Чем дольше живу, тем чаще вспоминаю мою бабушку, бабу Соню. Я уже много раз писал о ней. И, чувствую, буду писать всё чаще и чаще.

У бабы Сони была родная старшая сестра – Тамара, баба Тома. И ещё двоюродная сестра – баба Аня. Они очень сильно дружили и часто собирались втроём. Как сейчас помню, не реже двух раз в месяц. Обычно по субботам, на нашей шестиметровой кухоньке.

Баба Тома была очень худая и много курила. Баба Аня весила за сто. Такой весёлый синеглазый Колобок. Любила сладкое. А баба Соня была средней комплекции и больше всего уважала любительскую колбасу, которую называла «веснушками». «Веснушки» шли исключительно с бородинским хлебом.

В юности баба Тома серьёзно занималась балетом, но получила травму и оставила танцы. Потом долго работала костюмером в театре. Балет остался неотъемлемой частью её сознания. Сёстры называли её Батманом. А лет через сорок, когда она стала бабушкой, Батман сам собой превратился в сокращение от «бабы Томы».

Бабу Аню легко округлили до Бабани.

А баба Соня стала Бабсо. Это я её так называл в детстве:
– Бабсо, а Бабсо, дай мрамраладку.

Так она и осталась «Бабсо». Реже – «Мрамраладка».

И вот они собирались на нашей кухне по субботам, часа в четыре, и пили чай. Понятно, что непременно «три слона». И ясно, что это их чаепитие именовалось «три слонихи».

На столе – клеёнка с корабликами. Посередине – чайник с узбекской грелкой. Надпись: «Бухара». Там Батман и Бабсо были с их мамой, моей прабабушкой Матрёной, в эвакуации во время войны. И чайная грелка оттуда. Сейчас пишут по-местному – «Бухоро». А тогда была советская Бухара. Всё с теми же пронзительно синими, как глаза Бабани, куполами и стройными, как Батман, минаретами.

Три гранёных стакана в мельхиоровых подстаканниках. Три мельхиоровых же ложечки. Узбекская пиала с вишнёвым вареньем, сваренным Бабсо.

Рядом с Батманом пачка «Явы» явской. Хрустальная пепельница, которую привёз из ГДР её сын и мой дядя Вячеслав, Вячик. Он там служил майором-связистом.

Поближе к Бабане – шоколад. Она предпочитала «Вдохновение» и конфеты «Белочка». «Алёнку» Бабаня не жаловала, потому что так звали первую жену её Вячика, с которой тот шумно развёлся.

Рядом с Бабсо – аккуратно нарезанные любительская и бородинский на тарелке с надписью «Битва титанов» и изображением двух хоккеистов, белого и красного. Это дедушкина тарелка. Дед очень любил хоккей, а футбол терпеть не мог:
– Ходють, как калеки по степи. Пока до мячика докостыляются – три раза высписси. Скучно, как на юбилее. Ползуны в трусах. То ли дело Харламов. Жик-жик – и бзда канадцам!

У деда было три авторитета – Михаил Калашников, Джек Лондон и Валерий Харламов.

А я, кстати, видел Харламова. И не только видел, но и играл с ним в хоккей. Мне было лет восемь-девять. По выходным мы целыми днями пропадали на стадионе Мягкова. И туда же иногда приходил Харламов. Запросто. Жил он где-то рядом, кажется, на проспекте Мира. Стоит, улыбается, смотрит на нашу мышиную возню. Спрашивает:
– Вас сколько?
– Двенадцать. И ещё Светка Теребилкина. Но она не считается.
– Как это? Теребилкина больше вас всех вместе считается. Вас, значит, двадцать пять, я один. Поехали.

Через десять секунд мы все лежим на льду, как пьяные тюлени. А шайба – в наших воротах. Ворота – два валенка. Падали мы оттого, что Харламов очень-очень быстро делал жик-жик мимо нас. Пока пытаешься понять, где он, три раза вокруг себя обернёшься – и падаешь, так и не узнав, где Харламов. Это была не торпеда, не молния, а нечто вроде еле уловимого сквозняка. Через пять минут нам всем полная бзда, как канадцам. 16:0.

– Ну, пока, бойцы!

А бабушки сидят за столом и пьют чай.

Собирались они, конечно, поговорить. Но главная цель, как я понял потом, была другая. А именно – почихать и поржать.

Дедушки к тому времени уже не стало – эхо войны. Но он оставил в наследство Бабсо несколько пачек прекрасного нюхательного табака. Настоящего, старомосковского. О котором ещё Гиляровский писал.

Вот бабушки поели, попили. Бабсо:
– Ну, девчонки-сестрёнки, ублажим Чебурашку?

Бабсо достаёт из буфета табакерочку:
– Пожалуйте. На фырок или на соколок? Полный демократический централизм. От каждого по понюхать, каждому почихать.

Бабаня:
– Я в прошлый раз на соколок нюхала, сколько я раз чихнула-то?
– Девять, – уверенно говорит Батман.
– Здравствуй, математика моя… Тринадцать раз! А вот ты на фырок – семь.
– Вот тебе и сказка за сказкой… Я шестнадцать начихала.
– Ладно, сестрички, – говорит Бабсо. – Поехали.

Батман нюхает на фырок, то есть с ногтя большого пальца. А Бабаня и Бабсо – на соколок, то есть с середины большого пальца, выгнув его ногтём вверх. Несколько секунд молчания. Бабаня:
– Ой, чую, летят лебедя… Ща-ща-ща!.. А… а… а… Ой, щас будет баргузин… А-а-апч… х-хорошо в стране советской жить!

Бабсо:
– Будь здорова… а-апч… х-хижина дяди Тома!

Батман:
– Ой, из носопырки по зубам пошло… Ну, девочки-сестрички… будьте здоровеньки. А-а-апч… х-хунту Пиночета под суд!

Бабсо:
– А-а-апч… Х-харламова на лёд!

Бабаня:
– Водружаю стяг!.. Абчху-ты ну-ты, ноги гнуты! Недолёт!.. Ща-ща-ща…

Дальше – затишье на полминуты, и новые чихи сопровождаются смехом. Бабушки чихают и ржут, ржут и чихают. Иногда похрюкивают от бессилия. Понюшка у них всего одна на весь вечер. Им много не надо.

Жалко, что я не умею это делать. Слабы мы на чих. И не только на него.

И жалко, что я не помню всех подробностей того, что слышал на нашей кухне полвека назад и что сейчас бы, наверное, назвали какой-нибудь чихотерапией.

Но бабушкины «апчхорошо сидим» останутся со мной навсегда.