Всё лето стояла изнурительная жара, дождик моросил лишь пару раз и до того слабенький, что не смог прибить даже дорожную пыль.

К августу земля настолько высохла, что в жаркий полдень становилось слышно, как она лопалась, после чего в разные стороны расползались страшные трещины.

На улицу я выходил лишь по необходимости, потому что сразу обдавало жаром, выступал обильный пот и сердце трепыхалось воробышком в моей уже не молодой груди. Я поспешно срывал в огороде огурчик, помидорчик и бегом возвращался в дом, где толстые бревенчатые стены удерживали живительную прохладу.

Ближе к полудню, когда зной особенно сильно раскалял воздух и всё живое не находило себе места даже в спасительной тени, в гости приползал сосед дед Игнат. По-стариковски кряхтя, подсобляя себе палкой, он с трудом взбирался на порог и, держась за стены, проходил в мою горенку.

– Давненько на моей памяти не было такого засушливого лета, – в который раз сокрушался дед Игнат, располагаясь прямо на полу, на стареньком овчинном полушубке, постеленным ворсом наружу, – удобно и не так жарко. Блаженно улыбаясь в седую косматую бороду, он с чувством говорил: – Благода-а-ать.

Время от времени набегала его дочь, 75-летняя тётка Маруся. Она быстро рассказывала какую-нибудь деревенскую новость и вновь убегала по своим делам.

– Не баба, а вертолёт с пропеллером, – крякал старик, провожая одобрительным взглядом её приземистую фигуру, не скрывая отцовской гордости за хозяйственную дочь. – Деловая, удержу нет.

Нынче же дед Игнат явился задолго до полудня, когда жара ещё не раскочегарилась. Я видел в окно, как он торопился к моему дому. Наблюдать за стариком было одновременно смешно и очень больно. Его клетчатая выцветшая рубаха, распахнутая на тщедушной груди, болталась поверх брюк, седые космы топорщились в стороны.

Он вроде бы спешил, а на самом деле больше топтался на месте: потопчется-потопчется, сделает крошечный шажок, вновь потопчется и опять сделает еле заметный шажок.

Дед всё же добрался до меня, поднялся на порог и прямо от двери, жалуясь, закричал:
– Не-е-ет, это какое-то прямо увечье для живого человека, стюшились они, что ль, там, наверху. Помню, в году этак семидесятом наши бабы даже молебен на лугу служили, чтоб Господь послал дождик.
– Послал?
– Куда там! Видно, у него там имеются дела поважнее, чем мольбы наших баб, – и грозно взглянув на меня, стучавшего по клавиатуре ноутбука, перешёл на крик: – Хватит бить баклуши! Дело у меня до тебя неотложное, только попить срочно дай, а то горло пересохло. Сейчас сполосну и объявлю тебе свою задумку, дюже она важная.

Я налил ему полный бокал ледяного домашнего кваса. Дед Игнат за три приёма выдул квас, обтёр усы с бородой и посвежевшим голосом сказал:
– Так вот, дело, значит. Помнишь, возле омута жил родничок? Вот его-то у меня и возникло желание обустроить. Надобно нам с тобой, сосед, съездить туда да на месте всё обглядеть. Как он там теперь поживает? Есть у тебя к этому интерес или нет?

Мне и самому давно хотелось побывать в тех местах, а уж после слов деда Игната и вовсе разобрало любопытство. От деревни до омута километров пять, а то и больше. Ребятишками мы бегали туда купаться, да и в юности много проводили времени на омуте – купались, загорали, играли в волейбол, ловили рыбу и готовили уху. Ну и, конечно, пили бормотуху, как без этого.

– И сам там лет сорок не был, – ответил я.
– Вот и я об этом мыслю, – обрадовался старик и решительно заявил: – Завтра поутру и попрём.

Заря только обозначилась на востоке, а дед Игнат уже ждал у веранды.

– Ну ты, Михрюня, и спать здоров, – встретил он меня сиплым спросонок голосом. – Ранняя птаха завсегда сыта бывает. Уразумел?
– Угу, – буркнул я, позёвывая и потягиваясь.

Нужные инструменты мы со стариком собрали ещё с вечера, поэтому сразу тронулись в путь.

Просёлочная дорога в другую деревню проходила мимо омута, километрах в двух, и от неё можно добраться на машине через овраг и древнюю насыпь, построенную от набегов кочевников. Но родничок находился на этом берегу, и нам пришлось добираться до него через заброшенное поле, заросшее полынью, крапивой и репейником, затем ехать по кочковатому лугу посреди высоких трав.

У пересохшего ручья, затерявшегося в густых кустах орешника и ольхи, остановились: дальше хода не было даже на моём внедорожнике.

– Видно, пустое дело мы с тобой, Мишанька, затеяли, – произнёс дед Игнат, разочарованно разглядывая непроходимые дебри. – А ведь и осталось-то всего ничего, с полверсты.

Поняв, что придётся возвращаться с позором и терпеть насмешки тётки Маруси, которая непременно скажет – мол, она-то бы обязательно пробралась к роднику, – я вломился в чащу. К моему облегчению, полоса кустарников оказалась шириной шагов в десять, а за ней до самого пригорка тянулся пойменный луг, а уж за ним, в низине, прятался сам родничок.

Орудуя старенькой бензопилой «Дружба», я довольно быстро управился с кустами, расчистив достаточно свободный проход в метр шириной. Дальше в дело пошла ручная коса-литовка, обращаться с которой меня научил отец ещё в школьную пору.

На траве лежала ранняя обильная роса, остро пахло разнотравьем. Я с косой шёл впереди, старик осторожно двигался следом, опираясь на палку всем своим хилым телом. Пару раз он запутывался в стеблях, мягко падал на бок в скошенную траву, но упорно поднимался, подтрунивая над своей беспомощностью. Для деда Игната в его 98 лет это самое настоящее путешествие с элементами приключений.

За пригорком, где по нашим расчётам должен был находиться родник, сплошной стеной высилась сочная трава. Я окосил место под раскидистой ракитой, и мы с дедом Игнатом едва смогли разглядеть среди сизого мокрого мха тонкую струйку воды, вытекающую из земли.

Старик встал на колени и заплакал.

– Ты чего, старый? – удивился я.
– Вот так и наша жизнь по каплям покидает бренное тело, – расчувствовавшись, негромко ответил дед Игнат. – А потом остаётся без нутряного живчика и умирает.

Мне до того стало жалко старика, что я непроизвольно положил руку ему на голову и погладил как маленького.

– Чего ты меня ласкаешь, как девку, – невесело усмехнулся старик, но плакать перестал, вытер ладонью мокрые глаза и так жа-а-алобно попросил: – Ослобони его, Мишанька. Терпежу нет смотреть на эту горестную картину.

Я аккуратно, на штык, снял верхний слой мха, ила, глины, и родничок тотчас зажурчал веселее, словно благодарил нас за своё спасение. Дед Игнат засмеялся, да так звонко, будто омолодился вместе с родничком.

Меня охватил душевный подъём, и я принялся быстро орудовать лопатой, углубляя источник, окапывая вокруг влажную землю в виде колодца.

Когда чистая, прозрачная как хрусталь вода заполнила рукотворную чашу, дед Игнат, продолжая сидеть на коленях, нетерпеливо, путаясь в рукавах, скинул с себя рубаху. Оставшись по пояс голым, отсвечивая в тени ракиты незагорелыми телесами, с медным крестиком на впалой груди, он опёрся дрожащими руками в землю и благоговейно приник губами к живительной влаге. Дед с такой жадностью глотал ледяную воду, вздрагивая костлявым телом, словно долгое время его мучила ужасная жажда.

Напившись так, что заметно вздулся живот, старик выпрямился, обтёр губы и истово перекрестил родник:
– Спаси Господи!

И снова заплакал. Теперь он плакал от радости, что мы столько лет спустя смогли добраться сюда и оживить ключ, который бил в этом месте, должно быть, со дня основания нашей деревни.

Через два дня мы с дедом Игнатом вновь навестили родничок, но теперь для того, чтобы поставить сруб из дубовых плашек, сделать навес и оставить здесь алюминиевую кружку для заплутавшего путника.

А ещё через неделю, когда я вернулся из города, куда ездил по делам, ко мне подошли наши деревенские старожилы – тётка Пелагея, бабка Федула и старуха Жилкина. Попросили свозить их на экскурсию к Игнатову роднику, а заодно набрать там целебной водицы «от всех хворей».

Глядя, с каким воодушевлением они рассаживаются в машине, я подумал, что пройдёт время и не станет не только деда Игната, но и меня, а может быть, и нашей деревни, зато останется Игнатов родник. Век народной памяти долог.