Весной умер Егор Иванович Ланщиков. Был он единственный на всю деревню мужчина, вернувшийся в своё время с войны, и поэтому о нём горевали особенно сильно. На кладбище собрались почти все жители. Многие плакали.

Был Егор Иванович живой памятью по всем убитым мужикам-односельчанам, которые остались где-то в неведомых, засыпанных пеплом землях. И пока он был жив, казалось, не совсем пропали они, а продолжали тихо существовать. И вот теперь деревня овдовела второй раз – и навеки.

Что стало причиной смерти, сказать трудно. Правда, у него давно болело сердце, и по зиме он месяц пролежал в больнице. Но скоро почувствовал себя лучше, стал выходить на улицу, разговаривал с прохожими, курил, отчаянно мёрз в куцем больничном ватнике и, возвращаясь обратно, радостно возбуждённый разговорами и морозным воздухом, просил скорее выписать его домой.

Когда он вернулся из больницы, стоял яркий зимний день, потонувший в сугробах, отчего все дома и сараи казались приземистее и длиннее, чем на самом деле. Ещё от калитки крикнул дочери:
– Нинка, встречай солдата из похода! – представляя, какая сейчас поднимется в доме радостная суматоха. Остановился у крыльца, улыбаясь и щурясь от перламутрового блеска снега. Но дочь, выйдя на крыльцо, равнодушно сказала:
– Явился, значит. А я тебя так скоро не ожидала, – и снова ушла в дом, притворив дверь. Через минуту, ошалело глядя прямо перед собой, из сеней выскочил знакомый мужик и ринулся, не здороваясь, к калитке.

Но не дочь, тридцатипятилетняя незамужняя крикливая женщина, по общему мнению, свела его в могилу. Она и раньше бранилась, покрикивала, винила старика, что мешает ей выйти замуж, – но при этом заботилась, стирала ему, готовила. Да и сам Егор Иванович на неё не обижался.

– Перебесится и стихнет, – говорил он, бывало. – Женщины все таковские.

Плохие приметы и предчувствия тоже вряд ли могли подкосить его, хотя незадолго до смерти в комнату через открытую форточку залетел невесть откуда взявшийся попугай, маленький и ярко-зелёный, как первый молодой листок. Но Егор Иванович не усмотрел в этом необыкновенном случае будущую беду – дурное предзнаменование, как потом говорили в деревне, – а, словно ребёнок, обрадовался летавшей вокруг фикуса птичке. На правой лапке попугая обнаружилась крохотная записка: «Это – Пётр Макимотович Мерзавкин. Просим не обижать его и сообщить в город: Широкая улица, дом 36».

Записка умилила старика, и, когда напуганная плохой приметой дочь пыталась веником выгнать попугая на улицу, он отстоял птицу.

Егор Иванович, выйдя на пенсию, стал молчуном. А в остальном изменился мало. Так же много работал, но перенёс теперь всё внимание на дом – подправил крыльцо, подлатал крышу, заменил электропроводку. Закончив эти дела, собирался рубить новую баню, да вот попал в больницу…

Остаток зимы просидел у окна, и к весне – возможно, от тёплого солнышка – всё чаще стало клонить его в сон, хотелось прилечь. Но он не сдавался и, вытирая рукавом запотевшее стекло, продолжал глядеть на разросшийся у дороги покрытый белыми пуховинками куст вербы.

Мучительнее вынужденного безделья было одиночество. Привыкший к тому, что в его помощи постоянно кто-нибудь нуждается, Егор Иванович особенно остро переживал свою ненужность – никто больше не искал его, не просил исправить радио или проверить проводку. Жизнь теперь представлялась поездом, идущим по неведомому маршруту: пока работаешь – едешь в вагоне со всеми, а как только обессилел – тебя ссаживают на заброшенном полустанке. Задумываясь о своей судьбе, он видел только работу и теперь воспринимал это общее вместе с другими людьми дело как великое благо – единственное, что спасает человека от одиночества.

– Слышишь, Нинка, ушёл мой поезд! – с незнакомым прежде желанием вызвать к себе жалость кричал он иногда дочери, вернувшейся поздним вечером с фермы. – Остался я на полустанке. Нет для меня в кассе билета.

Дочка пила чай и молчала, но по тому, как гремела посудой, чувствовалось, что она с трудом сдерживает себя и только усталость мешает ей накричать на отца.

Последние дни его жизни совпали с первым по-настоящему весенним теплом. Дороги развезло, не проехать, не пройти, и на ферму за молоком присылали трактор, один раз в день наполнявший деревню треском и вонью. Дочь приходила с работы раздражённая, чаще прежнего ругала Егора Ивановича и не раз с насмешливой злостью говорила собравшимся вокруг неё подругам:
– Выживает дед из ума. То бубнит, что в каком-то поезде едет, то будто ссадили за безбилетный проезд.

А чем ещё, как не старческим слабоумием, могла она объяснить привязанность отца к попугаю, невиданной птице с диким именем Пётр Макимотович Мерзавкин?

Доподлинно известно, что делал Егор Иванович в свой последний день. Накануне ему полегчало, и он вышел на улицу. Грустно и терпеливо улыбаясь, смотрел на подходивших к нему поздороваться мужиков. Многим потом вспомнилась эта улыбка, точно старик предчувствовал свою смерть и прощался с ними. Но нет, ещё не о смерти думал Егор Иванович, когда утром сходил в магазин, а потом собрался вести на центральную усадьбу больную корову.

Отвести корову, чтобы она не пала на ферме, попросил бригадир, и Егор Иванович поначалу согласился, вновь почувствовав себя в кругу общих дел и забот деревни. Но, узнав, что корова – это Ягодка, которую он помнил ещё ласковым белолобым телёнком, смущённо покраснев, отказался. Бригадир, однако, так настойчиво уговаривал, чуть не плакал – видимо, вспоминая в этот момент другие свои нерешённые дела, – что в конце концов пришлось согласиться. Обрадованный бригадир долго потом шёл за ним следом, утопая в грязи и отирая с покрасневшего лица пот, и оживлённо говорил:
– Ты уж, Егор Иванович, справку у них возьми, что корову-то сдал.

Вернулся Егор Иванович, едва держась на ногах от усталости. Завидев деревню, дальше идти не смог, остановился и, придерживая под мышкой палку, долго вытирал рукавом глаза. Уже возле своего дома – огромного, как ему показалось в сумерках, с мрачно отражавшими вечерний свет окнами – вспомнил о взятой справке, но вдруг почувствовал, что теперь она ему не потребуется.

«Всё, прошёл я свой круг», – как-то сразу решил он. И впервые испугался, понимая уже – чего именно, но, пытаясь не поддаться подступавшему ужасу, усмехнулся и сказал себе:
– Ишь ты, темноты стал бояться.

И ещё мельком подумал о дочери – как она придёт с работы, будет, бедная, убиваться. И вдруг с отчётливой ясностью понял: нет, не будет убиваться, потому что ещё тогда, зимой, надо было…

Он открыл дверь, прошёл сенями, уже не ощущая своего тела, – и в горницу не вошёл, а словно вплыл на лодке, тихо покачивающейся на волнах. Попытался нащупать на стене выключатель, надеясь, что свет всё поставит на свои места и окажется, что он не на лодке плывёт, а… Но не успел и упал, крепко ударившись о пол затылком.