…Белые города, жирная зелень, буйство цветов, лазурь моря, пляжи. Низкие обтекаемые сверкающие автомобили – будто машины будущего, транспорт космических пришельцев. Ими управляли люди, сложённые как боги, сплошь красавцы и красавицы…

Это я о хлынувших на советские экраны американских фильмах. Скромный советский зритель был ослеплён, ошеломлён, подавлен. Заэкранье манило, дразнило, будило комплексы: а у вас не так… Но оно же обещало: берите пример с нас – и вы заживёте не хуже.

Поэтому, когда подруга уехала в Америку, я, распахнутая душой, наивная и доверчивая, как всё советское население в то время, стала её теребить: действительно ли там Эдем, населённый сверхлюдьми?

– Ты что! Если нас называют совком – то они совок в квадрате, в кубе, совок наизнанку! Книг не читают, истории с географией не знают. Что касается модельной внешности… Такого количества бесформенных жирдяев в растянутых футболках и лопающихся на задах шортах я в жизни не видела. Ах, ты о стройных актёрах? Так это их профессия, хлеб – поддерживать себя в форме. Даже массовку там строго отбирают: чтобы в кадр «случайно» попадали только подтянутые, худощавые, спортивные, ухоженные. Для съёмок даже погоду подбирают всегда солнечную, чтобы небо ярко-синее. Молодцы, патриоты. Но что за хрень показывают у вас?

Действительно, одновременно с яркими американскими лентами на наши отечественные экраны хлынули унылые перестроечные фильмы. Усатый Сталин. Бараки, лужи, испитые личности. Изувер Сталин. Тучи, дождь, городские трущобы с криминальным элементом. Людоед Сталин. Тонущая в грязи деревня Гадюкино. Враг рода человеческого Сталин. В общем, мрак и ужас.

Ну ладно, думала я, свобода слова, гласность и всё такое. Надрезали нарыв, хлынул копившийся десятилетиями ядовитый гной. Свершили катарсис, вроде бы должны опростаться, успокоиться. Теперь зажги маячок надежды, укажи путь в светлое будущее. Так нет, гной всё сочился, заезженная пластинка всё крутилась, честь и совесть нации неустанно тыкала читателей и зрителей носом: «Мало, мало, кайтесь, кайтесь. Ползите в угол, накрывайтесь простынёй, посыпайте голову пеплом. Вот вы какие грязные и отсталые, вот какими вас видит мир». По принципу: если человека тысячу раз назвать свиньёй, он захрюкает.

И когда на экраны вышла опоздавшая на тридцать лет, совершенно уж нафталиновая «Зулейха» – народ взбунтовался. Хватит, сколько можно, нагорело, накипело.

Внуки у подруги выросли, образовалась масса свободного времени, и она читает, читает. В основном классику, но интересуется и новинками, преимущественно женской прозой.

И во всех произведениях ей бросается в глаза одна и та же канва, один и тот же расклад. Два мира: в одном царят верность, любовь, чистота, скромность, недюжинный ум, кристальная честность, порядочность, интеллигентность, бескорыстие – все мыслимые людские добродетели. И вот этот благородный, светящийся от святости, уютный мирок со всех сторон окружают зависть, злоба, тупость, сквернословие, нищета, нечистоплотность, плебейство. Девочка со скрипочкой из стерильного мира крахмальных скатертей, фамильных сервизов и старинного столового серебра с опаской ступает в грязный двор, полный пьяных слесарей дядь Вась и их лахудр и хабалок жён, тёть Маш.

– Думаешь, сгущаю краски? – хмыкает подруга. – Вот, пожалуйста, в нашумевшем романе закладочку сделала:
«Хрипуновская мама была внучкой, дочкой и женой заводских алкоголиков. И быть бы Хрипунову банальным Иваном, жить в бараке, пить беленькую, загибаться на заводе да укачивать на ночь застарелый злой цирроз… Хрипуновскому папе предстояло умереть. От цирроза, разумеется. А от чего ещё умирают простые русские люди?»

Промышленный городок. На заводе люди мрут как мухи «в полноценном химическом аду, среди ядовитых миазмов и шипящих котлов». Маленький Хрипунов, разумеется, был «зачат по пьяному шалому делу», в Доме культуры под лестницей, среди закисших тряпок.

И вот подругу такая обида взяла. Именно в те годы она начинала работать в советском городе-заводе. Жила среди рабочих, о которых нервные дамы пишут с брезгливым ужасом, опасливо, как о подземных зверьках, которые копошатся чего-то там в своей грязной непонятной жизни. Да и можно ли назвать жизнью эту возню в хлеву, это хрюканье?

– Хрюканье? Грязная жизнь? – возмущается подруга. – А праздники и новоселья, а растущие многоэтажки и белоколонные дворцы, не олигархов, а культуры и спорта? В сосновом бору построили роскошный дом отдыха для заводчан, вот тебе фотка на вотсап. Улыбчивые, смеющиеся лица. Похоже, что эти люди жили в вымирающем городе?

Ещё попробуй устройся на завод, не каждого возьмут, – вспоминает она. – Зарплаты высококлассных токарей равнялись директорским. Люди влюблялись, женились, рожали, растили детей, садики не успевали строить. Ходили на танцы под местные ВИА – и вовсе не затем, чтобы нажраться и трахнуться под лестницей. Если у писательницы тайные сексуальные фантазии – я ей сочувствую.

А ещё мы писали стихи, читали их у фонтана, играли в народном театре, гуляли по новенькому асфальту, омытому дождём…

У нас с подругой – полгорода знакомых и родственников, все простые люди. Крепкие семьи, прекрасные дети и внуки. У всех просторные квартиры, ухоженные дачи, тонущие в цветниках.

Страшно сказать: эти пропащие (по мнению пугливой романистки) алкаши читали книги, путешествовали по всему Союзу. Но ведь о простых советских счастливых людях писать нестерпимо скучно. То ли дело гнилые тряпки, сопение под лестницей.

– Заметь, – удивляется подруга, – все эти ТВ-шоу с грязными трусами расцвели именно с приходом перестроечной интеллигенции. Вот тебе и высокие идеалы и крахмальные скатерти!

И мы с подругой говорим о том, какой же осколок кривого зеркала нужно иметь в глазу и сердце – не осколок, а целую скалу, чтобы писать такое.

А сломленные люди есть везде. И в Америке, и в Австралии, и, страшно сказать, в Швейцарии странные заросшие и грязные личности обитают в коробках под мостами, пьют, колются – это их выбор. Но стоит ли смаковать и рассматривать коробочный быт под микроскопом, присваивать их качества всей стране и упорно тащить на страницы романов, на театральные подмостки и на Каннский фестиваль?

Ещё мы с подругой активно обсуждаем фильмы. 1948, окровавленная, израненная страна приходит в себя, отстраивается. А на экраны выходит милая киноповесть о москвичке-первоклашке. Учительницу играет Тамара Макарова. Кадры с нею всегда ярко освещены, точно находятся в луче солнечного света. Лучистый образ первой учительницы, почти небожительницы.

А ведь так и было. Моя маленькая мама не могла понять, что учительница делает в туалете: наверное, моет руки…

Я ещё застала то время, когда Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени. То есть мы уже вовсю не слушались, мальчишки хулиганили, но – в рамках. Учитель есть учитель. Авторитет. А сейчас нам внушают: дисциплина, уважение к учителю, оказывается, растят исключительно рабов и тоталитарное общество. Только реформируя образование по западному образцу, мы воспитаем свободных граждан.

– Ну да, ну да, – саркастически кивает подруга, сама педагог. – Соцсети переполнены снятыми на телефон кадрами: абсолютно свободный ученик на виду у всего класса пинает учительницу, материт её, та молча прикрывается от ударов… А знаешь, откуда ноги растут? – задаётся она вопросом.

Знаю. У меня ведь тоже целая полка женской прозы. «Кабинет завуча, мимо которого проходишь, холодея: а вдруг выскочит и завопит, тучная, тряся багровыми щеками, полуседыми волосами, ужас…»

«Толстая тётка, завуч – не человек, а слипшиеся комья, – тоже разинет свой отремонтированный, подбитый сталью рот: ха-ха-ха… Они кричат, они воздевают огромные руки, они вращают глазами, огромными как мельничные колёса, секунда – они растерзают меня в клочья. Женщины, фурии, учительницы».

А ещё «вонь чернильниц-непроливаек». А ещё страшный белоглазый Фадеев на стене, Салтыков-Щедрин, бичующий и вскрывающий язвы. А ещё: московских девочек-пятиклашек лишают девственности, «тараканят» как сидоровых коз на чердаках за полтора рубля. И вишенка на торте: «Обиход израильских тюрем сильно напоминает советскую школу». Вот такое дамское литературное попурри.

Лично я была ну очень домашним ребёнком, и мне нелегко приходилось в школе. Но у меня остались исключительно светлые воспоминания и благодарность учителям.

В свою очередь, я делюсь с подругой впечатлением о недавно прочитанной повести. Послевоенный детский дом – любимый конёк перестроечных прозаиков и режиссёров.

Бродят тощие человеческие зверьки. Стриженные под «ноль» затылки, затравленный взгляд. В стенах царят разнузданный разврат, насилие, проституция за кусок хлеба, детская беременность и суицид. Голод, воровство, враньё, издевательства – ассортимент на любой вкус, всё то, чему аплодируют западные переводчики и издатели. Из каких буйных фантазий и ночных кошмаров сплетены эти адские кружева?

Вот только автор не учла, что номер может и не пройти. Что её книги будут читать не доверчивые юнцы, а люди, которым довелось вариться в самой гуще.

Детский дом, открытый в 1941 году в нашем селе, – это, по свидетельству земляков, была тёплая и крепкая семья, клубок осиротевших ребят, которые льнули к воспитателям, как к мамам. И долго, порой всю жизнь летели письма со всех концов страны от забитых, затравленных воспитанников к извергам и садистам воспитателям.

А вот уже мои детские воспоминания. В ограде детского дома огромные расписные качели – предмет вожделения сельских детей, мы могли на них лишь смотреть из-за забора. Самые плотненькие, здоровенькие, рослые и уверенные ребята в классе были из детского дома.

Однажды мне посчастливилось побывать в детдомовской столовой – я обомлела. Салат, первое, второе, компот! И кубики шоколадного масла, и чай со сгущёнкой… Огромная котлета с гречневой кашей (гречка – дефицит №1). И ребята не только не просят добавки, а лениво отталкивают тарелки с недоеденным сокровищем, с надкушенной котлетой, – неслыханное святотатство! Булочки, шанежки, пирожки на полдник, м-м…

У воспитанников, первых в классе, появились шёлковые пионерские галстуки, когда мы ещё повязывали мнущиеся сатиновые треугольнички. У девочек – не просто тряпичные воротники, а из белейшего гипюра. Меня с братом стригли под машинку до третьего класса – некогда маме возиться с моими волосами: школа, лекции, огромное хозяйство. Как я любовалась на косы воспитанниц! И от девчонок из детдома впервые услышала смешное слово «шампунь». И увидела одноразовые жёлтые пакетики с благоухающим содержимым и названием «яичный».

В летнюю страду деревенские дети с раннего утра собирали в лесах и полях ягоды и грибы, пасли гусят и утят, пололи-окучивали в своих огородах. Мимо нас яркой весёлой гурьбой шли воспитанники на пруд – купаться. Нарядные, как куколки, девочки – щебеча и ревниво обняв-облепив воспитательницу. Мальчики, размахивая полотенцами, гоняли надувные спасательные круги – диковинка для нас.

И это не образцово-показательный – обычный детдом в сельской глуши. Всё лучшее – детям-сиротам.
– Э-эх! – скажете вы. – Сиротам позавидовала.

Да ни в жизнь, ни за какие плюшки, и тугие надувные резиновые круги, и твёрдые кружевные воротнички – не поменялась бы с ними местами. Скорее бы умерла, а не променяла свою избу с удобствами во дворе, с темноватой комнатой, где мы теснились вчетвером, – на их просторные светлые комнаты-залы с роскошными шторами до пола, с ковриками и коврами.

Я о том, что не надо врать про казённые коричневые, грубо мазанные коричневой краской коридоры, про злых нянек, про сплошь воспитателей педофилов и прочие дамские нервные ужасы. Какое там избиение младших и дедовщина – воспитанники друг за друга горой стояли, молодцы! Попробуй тронь – все придут разбираться.

– Читала? И не вздумай! – это подруга о недавнем сборнике. Модный писатель бодро анонсирует «неформально, свежо мыслящих» юных друзей. Свежесть мысли заключается в чудовищной концентрации мата на единицу печатного текста. Собственно, его обилие и было пропуском в сборник.

«Тэ-эк… А вот у вас, молодой человек, на страницу всего 8 «б…»,11 «х…», 15 «е…» и 23 «п…». Маловато. Поднатужьтесь, выдавите ещё». И тужатся, стараются. Семилетний малыш выдаёт: «Не е…т. На х… мне эти е… шахматы. Х… бы я им что отдал, п…»

Вместо моих стыдливых точек – тщательно, выпукло, весомо, грубо, зримо выписаны все физиологические определения. Сборник заявляет о себе не меньше как «креативы высшего качества и элита сетевых писателей, стоящих на страже духовности в Интернет».

Мы с подругой абсолютно белые вороны. Считаем, что в первую очередь нужно развивать свою страну и благосостояние своих граждан. Возмущаемся тому, что гибнут солдаты, – а в эту минуту безмятежные горожане жуют шашлыки и запускают праздничные фейерверки. Говорим о том, что, пользуясь неразберихой, государственные воры грабят страну стахановскими темпами. Но именно приход воров как торжество свободы и демократии ознаменовала и возвестила «новая» интеллигенция. Хотя об их «подвигах» помалкивает,  вот кости Сталина в очередной раз разрыть и глодать – это сколько угодно.

Говорят, те, кто жил в России, заболевает ею на всю жизнь. Вот и подруга, уехавшая в Америку, болеет ею. Срослась пуповиной, оторваться не может. У неё, скажем так, болезнь доброкачественная. Она светло грустит по берёзкам, по тесным городским улочкам, по запаху пыли в начале дождя, по землякам с окающим напевным говорком – и часто плачет. После слёз ей становится легче.

Другое дело – давно поуехавшие отсюда сердцем и душой. Они болеют злокачественно, с сухими, непримиримо горящими глазами. Как все творческие люди, они не могут не выражать себя. Самовыражение заключается в одном – в ненависти. Отними у них эту застарелую ненависть, перекрой кислород – ничего там не останется, задохнутся. За неимением предмета ненависти, им придётся пожирать и переваривать себя, как мифологической змее.

Но вот ведь какое дело. Даже люто ненавидящих Россию, даже тех, у кого она одним своим видом вызывает конвульсии, корчи и брызги концентрированной жёлчи – в книгах ли, с театральных подмостков или экранов – даже их она продолжает питать хотя бы так. Они её дети, а детей, как и мать, не выбирают.