– Когда я вырасту, буду работать называльщицей тортов. Придумывать им названия. «Пуховое облачко». «Моя принцесса». «Любимой доченьке». «Лапушка»… Ой, название «Лапушка» уже есть – мама на днюху покупала.
– А что, есть такая профессия – называть торты? – заинтересовалась Фаина. – Ты и пробовать их будешь?

Олечка хлопнула ресницами.

– Конечно. Как же я узнаю, как их назвать?
– Ишь, хитрая Олька. Выбрала самую вкусную работу, – позавидовали ребята.

Весь день в лагере «Камышинка» идёт дождь. До ужина ещё три часа. Фаина под протестующие вопли отобрала у всех телефоны, ссыпала в ящик комода. Рассадила кружком, устроила опрос на тему «Кем быть?».

– Мой папа хочет работать Песковым.
– Кем-кем?
– Не знаю, каким-то Песковым. Чтобы грести деньги лопатой и говорить, типа… – мальчуган задумался, старательно припоминая: – «Я не в курсе». «Без комментариев». «Информацией не располагаю». «Ни подтвердить, ни опровергнуть не могу». Папа говорит: «Нехило устроился крендель».

Фаина только охнула. С нынешними детками нужно ухо держать востро. То ли дело в её детстве, ясном как стёклышко. У Гены почерк как у курицы лапой – значит, будет врачом. Аньке прочили работу журналисткой – обожала читать чужие письма и вообще совать нос куда не следует. Ваня грезил суворовским училищем, но был сильно близорук. Так он придумал вот какую хитрость: ошивался в медпункте и украдкой переписывал в блокнотик таблицу «ШБ, МНК, ымбш». Но медсестра его засекла. Разбила Ванину хрустальную мечту.

Что касается маленькой Фаины… Однажды в гостях пьяный дядька полез к ней с дурацкими разговорами и под конец прямо в лицо обдал тошнотворной волной отрыжки. Фаину чуть не вырвало. Она вскочила и гневно крикнула: «Не хочу дышать воздухом вашего желудка и кишок!» Все сразу поняли, что перед ними готовый писатель, который умеет ярко и выпукло формулировать мысль. Может, даже будущий Лев Толстой.

– А я пойду в кондукторы. Буду кататься сколько влезет, жужжать машинкой, которая выдаёт билетики. И за это ещё деньги платят!

Ну, хоть одно нормальное детское желание.

Никаким писателем Фаина не стала. Даже в настоящие педагоги не выбилась. Так, не пришей кобылке хвост, на подхвате: педагог дополнительного образования, воспитатель на продлёнке, вожатая…

На педсоветах ей пеняли, что она позволяет ребятам называть себя Фаиной и даже Фаинушкой – вместо Фаины Петровны. Дискредитирует высокое звание учителя.

Но детей она любила. И дети её любили, они ведь прекрасно чувствуют, когда взрослые врут и сюсюкают. Хотя другую училку с такой внешностью затравили бы. Фаина была низенькая одышливая толстуха, лицо в крупных горошинах бородавок. Пришедший в класс новичок Инюшкин назвал её Абаж (жаба наоборот), но ему быстро накостыляли по шее. А Инюшкин потом с Фаиной подружился – не разлей вода.

Инюшкин был отморозок, отброс общества, гнида, моральный урод, и по нему рыдала тюрьма. Об этом самым подробным и обстоятельным образом его известили ещё в первом классе.

Однажды Инюшкина за ухо приволокла в школу соседка. Сзади бежала мать Инюшкина и пыталась отбить сына. Но куда ей против здоровой бабы. В кабинете директора соседка упёрла руки в бока.

– Я коврик постирала, повесила на верёвке сушиться. Смотрю из окошка – этот поганец коврик сорвал и грязные ноги об него вытирает! Я его за шкирку, мать выскочила, верещит. Я ей говорю: «Он и об тебя так же ноги вытрет!»

На все вопросы Инюшкин отворачивал ушастую голову. Не будет же он рассказывать, что противная соседка везде орёт, что его мать пьянчужка и воровка. Мать и вправду пьёт и порой тырит по супермаркетам, Инюшкин сам её ругает. Но всяким дворовым халдам этого делать не даст.

– Вон, от вшей обрит как бандючонок. На всю школу, поди, напустил, – соседка брезгливо и притворно отряхивала кофту. Якобы на неё с Инюшкина переползли орды насекомых.
– Вы с ума сошли, устраивать скандалы при ребёнке, – сказала Фаина и увела Инюшкина с собой.
– И об тебя ноги вытрет! – пообещала ей вслед соседка. – Защитница выискалась. Такие и плодят малолетних уголовников, а нормальным людям житья нету!

Фаина подменяла заболевшую учительницу. Чтобы закрепить прошлый урок, велела классу придумывать синонимы – слова, близкие по смыслу. Инюшкин подскочил, бойко и радостно затараторил:
– Оплеуха! Тумак! Затрещина! Подзатыльник! Надавать звездюлей! Отвесить плюху!
Чистенькая Олечка поморщилась.

– Фу. А чем затрещина отличается от подзатыльника?
– Подзатыльник – это тычок кулаком вот сюда, в макушку, аж тыковка мотнётся, – Инюшкин с готовностью нагнул стриженую голову, чтобы наглядно объяснить. – А затрещина – ладонью по касательной, – он вытянул ладошку дощечкой и продемонстрировал процесс. – Оплеуха сама за себя говорит: по уху съездили. Ухо потом гудит как колокол и огнём горит. А звездюлей…
– Стоп, стоп, хватит, Алёша. Мы убедились, что ты в тонкостях знаток… Компетентен. Разбираешься, – Фаина легонько подавила тёплую стриженую, в пятнах зелёнки, голову Инюшкина, принуждая его сесть. – А тыква, по-видимому, это голова? Вот вам и ещё пара синонимов.

Класс пришёл в восторг:
– Инюшкин у нас троглодит!
– Не троглодит, а полиглот, – возразила умненькая Оля.
– Эрудит, – поправила Фаина.

Лагерю «Камышинка» больше полувека. Фаину саму отправляли сюда в детстве. А вот теперь приехала в лагерь вожатой. Корпуса обветшали и покосились. Клуб и домик сторожа вросли в землю по самую крышу. В коридорах масляной краской нарисованы облупившиеся жизнерадостные, розовощёкие пионеры и пионерки…

Прежний стадион зарос березняком и ельником. Сочные травы колосятся по грудь. Грибы хоть косой коси. В ветвях деревьев застряло и повисло эхо звонких криков, призывного горна, тугих прыжков мяча.

А вот пруд, с ним у Фаины свои отношения. Зелёный от ряски, похож на обманчивый молодой, нежный, дымчатый луг. Из воды торчат палки рогоза в шоколадных бархатных скуфейках. Их ещё называют «монашками». Весь берег шуршит сухими и звонкими метёлками камыша – отсюда название лагеря.

В «Камышинку» Инюшкин попал случайно. Путёвка стоила больших денег. Но родительский комитет решил скинуться на одного ребёнка из трудной семьи. Нынче о таких говорят: социально неблагополучные.

Фаина заметила: у многих детей в тарелках оставались нетронутыми котлеты. А Инюшкин каждый раз свою вылизывал и с сожалением отставлял в сторону. Косился на чужие тарелки, но – гордость! Фаина сама встала на раздачу, негромко у каждого уточняла: «С котлетой или без?» В общем, грубо нарушала режим детского питания.

Потом во всеуслышание объявила, что Инюшкин не соблюдает золотое правило «Когда я ем – я глух и нем». И за это наказан: на всю смену назначается дежурным по столовой.

В кухне на столе всегда оставалась тарелка с горкой «лишних» котлет для приблудной кошки с котятами. Хватит и кошачьему семейству, и Инюшкину. Да и повариха сажала «такого старательного помощничка» с собой обедать. Инюшкин и рад, из кожи лез, носился торпедой. Уже через неделю у него заметно округлились щёки и пропали синяки под глазами.

Инюшкин – ярко выраженный экстраверт. А благополучные домашние, компьютерные дети совершенно разучились общаться в живую, тоскуют, плачут по ночам.

Фаина делает обход, подтыкает одеялки. Своими толстыми руками гладит по уткнутым в подушки головёнкам, утирает мокрые мордочки, похлопывает по горестно скрюченным спинкам. Сидит рядом, пока плаксы не уснут. И вспоминает, вспоминает своё пионерское детство.

Тогда не было слова «интроверт» – дразнили «неженкой», «рёвой-коровой», «нюней». В первые дни Фаина плакала, потом угрюмо смирялась. Для себя решила: если станет совсем невтерпёж, она сбежит. Забор высокий, в калитке сторож – не вырвешься. А пруд-то на что?

Там имеется островок, до него взрослому не добраться: трясина. Качается, пружинит под ногами сотканный из ряски изумрудный ковёр. Выдержит лишь худенький детский вес. Так что погони не будет. Фаина прыг-скок – и уже на островке. А там рукой подать до другого берега. И вот оно – шоссе в город!

В первое лагерное лето они поехали со старшей сестрой. Та отвела Файку в угол, зашептала:
– Так, слушай сюда, мелкая. Я всем сказала, что мы городские. Спросят – тоже говори, что из города. Поняла? А то будут обзывать «дерёвней». Ехала деревня мимо мужика! И не окай, как дура, а тяни вот так: «ста-аловая, «ва-ажатый».

Времена поменялись. Нынче богатый народ перебрался за город. А в советское время городские сильно задирали носы и считали себя первым сортом. Файка изо всех сил чтила наказ сестры, но забывала «акать», всюду пробивалось родное «о».

По ночам в спальне рассказывали страшилки про Чёрную руку, Жёлтое пятно и Гроб на восьми колёсиках. Файка тоже решила блеснуть:
– Однажды тёмной-тёмной ночью я осталась в доме совсем одна…
– Как это? Во всём доме одна? Сколько у вас подъездов? А этажей? – учинили допрос с пристрастием слушательницы.
– П… пять… Пять этажей.
– Так не бывает. Куда делись остальные жильцы? – подозрительно спросили её.
– А все поехали за грибами в лес. Два автобуса заказали, – вдохновенно врала Файка. – У нас очень дружный дом. Осталась пара старушек, так они спать легли, толку от них.
– Во-от, а ты говоришь – одна, – строго заметили ей. И снисходительно разрешили: – Ну, рассказывай дальше.

Ф-у, мысленно выдохнула Файка. Чуть не разоблачили. Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Пронесло!

Никто бы не подумал – королём ужасов в лагере прослыл Инюшкин!

– Слышали про голубые глазки? Значит, одна мамаша бежит по городу, ищет дочу, а навстречу парень. Она плачет-заливается: «Вы не видели мою девочку, у неё такие голубые глазки?» А он подбрасывает голубые шарики, и такой: «Эти, что ль?»
– Кошмар! – ахала палата.
– А вот про белые ножки. Жила одна девочка, и она любила поздно гулять в коротких юбочках. Однажды её всё нет и нет, родители прямо извелись. В полночь звонок, мама-папа открывают дверь, а там… Стоят белые ножки в туфельках – сами по себе, без туловища, их к стене прислонили! И к ним прицеплена записка: «Вот, мама-папа, я и пришла».
– А-ах! – выдыхала палата.
– А слышали про маньяка, который охотится на девочек в красных платьях? Так вот, это я охочусь, я и есть тот маньяк! Р-р-р! – прорычал Инюшкин и для красочности растопырил обе пятерни. И так это было неожиданно, что слушатели с визгом брызнули прочь от Инюшкина.

Тут вошла Фаина.

– Прекратили безобразие. Уже соседние отряды жалуются, что спать не даёте. Мне и так из-за вас вечно влетает. Почему девочки находятся в спальне у мальчиков? Алёша, будешь ещё ужасы рассказывать – в изоляторе запру.
– Ой, ой, Фаинушка, миленькая, – пищали девочки, – вы бы слышали! Мы чуть не описались от страха!

А на следующий день исчезла Оля. В последний раз её видели в полдник, на ней был красный комбинезон…

Фаину вызвал начальник лагеря.

– Что, Фаина Петровна, долиберальничались? У нас есть ровно два часа, чтобы найти девочку своими силами. Потом – МЧС, «Лиза Алерт», репортёры, шумиха. Лагерь закроют на веки вечные, а он у нас единственный в районе. Дети останутся без загородного отдыха.
– Хорошо, – сказала Фаина. – Только вы ничего не спрашивайте и ничему не удивляйтесь. Вытащите дискотечные динамики на территорию и включите на полную мощность. И предоставьте радиоузел мне и… Инюшкину.
– Ну, знаете, – только и сказал начальник. – Я к вам как к здравомыслящему человеку, а вы… – тут у него вырвалось нецензурное слово, потому что нервы ни к чёрту.
– У нас крайне ограниченное время, – напомнила Фаина.

И вот над притихшим и опустевшим лагерем (всех разогнали и заперли по корпусам) ожили динамики. Прохрипели, прокашлялись, очищаясь. «Раз, раз, раз, – донеслось из них. – Во дворе трава, на траве дрова». Потом кто-то подул в микрофон, громко высморкался и голосом Инюшкина спросил:
– Чё, можно уже?

После чего все решили, что Инюшкин и Фаина, а заодно весь лагерь сошли с ума. Начальник хватался за голову и ломился в радиорубку, но изнутри было заперто.

– Я чё давно хотел сказать. У нас в пруду живёт типа Лох-Несское чудовище. Скажете, туплю? Чуваки, которые занимаются пара… паранормальными явлениями, приезжали со всякими ловушками, штукенциями, – дрожавший поначалу голос Инюшкина зазвенел, набирая силу. – Анализы-шманализы собирали, наблюдения вели. Им за это премию обещали. Нобельскую. Но пока велели молчать, чтобы кипеш не поднимать. В общем, они доказали, откуда взялось чудовище. Как два пальца об асфальт. Это наша сторожиха лечилась пиявками…
– Гирудотерапия, – подсказал голос Фаины.
– А пиявок выплёскивала в пруд. А они там одичали, с лягухами трахались, то-сё.
– Скрещивались, Алёша.
– Скрещивались, ага. А в пруд же речка с птицефабрики впадает, там бяка разная.
– Мутировали из-за гормонов роста, – подсказал голос Фаины.

Динамики были включены громко, эхо раздавалось далеко за пределами лагеря. Дежурный с вышки в свой бинокль видел, как колхозницы на дальних лугах выпрямили спины и слушали. И даже телега на полевой ромашковой дороге остановилась, и мужик и лошадь тоже подняли головы и внимательно слушали.

– Одна пиявка всех других сожрала и выросла в целое чудовище. Жирная, склизкая, зарывается в ил. Лопает всё живое. Любит греться на солнышке, выползает на остров…

Тотчас раздался далёкий пронзительный визг. Визжали со стороны пруда. Дежурный с вышки навёл бинокль на островок. На нём подпрыгивало яркое пламенеющее пятнышко, визжало и махало руками.

– Тут и сказочке конец! – объявил Инюшкин и клацнул микрофоном.

К островку по трясине спешно прокладывали мостки – но управились только к позднему вечеру. И то, по ним могла пробежать лишь тощенькая сторожиха – она и вправду увлекалась пиявками.

– Я только хотела напугать, чтобы меня все искали, – плакала Оля. – Красный комбинезон надела. Чтобы на маньяка подумали…

Икающую Олю напоили успокоительным и уложили спать. На место Фаины была срочно вызвана другая вожатая – надёжная, проверенная, без тараканов в голове. Начальник горячо пообещал позаботиться, чтобы Фаину отныне и во веки веков не подпускали к детям на пушечный выстрел. Клялся седым волосом, который у него проклюнулся за сегодняшний день.

После отбоя Фаина собирала чемодан. Скрипнула дверь. Инюшкин, в майке и трусах, подошёл и стал смотреть на сборы. Молча просунул ушастую голову Фаине под мышку. Она обняла его круглую голову и совершенно непедагогично втиснула в грудь, чмокнула в колючий, украшенный зелёнкой затылок.

– Алёша, ты хороший человек. Ты очень хороший человек, Алёша. В тебе есть стерженёк. Береги его, обещаешь?

И хотя Инюшкин ничего не понял про стерженёк, но кивнул. Ухватился маленькой, твёрдой, как у мужичка, исцарапанной рукой за ручку чемодана и покатил его к воротам лагеря. Там уже горел изумрудный огонёк такси.