня он вдруг не ощутил прежней радости – словно попал на чужой праздник, хотя многих из присутствующих знал ещё с того далёкого дня, когда побывал здесь впервые. Правда, тогда они были холостыми парнями, потом он стал видеть их с жёнами, затем с малолетними детьми, а теперь они приходили уже с внуками. И только он из года в год появлялся на празднике один. И на то была причина.

Белоусу выпало служить в девяностые. Страна разваливалась, в армии и во флоте творился бардак, многие офицеры увольнялись, а оставшиеся относились к своим обязанностям без должного рвения.

Однажды в дальнем походе произошла авария, и старшина второй статьи Белоусов, рискуя жизнью, своевременно заглушил атомный реактор на подводной лодке. За этот подвиг его и наградили орденом. Казалось бы, живи да радуйся.
Только вышло наоборот. Одно время Белоус даже собирался покончить с собой, но пожалел мать. Во время той аварии он так сильно облучился, что стал импотентом. О его тайне не знал никто.

В этот раз домой с праздника Олег вернулся трезвым, чем несказанно удивил старушку. Она сидела на крылечке и терпеливо дожидалась его.

– Неужели где-то кошка сдохла? – вплеснула руками мать, увидев возвращавшегося твёрдым шагом Олеженьку.
– Я туда больше не ходок, – неожиданно сказал он и осторожно прошёл мимо матери.
– Почему это? – поинтересовалась старушка.
– Чего там не видел? – отмахнулся сын, не вдаваясь в подробности. – Ты ложись, мам, а я ещё немного посижу и тоже лягу.

Он аккуратно сложил форму, спрятал в комод. Никогда Белоус больше на эти встречи не пойдёт: надоели идиотские расспросы о женитьбе. Потом достал из шкафа графин с наливкой, прихватил из холодильника тарелку с колбасой и сел на порог, как давеча сидела мать. Спать ушёл далеко за полночь.

– Олеженька, сыночек, – услышал он сквозь сон материн певучий голосок, – на работу пора.

Белоус с усилием разлепил припухшие от ночного застолья веки.

– Я приготовила яичницу с салом. И чайку горячего с пирожками.
– Спасибо, мам, – сказал он, поднялся и, сладостно, с хрустом в позвонке, потягиваясь, вышел в палисадник.

В металлической бочке, стоявшей у крыльца, ополоснулся по пояс и тут увидел молодую цыганку. С тощим мешком за спиной она медленно шла по улице, внимательно разглядывая сельские дома, выбирая добротные да богатые.

Крепко держась ручонкой за материны длинные юбки, за ней семенил босой кучерявый цыганёнок.

– Эй, милый, – окликнула цыганка Белоуса, – подай что-нибудь детишкам.

Олег торопливо скрылся на веранде и через минуту вынес ведро картошки.

– Дай бог тебе здоровья, – затараторила цыганка, – и твоей жене, и твоим деткам. А ещё я тебе скажу истинную правду: счастье тебя ждёт скоро. Верь мне!

Белоус криво усмехнулся, однако вновь зашёл в дом и быстро вернулся, держа в одной руке горячую сковороду, а в другой несколько пирожков.

– Эй, пацан, – обратился он к цыганёнку, испуганно прятавшемуся за мать, – сядь, поешь.

Мальчишка несмело взял у него сковороду, пирожки, тут же привычно, как в таборе, разместился прямо на траве, скрестив ноги, и принялся с невероятной скоростью уплетать яичницу, закусывая пирожками.

Цыганке достался только один пирожок, но женщина ни словом не упрекнула сына. Она, с удовольствием облизав испачканные в варенье пальцы, сказала:
– Золотой ты человек. Сейчас на земле самое подлое время наступило, люди мелкие стали, ни добра в них нет, ни тепла.

Женщина с видимым усилием закинула за спину потяжелевший от картошки мешок, что-то сказала на своём языке мальчонке, и они поспешно двинулись дальше.

И засели те цыганские слова об ожидавшем Белоуса счастье занозой в сердце. Были они сказаны искренне или только чтобы подольститься, но теперь не проходило дня, чтобы он об этом не думал.

К концу третьей недели Белоус пришёл к неутешительному выводу: всё это время он жил не так, как требовала совесть. Ладно, по мужской части неспособный, но ведь должна же от него быть какая-нибудь польза людям, зря, что ли, его мать родила? Так встреча с цыганкой подтолкнула Белоуса к действию, на которое сам он никогда бы не решился.

У них в «Жилкомхозе» трудилась разнорабочей таджичка Мадина, молодая женщина, в одиночку растившая двоих мальчишек, пяти и шести лет. Сейчас в ближнем зарубежье нелёгкая жизнь, многие вынуждены уезжать на заработки в Россию.

Она была очень уважительной, скромной. При разговоре всегда стеснительно опускала большие чёрные глаза. Обидеть таджичку было легко, стоило лишь сказать, что она сделала что-нибудь не так и будет оштрафована. Мадина терпеливо сносила обиды: а куда податься, если у тебя ни прописки, ни постоянного угла, а на руках двое малолетних детей? Здесь же – хоть какая-то зарплата.

Недавно на Мадину свалилась очередная беда: при разгрузке с поддона упал шлакоблок, да так неудачно, что сломал ей запястье. Теперь она трудилась дворником, прижимая черенок метлы под мышкой загипсованной до локтя руки.

И Белоус предложил Мадине переехать к нему.

– Ты не подумай чего, – сказал он, – мы живём с матерью вдвоём. В доме у нас тебя никто не обидит. Пацанов надо поднимать, а из тебя какой работник со сломанной рукой. У меня же кое-какие деньги, я ведь не курю и почти не выпиваю. Так, по праздникам иногда. Мать тоже не против, будет на старости лет с мальчишками возиться. А там – встретишь достойного мужика, переедешь к нему. Что же я, не понимаю? Ты ещё молодая, вся жизнь впереди.

Мадина не сразу, но согласилась, понимая, что одной ей действительно не вытянуть подрастающих сыновей. Хотя было видно – решение далось ей непросто.

Вечером Белоус перевёз Мадину из крошечной комнатёнки общежития, где она два года ютилась со своими мальчишками. На работе Мадина всё время ходила в облезлой мешковатой спецовке, а тут он впервые увидел её в платье с национальным орнаментом, в тюбетейке, из-под которой на грудь спадали две чёрные косички, и у него заныло сердце.

Мать до того обрадовалась новым жильцам, что даже уступила им свою кровать, а сама перебралась на кухню, где стоял старенький диван. На нём она обычно отдыхала после работы в огороде.

Белоус, который до этого относился к жизни не то чтобы наплевательски, но довольно прохладно, вдруг почувствовал ответственность за большое семейство и на радостях приобрёл у знакомого подержанный «Москвич» – ездить в выходные в город, с пацанами на рыбалку или по грибы. Мать неожиданно словно скинула десяток лет – ребятишки хотя и чужие, но уважительные и такие занятные, что возиться с ними одно удовольствие. А уж о самой Мадине и говорить нечего, она оказалась хозяйственная, рукодельная, хлопотала по дому с раннего утра до позднего вечера.

Как-то раз в декабре, когда они вместе прожили уже два месяца, Мадина, уложив детей спать, пришла к нему.

– Подвинься, – шёпотом попросила она и осторожно легла в его тёплую постель. – Всё равно люди говорят, что мы с тобой спим, пускай уж это будет правдой.

Почувствовав у себя на груди её горячую руку, Белоус, предупреждая дальнейшее развитие событий, поспешно признался ей в своей несостоятельности, как будто ухнул с крутого обрыва в омут головой.

Рука Мадины дрогнула, она приподнялась на локте, заглядывая Олегу в лицо и, недолго помолчав, шёпотом сказала:
– От добра добра не ищут. Поживём – увидим.

И кто бы мог подумать – точно, не врачи! – но в апреле уже сама Мадина кое в чём должна была признаться Белоусу.

– Олежа, – сказала она одновременно застенчиво и счастливо, – у нас будет ребёночек.

Вот и не верь после этого цыганкам. Кто-кто, а они уж точно разбираются в любви, иначе не имели бы столько детей.