– Мой сын не воин! – восклицает знакомая, мама тридцатилетнего парня, получившего повестку. – Он по сути своей не воин. Его там за три минуты убьют. Положи его в клинику! Сделай хоть что-нибудь! Помоги!

А парень, между прочим, имеет ВУС водителя бронетехники и квалифицированного мотострелка. Энтузиазмом не пылает, но и не прячется. Однако мать этого не желает видеть.

Тут же звонит ещё одна знакомая:
– Что бы такого выпить, чтобы вызвать понос и положили в больницу? Ну хотя бы на месяц отсрочить, а там вдруг найдут у него что-нибудь, или призыв закончится, или ещё что…

А сынуле тоже за тридцать.

Отвечаю, что если скорая и отвезёт в инфекционный стационар, то доктора там мгновенно вычислят, настоящий «дристун» или фальшивый. В военном билете у этого парня написано, что он пулемётчик и гранатомётчик, но мать уверена, что и он тоже «не воин».

– Осуждаешь, небось? – с вызовом спросила знакомая, и я ответил, что в этой ситуации она сама себе судья.

В огромной стране и огромном городе идёт мобилизация. Кто-то тут же является добровольцем, кто-то приходит по повестке, а кто-то с пересадкой летит в Тбилиси или доезжает до Кургана и лесами-полями – в Казахстан.

В огромном городе вдруг разом оказались заняты все платные места в аспирантурах-магистратурах, на предприятиях ВПК. Вдруг (и тоже разом) закрылись вакансии на самых низкооплачиваемых должностях, куда найти работника ещё вчера было проблемой. Ну не пойдёт здоровый тридцатилетний мужик туда, где платят 25–30 тысяч рублей в месяц, особенно в таком городе, как Петербург. И вдруг не просто пошли, а толпой ломанулись.

Но ведь иные отправились воевать. Момент истины?

Это парни, успевшие послужить, с военными билетами, а 19-летний Пашка, внук моего знакомого, отставного полковника, – вот уж точно стопроцентный «не воин». Пашку отчислили из университета за прогулы и попойки, Пашка наделал долгов на полмиллиона, возникли проблемы с полицией, прятался от призыва у дальней родственницы на даче.

Сердобольная тётушка Пашку кормила, а тот «сосал пивасик» и «шарился в соцсетях».

Пашка рос без отца, а у матери уже иссякли силы как-нибудь его приструнить. Последние средства отдала, чтобы устроить в университет, думала, студенческая среда повлияет благотворно, а получилось наоборот.

В критический момент Пашкин дед рассвирепел, приехал на дачу, взял внучка за шиворот и отвёз в военкомат. Отвёз-то отвёз, но при этом тоже пожалел, использовал личные связи и устроил на службу по контракту, танкистом.

Это было за полгода до спецоперации, и за эти полгода Пашка неожиданно превратился из разгильдяя в хорошего спеца, беззаветно влюблённого в танки и всё, что с ними связано.

А потом спецоперация. Пашка в танке горел, был контужен, лежал в полевом госпитале и снова вернулся на передовую, подбил лично четыре украинских танка, спалил десятка полтора колёсной бронированной техники, научился метко стрелять из ПТУРов и управлять «птичкой» (квадрокоптером)…

Он же (Пашка!) был представлен к ордену Мужества, наступал и отступал, огрызаясь последними снарядами, покупал соляру у местных, чтобы не бросить на дороге любимый танк, делил на троих просроченный сухпай. Изобретал и лично приваривал к корпусу дополнительную защиту для брони от «джавелинов» и британских «нлоу».

Были и такие, кто бросал технику и даже ломал себе крышкой люка руки-ноги, лишь бы в тыл… И их увозили в госпитали, а Пашка оставался.

Вот уж кто был воистину «не воин». Помню, как приехал в гости к его матери, и та плакала. От безнадёги плакала, что парня вот-вот или прибьют, или посадят. А Пашка сидел здесь же, рядом, и смотрел исподлобья на меня, тоже пытавшегося его вразумить, и читалось в его взгляде одно: да от…тесь вы все от меня! Чего пристали?

И выглядел я в Пашкиных глазах не иначе как насквозь пронафталиненным музейным экспонатом, и было бесполезно рассказывать Пашке об Афгане, Чечне, Абхазии, Эфиопии, Анголе, где я в своё время побывал… Я пробовал Пашке об этом рассказывать, но от него отлетало таким рикошетом, что не дай бог пораниться самому.

Он жил в своём мире – там, где друзья, красивые девки, шальные бабки, пиво, гитара и огромный город, преисполненный халявных возможностей… А то, что могут убить, посадить, искалечить – так это и была для Пашки его современная война, зачем ему какие-то танки, какая-то Украина?

И вот сидим у меня на кухне с обновлённым, уже другим Пашкой и пьём виски – по-мужски, наравне. И Пашка мне рассказывает, и не только рассказывает, а впервые с неподдельным интересом спрашивает об Афгане – а как там было с танками, насколько они эффективны в горах и кишлаках с узкими улочками?

И рассказывал мне «не воин» Пашка, чем танк Т-72М отличается от Т-80 и от Т-90… И какая хреновая броня у польских Т-64, и куда надо бить, чтобы наверняка, и как достать чистой воды, если колодцы завалены падалью, и как помыться в том же ставке, если по нему в любой момент может «прилететь»:
– А что, дядя Вова, оказывается, мыться на войне очень важно, а то я встречал пехотинца, который полтора месяца не менял трусы…

Посмеялись, выпили снова. И так получилось, что я впервые в жизни признался, как поехал на свою первую войну. И кому признался – пацану Пашке!

В тот день, когда утвердили именно мою кандидатуру, я вечером плакал на груди у жены. Не какой-то там отчисленный студент, а офицер в звании капитана! А всё потому, что и учёба в Академии, и служба с её командировками и походами в моря всё равно казались мне несерьёзными, казались какой-то игрой, где ты развлекаешься, а тебе за это ещё и хорошие деньги платят, и медальки юбилейные дают… И не убьют, не искалечат, потому что всё вроде бы понарошку…

И вдруг ты едешь. Именно ты, а не коллега. Для них игра продолжается, а для тебя уже стоп – закончилась… И что сказал мне на прощальном инструктаже «особист», начальник особого отдела флота… Он мне сначала перечислил, чего нельзя, а потом уже, пожимая руку, сказал: «Главное – береги герметичность шкуры. И возвращайся живым!»

А когда побывал там, где всё по-настоящему, то через полгода уже добровольно поехал в другую горячую точку, а потом в третью, а потом мой шеф чуть ли не завопил: «Хватит! Ты что, козёл отпущения?» И стал посылать других, у которых от подобных новостей случалась медвежья болезнь, и они приходили ко мне перед отъездом «на инструктаж» – как там, на войне, себя вести, что можно, а что нельзя, и прочее.

Но как объяснить им, не побывавшим «за речкой», то удивительное чувство, когда едешь сверху на броне и вдруг видишь – на впереди идущей машине вспыхивает, опережая грохот, огромный кроваво-жёлтый шар. И ты, как и прочие, инстинктивно кубарем катишься вниз, удивительно, как себе при этом ничего не ломаешь. Лежишь среди придорожных валунов, от которых рикошетят чужие пули, высекая острую щебёнку, потом стреляешь непонятно куда, сквозь чад горящей автоцистерны, а внутри всё вопит: «Я ведь вообще-то врач!» А потом прилетают «вертушки», выжигают на бреющем соседний склон… И люди на дороге начинают вставать и бродят среди закопчённой техники, оказывают друг другу помощь, и среди этих людей понимаешь, что ты совсем не тот, каким был всего час назад, но ты уже хотя бы чуточку, но воин…

Ещё я рассказал Пашке, как уже в современном медицинском учреждении молодой доктор, кандидат наук, в слезах и соплях поехал в командировку в Донбасс, и послали его даже не на фронт, а в лагерь беженцев, смотреть детишек. Проработал парень в медицинской комиссии три дня, а на четвёртый день в отдалении, километрах так в полутора, разорвался шальной снаряд. И доктор тут же сбежал в Петербург, а приехав, заявил, что там стреляют, а он будущее светило – создан для высокой науки, и не поедет туда, где могут убить… И профессор, его шеф, с матюками выгнал кандидата наук из кабинета, потому что обе свои диссертации в своё время профессор написал на войне. И уволился этот доктор через месяц, потому что в учреждении никто из старших коллег не подавал ему больше при встрече руки… Коллеги делали вид, что его вообще не существует.

И ещё рассказал об однокашнике, травматологе, который пенсионером приехал в Донецк, пришёл в больницу, предъявил документы и попросился на работу, а главный врач ответил: «Но мы не можем вам заплатить денег». «А покормить сможете? – спросил приятель. – А ещё переодеться, поспать…» «Ну, это пожалуйста!» – рассмеялся главный врач, и приятель проработал в этой больнице три месяца.

А ещё знакомый доктор, осетин Гиви Максимович, тоже травматолог, взял бессрочный отпуск за свой счёт и поехал в разрушенный войной Цхинвал и работал там полгода в ужасных условиях, в подвале сожжённого дома, а когда вернулся, его встретили как героя и восстановили на работе, хотя начальство не отпускало его официально, когда Гиви Максимович просился туда и говорил, что у него половина Цхинвала – родственники…

А от Рокского тоннеля, отделяющего Северную Осетию от Южной, Гиви Максимович добирался до Цхинвала пешком и как-то в ночи повстречал группу непонятных вооружённых людей.

– Мужик, ты кто такой? – спросили эти люди.
– Я врач-травматолог, – ответил Гиви Максимович.
– Куда идёшь?
– В Цхинвал.
– Зачем?
– Лечить людей.
– Сам-то откуда?
– Из Петербурга.
– Ну ни х… себе! – удивлённо воскликнул кто-то из незнакомцев, но главный его резко оборвал:
– Слышь, доктор, у нас тут двое раненых. Посмотри…

Гиви Максимович раненых посмотрел, слава богу, тяжёлых среди них не оказалось, перевязал, посоветовал как можно скорее сдать в стационар. А ему взамен дали банку тушёнки, хлеба и глотнуть какой-то крепкой настойки из армейской фляги.

– Может, с нами пойдёшь? – спросил на прощание главный.
– А куда? А кто вы? – поинтересовался в ответ Гиви Максимович и услышал:
– Мужик, меньше знаешь – дольше живёшь.
– Я так и не узнал, кто были эти люди, – рассказывал нам, коллегам, Гиви Максимович три месяца спустя в тёплой и светлой питерской ординаторской. – Тогда по дорогам сплошным потоком войска на Цхинвал двигались, с собой на броню не брали… А по обочинам, в посадках, в лесу кто только не шастал…

Когда провожал Пашку на такси, сверху раздался вдруг какой-то непонятный «технический» свист. И я рассказал, как, вернувшись из Афгана, на кухне присел, когда засвистел обыкновенный вскипевший чайник, и жена перепугалась, узнав причину, долго уговаривала сходить к психологу, а я ответил: «Пройдёт». И ведь прошло.

А Пашка рассмеялся в ответ и сказал, что у них там не свистит, а чаще «прилетает» без звука – такая, мол, нынче техника у супостатов…

И ещё Пашка сказал, что даже сержантом-контрактником уловил перемены в обстановке, в пришедших на смену старым новых командирах, и это вселяет оптимизм. А ещё сказал, что, когда война закончится, он вернётся в универ и будет с огромным удовольствием конспектировать лекции и любоваться сидящими рядом студентками, и… и… и…
Хотя…

– А внучок-то мой, оказывается, воин! – не без гордости сказал мне по телефону Пашкин дед. На вопрос «А что мама?» ответил: – Мамка что? Мамка ревёт… Вот дуры эти бабы! Пока сын воевал, молчала, а вернулся – плачет. А вообще, мамкам реветь по штату положено…

А я, вернувшись домой, думал об этом самом большом переломе. И о том, что мобилизация подобна трещине, отделившей от здоровой страны всё больное, ненастоящее. Пускай валят эти несколько десятков тысяч из миллионов настоящих мужиков, пускай валят в Казахстан, Грузию, Финляндию, да хоть бы и в Европу. Кем они там станут? Как будут смотреть чужим людям в глаза, и что эти люди о них подумают?

И как они вернутся обратно, если попытаются вернуться, а ведь попытаются… рано или поздно попытаются.

Вспомнились строки современного военного обозревателя из открытой печати: «За три десятилетия в стране стало неприлично много людей, не понимающих и не желающих исполнять священный долг защиты Отечества». Получается так – не понимающих, в каком мире, в какой стране и в какой реальности они живут?

А ещё думал о том, как десятиклассники в сорок первом толпами осаждали военкоматы, просясь на фронт, как мой отец приписал себе год жизни, и пожилой раненый военком догадался, но закрыл на это глаза, махнул рукой…

Мне мой нынешний военком шутливо-категорически молвил: «Отставка – она отставка и есть. Петербургу повезло с географией. Призову вас на Пулковские высоты, если туда эстонцы прорвутся, или под Сестрорецк, если финны… Может быть, даже в одном окопе сидеть будем… Вообще, вы сегодня, не выходя из дома, способны по эффективности заменить батальон или даже полк. Вот и работайте… Пока так работайте».

В далёком грибном лесу проснулся и гулко ухает без сна и выходных военный полигон. Это значит, уже сейчас мы стали жить в другой реальности.

А ещё вспомнился князь Горчаков, спросивший на севастопольском бастионе почерневших от пороха канониров: «Много ли вас тут, братцы?» И услышал князь в ответ насмешливое: «На три дня хватит, ваше сиятельство!»

Вот такие ребята и идут воевать, иронически взмахнув рукой, торопливо обняв жену и утешив её прибауткой… Такие поют на пунктах сборов кубанские и уральские казачьи песни.

И покуда они не кончатся, не кончимся мы, не кончится страна и продолжение будет светлее и лучше, чем прошлые и нынешние страницы.