Лёгкие сумерки обволакивают деревенские улицы. Тишина. Дневные заботы позади. В такие вечера Василием овладевает непонятное томление, до боли в сердце начинает маяться душа, в доме не сидится, и он выходит на улицу, прихватив старенькую гармонь.

– А то чего ж, – недовольно ворчит ему вслед пожилая мать, тётка Прасковья, – заместо того, чтоб своей матке помочь, он гармонь в руки, и только его видали. Давно добрые люди тебя, дурака, не слыхали, ну, пускай посмеются над непутёвым.
– Лишь бы не плакали, – весело отвечает Василий.

Насчёт того, что он матери не помогает, Прасковья, конечно, сильно преувеличивает. На самом деле мужик он на работу злой: на летней кухоньке голландку из кирпича сложить, новый наличник смастерить из подручного материала, ясли для козы сделать в сарае – на всё у него есть уменье.

А проявляет тётка Прасковья своё недовольство из-за того, что стыдится перед людьми ветреного характера сына. За пятнадцать лет у Василия три бабы успели побывать в сожительницах, а вот поди ж ты, ни с одной не ужился. А вообще-то парень он добрый, нечего Бога гневить. Да и собой сорокалетний Вася выглядит пригоже – высокий, жилистый, с неунывающим характером и злыми искорками в глазах.

Василий не спеша располагается на скамейке у палисадника, удобно закидывает ногу на ногу, размещает на остром колене музыкальный инструмент и, привалившись спиной к тёплому шершавому частоколу, начинает негромко наигрывать что-то жалостливое.

На звук гармони из соседних домов выползают подружки – старуха Федячкина, бабка Матрёна и тётка Симониха. В руках у бабки Матрёны большое решето с жареными тыквенными семечками.

– Моё почтение прынцессам! – жизнерадостно приветствует их Вася и, не переставая играть, подвигается, уступая место.
– Здорово, коль не шутишь, – в тон отвечает тётка Симониха, пристраиваясь рядом. – Аль опять душа страдает?

Василий с молчаливым вздохом кивает, потом резким движением откидывает русый чуб со лба и с воодушевлением растягивает гармонь. Глядя на Симониху озорными глазами и притопывая правой ногой в рваной тапочке, с юношеским задором поёт:
Не гармошка завлекает,
Не её веселый тон.
Завлекает, кто играет, –
До чего хороший он!

Голос у Васи очень красивый. Симониху захлёстывают эмоции, и она сейчас же выдаёт ему надтреснутым, но довольно пронзительным голоском:
Гармонист играет ладно,
Только ручкам тяжело.
Кабы я играть умела –
Заменила бы его.

Старуха Федячкина живо поднимается со скамейки и с чувством принимается топтаться на месте, поднимая белёсую пыль резиновыми галошами, надетыми на босу ногу. Заметно шепелявя из-за отсутствия нескольких зубов, неожиданно голосисто для своих преклонных лет поёт:
Говорят, што я штаруха,
Только мне не веритша.
Пошмотрите на меня,
Во мне вшо шевелитша!

Бабка Матрёна обтирает мокрый рот от семечек и, не вставая, держа на коленях решето, то и дело сбиваясь на смех, громко и ладно поёт:
Вышла плясать
Бабушка Лукерья,
Там, где не было волос,
Натыкала перья.
Сумеречную тишину сотрясает хохот.

От души повеселившись, старушки чинно рассаживаются рядком и  приступают к неторопливому разговору. Беседа в основном касается Василия – мужика молодого, ещё не успевшего набраться ума-разума.

– А вот скажи-ка нам, Васятка, – начинает допрос с пристрастием тётка Симониха, не переставая ловко шелушить семечки зачерствелыми пальцами, – ты мужик вроде не глупый, рукодельный и лицом пригож. Но что ж ты с бабами-то не уживаешься? Вот никак мы с подружками не могём этого уразуметь.
– Ваш паровоз давно ушёл, чтоб в таких делах разбираться, – непринуждённо отвечает Васятка. – Дым один остался.
– А ты всё ж поделись, не таи в себе, – по-доброму настаивает Симониха. – Глядишь, что-нибудь и присоветуем. Матери-то, небось, в её годах без снохи-помощницы тоже нелегко.
– Нормально ей, обходится, – беспечно улыбается Василий. – А чтобы советовать, для этого надо вот тут, – он отнимает правую руку от кнопок и согнутым указательным пальцем стучит себя по лбу, – иметь серое вещество. Советчицы! – ухмыляется он и бодро исполняет что-то совсем запредельное. – Короткая симфония Шуберта, – объясняет снисходительно. – Исполняется только в случаях, когда люди совсем уж берега путают.
– Смеются над тобой в деревне, – строго говорит Симониха, ничуть не обидевшись на его жест. – Ни монах, ни бобыль.
– Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним, – Василий добродушно скалит крепкие широкие зубы со щербинкой впереди. – Я терпеливый.
– Балабол, – сердито отвечает Симониха и отворачивается, всем видом давая понять, что бесполезный разговор окончен.

Василий некоторое время с воодушевлением играет вальс, потом, вероятно, снизойдя до бабского любопытства, совершенно неожиданно для них резко обрывает музыку и заявляет:
– Не мои женщины были. Не проникся к ним сочувствием.
– Это как же понимать? – живо интересуется бабка Матрёна, мигом сосредоточив внимание на Васе. Рука с семечком замирает в воздухе.
– Чужие они мне по духу, – принимается с видимой неохотой объяснять Василий. – Вроде глядишь, баба красивая, и относится ко мне… ну, доброжелательно, что ли. А сойдёшься – куда только вся красота девается? Как начнёт орать – ну прямо разъярённая львица. Или вторая была. Тоже сперва вела себя ниже травы, тише воды, а через год куда что подевалось –  это не по ней, то не по её хотению. Третья вообще заявила, что её барское благородие желает жить в городе, да в своей квартире. А у меня таких деньжищ нет, я не сын олигарха. Категорически заявляю, что с такими попутчицами мне не по дороге.

– Это всё дурошть твоя, – нараспев пеняет ему старуха Федячкина. – Мы раньше жили – и ничего, как-то швыкались друг ш другом. Конешно, вшако было, бывало, и бил меня мой Федяка. И я его не раш по голове шковородкой прикладывала. Нишего, шетверых детей вошпитали.
– У меня, бабка, жизнь одна, – непонятно с чего вдруг заводится Василий. – Как сказал один умный человек, надо прожить её так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы. Вот я и стараюсь придерживаться, дюже я принципиальный на этот счёт.
– Безответственный ты человек, – сокрушённо качает головой тётка Симониха. – Этак и до ста лет не женишься.
– Мне и одному неплохо, – не расстраивается Василий. – Всё лучше, чем терпеть их закидоны. А ежели мне Боженька отмерит сто лет, я ни в коем случае не обижусь, низкий Ему за это поклон. Даже свечку в церкви поставлю, – тут Вася с воодушевлением играет марш «Прощание славянки».
– Ничем тебя, супостата, не пронять, – сердится бабка Матрёна и горестно качает головой. – Всё как с гуся вода.
– Ладно, – милостиво соглашается Василий, словно делая старухам одолжение, – найду вот бабец по душе, тут и конец моей холостяцкой жизни. Костылины в конце сентября меня гармонистом на свадьбу их Зинки пригласили –  вот и попробую сыскать там кого. Со всеми моими бывшими я ведь на свадьбах знакомился. Подопью, бывало, – и всё: хоть ты что со мной делай, а без того, чтобы проводить понравившуюся девку, не могу. Как подумаю, что дома разборка за пьянку ждёт, так ноги сами несут к какой-нибудь одинокой девахе. Мои бабы знали за мной эту слабость, пытались не пускать. А наутро, естественно, скандал – горшок об горшок, и в разные стороны.
– Да ты сам, оказывается, непутёвый, – сейчас же обличает его в непристойном поведении тётка Симониха, – а на сожительниц грешишь.
– Может, и непутёвый, – охотно соглашается Вася и добродушно скалится. – Только кому от этого плохо? Всем хорошо! Найдут мои бывшие жёнушки себе прынцев и будут жить-поживать да добра наживать. Поэтому все ваши советы напрасны и обсуждению не подлежат.
– И-и, – осеняет себя крестным знамением старуха Федячкина, – плетёшь, чего не шлед. На каждый хитрый болт швоя гайка найдётша.
– Тут как в лотерее, – громко хохочет Васятка, – уж как повезёт.

Он лихо исполняет на гармони отходную, и все расходятся.

Слова старухи Федячкиной оказались пророческими: запала на Васятку на свадьбе вдова Манька Зарубина. Она была дальней роднёй Костылиных, а жила в соседнем селе. Уж как все отговаривали её от необдуманного шага, какие только сплетни про него не распускали – всё равно не послушалась и через неделю перебралась в дом к новоиспечённому ухажёру. И не одна, а с сыночком семилетним, Владиком.

Что занятно – оказалось, Манька и сама песни петь большая мастерица, и теперь на свадьбы ли, на проводы ли в армию ходят вместе. Василий играет, а Манька – за главную солистку. Можно сказать, семейный ансамбль.

Назад возвращаются с гостинцами для Владика и старушки матери. Деньги Василий принципиально не берёт и на людях теперь всегда непривычно трезвый.

– Деньги что? – заносчиво заявил он как-то, повстречав шедшую из магазина тётку Симониху. – Деньги прах!

А у самого физиономия довольная да гладкая, как у сытого кота.

Три года уже прошло, ничего – живут. Видно, и вправду, выпал Василию счастливый билет.