– Вещи бросим здесь, – распорядился Саня. – Тут заночуем, а вечерять пойдём в другой дом.
– Это почему? – удивился я.
– Так положено.

Ну, раз положено… Хотя странно: вроде отличная изба, просторная, светлая, в красном углу даже сохранились выцветшие картонные иконки. Добротный стол, крепкие железные кровати с панцирными сетками. Но спорить с местными нельзя, тем более в тайге.

Когда проезжаешь по Центральной России, иногда по краям дорог можно увидеть заброшенные деревни. Они скалятся пустыми домами-черепами с чёрными глазницами выбитых окон и согнувшимися крышами. Заходить в них совершенно не тянет, да это и опасно: полуистлевшее жилище может в любой момент сложиться над тобой как карточный домик. Совсем другое дело – лесные деревушки, навсегда оставленные человеком.

Пробираемся сквозь высокую траву в человеческий рост. Кругом берёзы и ели, а между ними – заросли кустарника. Трудно поверить, что здесь когда-то была оживлённая сельская улочка. То справа, то слева вырастают серые макушки изб, поросшие светлым лишайником. Как говорит Саня, такой лишайник – хороший знак, чистое место, значит, лес принял вымершую деревню.

Многие дома прекрасно сохранились, хотя деревня Степаниха была заброшена чуть ли не при Сталине. Однако ощущение, будто люди ушли отсюда буквально вчера. Лишь трава, кустарник и молодые деревца, словно лианы, причудливо опоясывают бревенчатые стены. Странно – почти никакого видимого упадка в виде разрушенных брёвен и проломленных крыш. Может, лес действительно хранит бывшую деревню?

Дошли до неказистой чёрной избушки. Внутри грязновато, стоит печка-буржуйка, есть старенький столик с керосиновой лампой и покрытые паутиной зелёные эмалированные кружки. Я заметил нераспечатанную пачку сахара и пакеты с крупой. Несколько расшатанных стульев и деревянный ящик, также приспособленный под сидячее место. По сравнению с первым домом довольно неприглядный интерьер.

Взял пачку рафинада, изучаю. Судя по сроку изготовления, тому пять лет.

– Только не открывай, – на всякий случай предупреждает Саня.
– И не собирался. Старая пачка, похоже, с тех пор здесь никто не был.
– Нет, люди здесь появляются, – Саня принял из моих рук сахар и вернул на место. – Просто все приходят со своим, так принято. А этот сахар ждёт какого-нибудь заблудившегося грибника.

Низкие потолки, почерневшие стены сквозь остатки рассыпающихся обоев. Неуютное место. Странно, что именно здесь люди останавливаются.

– Впечатление, что здесь жили сильно пьющие граждане, – поёжился я. – Даже стены какие-то алкоголические.
– Так оно и есть, – откликнулся Саня, доставая из вещмешка тушёнку, хлеб и «белое топливо». – Поговаривают, пила здешняя семейка.
– А почему мы не остались в том доме?
– Так уж повелось, – пояснил приятель. – Все едят здесь. А в той избе жил староста, дядя Прохор. Верующим был. Он очень не любил пьянки, в его доме спиртное никогда не водилось.
– И что? Он давно умер. Или, может, остались родственники, которые возражают?
– Никого не осталось. Просто в той избе не принято пить.
– Чудные вы какие-то, – пожал я плечами.
– Ничего мы не чудные, – не согласился Санька. – Просто так заведено, и не на пустом месте. Мужики давно говорили, что и раньше им не пилось в Прохоровой избе – водка колом вставала. Неуютно там пить. Словно бывший хозяин стоит рядом и смотрит на тебя. А с тех пор как там помер Колька Морозов, больше никто в той избе не пьёт.
– То есть как помер?
– Подавился, – вздохнул Санька. – Сидели с мужиками ночью, пили, курили, травили байки. Колька выпил, закусил, засмеялся – закуска попала не в то горло, он сполз под стол, захрипел. А мужики подумали, Колька шутит. Только когда затих и посинел, бросились к нему, да было поздно.

Я поёжился. Что-то расхотелось ночевать в той избе.

– А ночевать там можно, – Саня словно услышал мои мысли. – Спится у Прохора хорошо, утром встаёшь отдохнувшим. Вот только это, – Саня показал на бутылку, – он не любит. Ну, давай за всё хорошее и чтобы нам мирно спалось. Да кури, здесь можно.
– Нет, хочу подышать свежим воздухом.

Я вышел на покосившееся крыльцо. Достал сигарету, чиркнул спичкой – этот привычный щелчок показался гулким, словно в густом тумане. Смеркалось, небо начало заволакивать лёгкой облачностью, но закатное солнце ещё красило стволы и макушки деревьев тёмно-золотой желтизной. Впереди и вокруг меня простиралась заросшая лесом деревня с редким архипелагом крыш, утонувших в зарослях березняка и ельника. Странное место, гибрид человеческого мира и дикой природы, симбиоз живого и мёртвого. Даже птицы не поют, подумал я и осторожно потушил окурок о порог.

– Жутковатое место, – заметил, вернувшись в избу. – Тихо, как в гробу.
– Да, такое здесь бывает, – отозвался слегка разомлевший от чарки Саня. – И звери сюда не заходят, что удивительно. Словно деревня продолжает жить, и отсюда никто не уехал.
– А почему люди оставили её? – поинтересовался я.
– Ха, «оставили», – беззлобно передразнил меня товарищ. – Никто Степаниху по собственной воле оставлять не хотел. Да и не одна она тут такая. В то время многие посёлки укрупняли. Маленькие лесные деревушки признавали неперспективными, людей сгоняли с дедовских очагов и переселяли в большие деревни. Бабушки рассказывали, что, хотя и маленькими были, но помнят: плач стоял на всю округу. Некоторые люди не хотели уезжать, убегали в лес, скрывались на охотничьих заимках. Думали отсидеться, а потом вернуться на старое место. Но их отлавливали и всё равно увозили в другой район. Видно, много горя и слёз здесь пролилось, вот место и помнит.
– Интересно, а почему звери сюда не заходят? И птиц не слышно. Дух старых хозяев не пускает?
– Может, и не пускает, кто знает, – Сашка поправил ободок керосинки. – Но деревня деревне рознь. Я видел брошенные посёлки с волчьими логовами и ястребиными гнёздами – их полностью поглотила тайга. А есть такие, как Степаниха, – тихие, непонятные, будто здесь кто-то до сих пор живёт. Ягодница из нашей деревни, тётя Настя, рассказывала, что когда здесь останавливалась на отдых, слышала, словно где-то мычит корова. И звон – как будто кто-то уронил подойник. Скрип у старого колодца многие слышали. И плеск, будто кто-то набирает воду. Но колодца давно уже нет, он развалился и полностью зарос кустарником, к нему даже на тракторе не проберёшься. Ещё люди рассказывали – видели здесь маленькую девочку в голубеньком платьице. Подумали, что заблудилась, кинулись за ней, а девочка исчезла. Кричали, звали, но без толку. Потом прикинули: ни у кого из местных детей такого платья нет. Да и кто оденет ребёнка в красивое платьице, собравшись за ягодами-грибами?

– Ты специально решил нагнать жути перед сном?
– Не беспокойся, – рассмеялся Санька. – Это место спокойное, никто тебя не тронет. Главное, сильно не шуметь и соблюдать порядок. Не пить, где нельзя, убирать мусор, в общем, вести себя нормально.
– А ты сам видел здесь что-нибудь странное? – полюбопытствовал я.
– Нет, но мой кореш Лёха говорил, что здесь часто можно почувствовать, как кто-то стоит за спиной и дышит.
– И вы не боитесь сюда ходить?
– А чего боятся? Здесь спокойною. А леса вокруг богатые.

Санька встал, выбрался из-за стола и пошёл к порогу. Через некоторое время вышел и я. Уже сгущались сумерки.

– Пора возвращаться в дом Прохора, – сказал мой приятель.
– Слушай, может, здесь заночуем? – предложил я. – А то проснусь в прохоровском доме среди ночи, а надо мной кто-то дышит.
– Не дрейфи, Прохор человек добрый, зря пугать не станет.

Я отметил про себя, что Санька не в первый раз говорит о Прохоре и бывших жителях Степанихи как о живых людях.

Мы шли обратно, и высокая трава колыхалась от ветра. Правду говорят, что у страха глаза велики.

– Хотя вспомнил кое-что странное, – неожиданно нарушил тишину Саня. – Дело было в другой заброшенной деревне, Макарьинской, она отсюда километрах в двадцати. Правда, её расселили гораздо позже, чем Степаниху, и по другим причинам. Макарьинская стояла рядом с узкоколейкой, через которую и шло всё сообщение деревни с внешним миром. Когда-то в тех местах добывали торф, эта ветка была специально продолжена для перевозки сырья. Потом торфоразработку прекратили, а спустя лет десять и узкоколейку закрыли. Деревню тоже было решено расселить – уж больно тяжело туда добираться, а люди жили только «железкой». Но пока узкоколейка функционировала, в железнодорожной будке работала жительница Макарьинской. О ней старики рассказывали, вот только не помню, как её звали – то ли Таисией, то ли Клавдией. В будке у той Клавдии был установлен служебный телефон-коммутатор. Звонить по нему она никуда не могла, только на станцию, с которой была связана узкоколейка. Но всё равно все завидовали: надо же, у Клавдии, как у городской, «свой» телефон.

Однажды женщине позвонили со станции и сообщили, что погиб её сын. Он служил на флоте, обстоятельства гибели остались не до конца выясненными. Клавдия молча выслушала горькое известие и прямо там умерла. Так её и нашли с трубкой в руке. Сердце не выдержало.

– И что, ты видел эту Клавдию?
– Не видел, – промолвил Саня. – Но когда проходишь мимо развалин той будки, иногда оттуда доносится сигнал коммутатора, хотя там уже давно нечему звучать. Противный такой писк, своими ушами слышал.

Саня не обманул: в избе старого Прохора спалось просто замечательно. Утром я ещё не успел уложить спальный мешок, как друг жестом подозвал меня к окну и приложил палец к губам.

– Слышишь? – шепнул Саня.
– Нет, а что там? – не понял я.
– Сорока стрекочет, – подсказал приятель.

Я вслушался и вскоре уловил сорочью трескотню, потом увидел и её саму. Чёрно-белая птица взмывала от дерева к дереву, постоянно оборачивалась и продолжала кого-то отчитывать на своём языке.

– Смотри: в деревне никого нет, а сорока ругается. Они всегда так кричат, когда видят людей.
– Может, медведь?
– Здесь нет ни медведей, ни волков, ни кабанов, – сказал Саня. – Даже лис и тех нет. Только мыши.

Наконец мы собрались в обратный путь, я на всякий случай сказал спасибо Прохору за гостеприимство. А когда высокая трава окончательно сменилась лесом, поймал себя на мысли, что вслушиваюсь в звенящую пустоту.

Где-то там сорока всё ещё ругает того, кто невзначай потревожил её покой. Наверное, какая-нибудь бабушка из Степанихи снова пошла доить свою невидимую корову.