– Мой юный друг! – задумчиво говорит Любимый Профессор, взвешивая на ладони рюмку с коньяком или стакан со скотчем. Это означает, что сейчас пойдёт разговор о чём-нибудь мудром, важном, вечном, и юный друг (это я!), конечно же, весь внимание.

Юному другу слегка за шестьдесят, но ему очень нравится быть вечным учеником и собеседником мудрого человека. Любимый Профессор для юного друга потому и любимый, что кажется последним классическим профессором на планете.

Любимый Профессор не рубит, не пилит и не дерибанит бабло, не тычет пальцем в ноутбук на обходах и клинических разборах, не гоняет на научную голгофу стада молодых ординаторов и аспирантов, а в разговорах употребляет фразы типа «ну, батенька, это вы зря» или «а вы, голубчик, шалун!».

У Любимого Профессора есть автомобиль, но он предпочитает троллейбус – «так ближе к народу», и это напоминает ему о том, что и сам профессор когда-то был аспирантом и ординатором.

Любимый Профессор никогда и никуда не бежит.

– Мой юный друг! Бегущий полковник в мирное время вызывает у населения недоумение, а в военное – панику.

Да-да, в шкафу у него висит парадный полковничий мундир с тусклыми, утратившими звон медалями и почерневшими погонами сорокалетней давности.

Любимый Профессор денег не берёт, но от хорошей бутылочки никогда не откажется. Принимая её от аспирантов, непременно приговаривает: «Ну, ба-атенька!..» Или «Ну, голу-убушка!..» А когда за посетителем закрывается дверь, подмигнув, лукаво говорит:
– Мой юный друг! Как говаривал знаменитый профессор Х, всё, что выпито и съедено, – не взятка. Дуй в буфет за закуской и помни, что лучшая мужская конфета – это бифштекс.

Летом, когда подшефная «учёная» молодёжь разъезжается на каникулы и в отпуск, Любимый Профессор сетует:
– Мой юный друг! Иссякли данайцы, дары приносящие! Давай так: по рублю, и беги в «Магнит», а стол сервирую я.

Рублём Любимый Профессор называет тысячную купюру. За два рубля можно прикупить что-нибудь, стоящее хорошего мужского разговора.

– Мой юный друг! Я должен заметить по этому поводу, что все млекопитающие – плохие отцы.

А повод был – я с порога пожаловался Любимому Профессору, что не справился с некоторыми родительскими обязанностями. Последующая дискуссия за бутылочкой «Курвуазье» была посвящена отрицанию божественного начала в человеке.

– Все мы млекопитающие, мой юный друг. Тончайшая скорлупа воспитания и социальных условностей отделяет хомо сапиенс от гамадрила.
– …Мой юный друг! Говорят, у каждого хирурга есть своё кладбище. Есть оно и у меня. Но всё познаётся в сравнении. Ты, конечно, слышал и читал о блистательном академике Ю.? Так вот, у этого Ю. собственное кладбище поболее, чем наше Богословское… Давай-ка мы с тобой по этому поводу…

И я отправляюсь в буфет. Сегодня пятница, сегодня можно смело повернуть ключ в профессорском кабинете изнутри в два часа дня и слушать, слушать…
– Мой юный друг! На чём мы остановились? Ах, кладбище… Помню, как дежурили с группой молодых ординаторов в одной из ленинградских больничек. В ту ночь больничка дежурила по скорой, то есть всякое разное со всей округи свозили сюда, и мы без устали вскрывали, резали, шили, штопали.

Ближе к полуночи привезли бабушку с почечной коликой. Накололи её по схеме и положили в тёплую ванну в приёмном отделении, в ту пору такое широко практиковалось. А потом закрутились – аппендициты, травмы, тут ещё некстати прободная язва с сердечным приступом… Едва отошёл от стола, вспомнил, и пот прошиб. Спрашиваю молодых коллег: «Как там наша старушка?» И по вытянувшимся лицам понимаю – забыли! Мчимся в приёмник, в санпропускник, а старушка плавает себе с улыбкой в остывающей воде… Всё хорошо, только вот немножко умерла.

С тех пор на разборе всяких случаев, когда молодёжь начинает пускать пузыри, всегда подвожу черту: «Наша бабушка немножко умерла», – что означает «плохо, коллеги, очень плохо». А давай-ка с тобой ещё по стаканчику! Отличный, между прочим, скотч.

В следующий приход застаю в кабинете Любимого Профессора заплаканную аспирантку.

– Продолжайте, голубушка. Владимир в доску свой человек, к тому же инженер человеческих душ.

Аспирантка продолжает, и я узнаю, что её с грохотом провалили на предзащите, а сроки поджимают, и её руководитель, профессор Дабл-Ю, занял какую-то странную позицию.

– Голубушка, а вот это чисто ваши проблемы! Этого Дабл-Ю и ваши.
– Умоляю! – отчаянно восклицает девушка, уже нисколько не смущаясь моего присутствия. – Помогите! Вы учёный секретарь, это в ваших силах, а уж я вас за это отблагодарю… Нет-нет, вы меня неправильно поняли! Я отблагодарю вас по-женски! Только помогите!

Она хороша. Она способна отблагодарить кого угодно.

На лице Любимого Профессора угадывается просветление, в такие минуты он удивительно напоминает растроганного актёра Евгения Леонова… Вот сейчас…

– Голубушка, – восклицает растроганный профессор. – Голубушка! Должен вам сказать, что я уже лет пятнадцать как не практикую!

Пауза. А потом смеёмся. Втроём. И Любимый Профессор восклицает:
– Да будет вам, голубушка! Ступайте. Я помогу вам просто так.

И ведь помог.

А спустя год молодой кандидат наук допустила серьёзный прокол по работе, чем страшно подвела Любимого Профессора.

– Мой юный друг, – задумчиво молвил седовласый мэтр, взвешивая на ладони рюмку «Мартеля». – Я тебе вот что скажу, мой юный друг. Лучше иметь твёрдый шанкр, чем мягкое сердце. Сколько раз убеждаюсь в этом, но снова и снова – на те же грабельки.

– Мой юный друг! Мы маемся, страдаем, не спим ночами от несчастной безответной любви. Пьём микстуру, таблетки, жалуемся близким друзьям. Надеемся, верим, просим, умоляем. Ревнуем, завидуем счастливым соперникам. Строчим километры любовных посланий и даже вирши!.. Вот ты, мой юный друг, от чего занялся стихоплётством? Только честно? От любви!.. А она оценила? То-то!.. Ей по хрен, потому что на тот момент ты был никто, а у неё уже были красивые сиськи, осиная талия и кое-что между ног. Но ты вырос, выучился, достиг, постиг, издал! Тебя всяко, но признали. А её? Где она теперь?

Нет-нет, я не собираюсь далее принижать вожделение. Я хочу сказать, что в живой природе действует важнейший закон – самка должна быть оплодотворена! И она будет оплодотворена, даже если не даст лично тебе. Или мне. Или профессору Дабл-Ю… Вокруг этого кипят наши бренные страсти, мужчины создают шедевры искусства, дерутся на дуэлях и даже затевают войны. А всё оказывается просто, род должен быть продолжен, популяция должна быть сохранена.

В кабинет без стука вбежала молодая докторша Н – первая красавица института. По инерции прошла несколько шагов и, увидев на столе флакон «Джека Дэниэлса», ретировалась с писком: «Ой, зайду в следующий раз!»

И как это мы умудрились не затвориться?

– Мой юный друг! – воскликнул Любимый Профессор, увидав, что взгляд собеседника сфокусировался на стремительно уплывающем упругом молодом крупе. – Мой юный друг! Полноте! Скажу по этому поводу лишь одно: и с нею кто-то спит и тоже недоволен… Так на чём мы с вами остановились, голубчик?

– Мой юный друг, хочу поделиться… Был у меня старший брат. Погиб на пике карьеры в автокатастрофе. Полковник. И, думаю, стал бы генералом. Он вёз на уазике какие-то очень секретные документы. Очень спешил. Шёл проливной дождь. И как раз на вершине холма машина слетела с шоссе, покатилась вниз… Говорили, весь склон был усеян бумагами с грифом «секретно». Тут же налетели особисты, оцепили холм и под дождём эти мокрые бумаги сверяли, считали… А он погиб сразу. Потом была версия, что за рулём ему внезапно стало плохо.

В моих снах я долгое время бродил вместе с особистами по склону этого холма. Помогал собирать бумаги. А брат лежал возле опрокинутой машины, укрытый плащ-палаткой.

Брат был крепким мужчиной, ничем не болел. Именно с крепкими на вид мужчинами и происходят мгновенные несчастья. Иные хроники до ста лет кашляют, пукают… Давай-ка мы с тобой по этому поводу…

Из заветного шкафа Любимый Профессор извлёк армянский «Ной» в фирменной упаковке, очередной данаец оказался родом из Еревана.

– Говорит, фирменный, с завода, десять лет выдержки… Сегодня предлагаю по одной. И по домам.

Я дарил Любимому Профессору свои книги – один раз, потом другой и третий… И всякий раз профессор с почтением их принимал, а потом извлекал из книжного шкафа «дары данайцев», и мы с ним употребляли по этому поводу.

Но никогда прежде из уст Учителя не звучали слова похвалы, как, впрочем, и критики. И я уж было решил своих сочинений более профессору не дарить. Но вдруг!..

– Мой юный друг! Прости, я сегодня неважно выгляжу. А всё потому, что ночь не спал. С полуночи до шести утра занимался догадываетесь чем? Не догадываетесь? Я читал вас, мой юный друг, и никак не мог остановиться. С чего всё началось: не смог заснуть, по обыкновению, в двадцать три часа. Дай, думаю, почитаю Володеньку… Читаю ещё, и ещё, и ещё… Бац! А за окном светло! Не-е-е, работать сегодня не будем. Пошарь-ка в заветном «шкапчике»… Чего там? «Делон»? Ужель тот самый? Ученик проставился за докторскую. Говорит, из дьютика. Наливай!.. Так на чём мы остановились? Ах, да! Шесть утра!.. А я этого не чувствую. Не чувствую течения времени. Закрываю книжку и думаю: всегда считал – мой юный друг балуется, нечто там кропает… Ан нет! Оказывается – златая цепь на дубе том!

Так, не в обиду, узнал, что я – дуб. Но с цепью.

– Мой юный друг! – промолвил он накануне 9 Мая. – А знаешь, как я впервые увидел живого немца? Дело было в первых числах августа сорок первого. Мы, пацанята пяти-семи лет, гоняли в футбол на лужайке около школы. И вдруг подъезжают броневичок с белым крестом и два грузовика с крытыми кузовами. Из грузовиков посыпались, попрыгали солдаты. Подошли к колодцу, стали умываться и жадно пить. А потом они заметили нас и жестами показали, чтобы мы продолжали играть. А потом, разделившись, стали болеть с улюлюканьем и свистом. А когда мы закончили, длинный тощий солдат в пилотке дал нам четыре пачки галет и две банки консервов. На крышках банок были чёрные орлы. Солдаты попрыгали в свои машины, помахали нам и уехали.

Кто-то из пацанов сбегал домой за ножом. Вскрыли банки – там оказался колбасный фарш. Мы такого раньше никогда не ели. А через два дня приехали немецкие тыловики, обустроили в школе комендатуру, и началась та самая оккупация, о которой в учебниках пишут. В нашем местечке устроили учебный центр, где готовили призванных из Германии солдатиков военному делу. Помню, солдатики эти ходили по субботам в наш клуб на танцы, провожали наших девок. Клеили, но не грубо пока… А потом, как это всегда бывает, когда притираются друг к другу разные цивилизации, кто-то что-то сказал, приревновал. Кому-то что-то не понравилось, кто-то кому-то дал в рыло… И наконец, ночью одного немецкого солдатика зарезали. И началось по полной. Партизаны, лес, каратели…

Меня на службе долго изводили особисты вопросами: как оказался и чем занимался на оккупированной территории? Отвечал – мне шесть лет было. И меня оставляли в покое… А давай-ка мы с тобой за Победу? Только не коньяка, не виски. Вот тебе рубль, сбегай, возьми хорошей водочки…

…Мой юный друг! А до немцев… Что же было до немцев? Поляки, мой юный друг! Как говорят в Белоруссии, мне посчастливилось пожить «за польским часом». И ведь надо же! Пять лет мне было, а помню, как вчера… В нашем местечке была такая особая польская слободка, отделённая от нас, аборигенов, шлагбаумом. Так вот, мы были людьми второго сорта, за шлагбаум никого не пускали в праздничные дни и по вечерам. А по будням пускали только тех, кто батрачил «на пана». И жили в польской слободке их отставные офицеры, которых при выходе в запас наделяли деньгами, землёй, лошадьми, инвентарём… Зажиточными были. А в тридцать девятом пришла Красная армия. И вот поутру в конце сорокового года просыпаемся, а над польской слободкой ни единого дымка… Это значит, печи не топят. Оказывается, ночью всех НКВД вывезло. Говорят, в Сибирь… А пошарь-ка у меня в шкафчике, вроде ещё должно остаться…

А ещё вспомнилась лекция, которую Любимый Профессор прочитал нам, будучи молодым доцентом кафедры военно-морской и госпитальной хирургии. Помнится, стоял май. Последняя лекция перед «госами» – государственными экзаменами. Старые деревянные фрамуги аудиторных окон были распахнуты в сад вековых деревьев, помнящих и российских императоров, и революцию, и блокаду. Иногда в окно залетали тяжёлые, как бомбардировщики, майские жуки. Пахло народившейся сочной зеленью и прелой влагой.

– Мои юные друзья! – воскликнул на прощание лектор, молодой доцент. – Мои юные друзья! Всё, что хочу и могу вам пожелать, кроме здоровья и личного счастья, – будьте терпеливы, последовательны и настойчивы, учитесь, работайте, а шанс вам представится.

И только спустя много лет я понял великий смысл этой фразы. Вдумайтесь – ни одного лишнего слова. Будьте терпеливы, последовательны, настойчивы!

И если что-нибудь пошло не так, каждый вправе спросить: а достаточно ли я был терпелив, достаточно ли последователен и настойчив в избранном деле? И сразу станет понятно… Вот оно как!

С чего всё началось? Или чем закончилось? Он стал забывать, что уже сделал и что ещё надо сделать сегодня. При этом профессор прекрасно помнил, что произошло на любимой кафедре полвека назад, воспроизводя события с точностью дотошного летописца.

При этом он искромётно и даже с юмором правил кандидатские и докторские диссертации. А я сидел напротив с открытым ртом, поражаясь его безукоризненной медицинской хирургической стилистике. При этом он вдохновенно, с отеческой добротой, произносил речи, читал по памяти доклады, посвящённые делам минувших лет.

Однажды поутру я повстречал его, растерянно стоявшего посреди институтского коридора. Если бы не добродушная физиономия актёра Евгения Леонова, он был бы похож на утёс, который стремительно обтекал сновавший в обе стороны народ.

– Ба! Мой юный друг! – воскликнул Любимый Профессор и, заключая меня в объятия, продышал в ухо: – Володенька, ты не помнишь, куда я иду? Не помнишь? Вот и я не помню. Помню только, что мне позвонили и попросили… или пригласили… или… А впрочем, хрен с ними со всеми, давай вернёмся в мой кабинет. Если надо, позвонят ещё, а не надо – значит, и не надо было.

Пандемию он провёл дома, вроде как на удалёнке, хотя так и не овладел компьютером. Я звонил ему несколько раз, но трубку брала жена, вежливо, но настойчиво отвечала, что профессор чувствует себя неважно и не может общаться.
О том, что его не стало, нас известили только после похорон.

Дождавшись весны, я приехал на кладбище, опустил на могилу траурные гвоздики, постоял, а потом вынул из внутреннего кармана куртки плоскую бутылочку, открыл, поднёс к губам…

– Мой юный друг! – с иронической теплотой прозвучал вдруг насмешливый голос, от которого я встрепенулся, оглянулся назад, посмотрел по сторонам и даже вверх, где синело апрельское небо сквозь зелёную дымку нарождавшейся листвы… Но никого не увидел. Совсем никого.