Есть у меня приятель. У него было два брата, всех воспитывала мама. Старший уехал в Петербург и погиб из-за несчастного случая. Младший спился. Однажды зашёл в забегаловку, попросил опохмелиться, но заплатить было нечем. Буфетчица отказала. Брат сел на стул и умер прямо в кафе. Ему исполнилось всего 26. Ну а средний в 33 года, пройдя трудным и опасным жизненным путём, надел священнические одеяния.

Однажды, отслужив воскресную литургию, приятель дожидался, пока в трапезной накроют столы. Сел в кресло и задремал. Вдруг видит – стоит перед ним младший брат. Батюшка тогда ещё не знал о его кончине.

– Что происходит? – спрашивает брат священника. – Не могу ни с кем заговорить, меня никто не видит, не слышит. Дотрагиваюсь до людей, а они не чувствуют прикосновений. Я всё время один. Что со мной, брат?
– А ты часом не помер? – засомневался батюшка.
– Помер? – удивился призрак. – Что же мне делать? Идти на кладбище?
– Нет, пока иди домой.

Когда очнулся, сразу понял, что увиденное не являлось сном в привычном понимании, рассказывал священник, скорее какая-то полудрёма.

Батюшка немедленно связался с матерью, и та призналась, что сегодня уже девятый день. Мама была женщиной неверующей. Призналась, что не хотела тревожить сына, расстраивать известием о кончине брата-забулдыги.

– Сам подумай, – рассказывал батюшка. – Брат девять дней не понимал, что умер. Но хуже всего, что даже там никому до него не было дела. Одиночество при жизни и одиночество по смерти…

Явление умерших – дело, хоть и редкое, но вполне обыденное. Я и сам стал свидетелем нескольких случаев.

В нашем многоквартирном доме жил один мужчина, Иван Григорьевич. Работал начальником среднего звена. Мы не общались, но сосед наблюдал за мной. Подтрунивал над моим приходом в Церковь, а уж после того, как я стал священником, откровенно смеялся над новоявленным «попом».

Сосед был весьма охоч до женского пола. Жена Ивана Григорьевича, отчаявшись, однажды ушла от него. Он каялся, плакал, и супруги воссоединились. Вскоре родилась девочка – плод их примирения, и семья сохранилась. Когда дочь выросла, повела не очень хороший образ жизни. В девяностые в посёлке появились запрещённые вещества, и девчонка стала наркозависимой.

Выйдя на пенсию, сосед остепенился, постоянно колесил на велосипеде на дачу, став на удивление заботливым семьянином. Узнав, что неизлечимо болен, сделал дома посильный ремонт, починил сантехнику и умер на руках у жены. Заносить тело в храм не велел, но на заочное отпевание согласился. Меня тронуло, что перед уходом человек так заботился о близких.

Я не обижался на его прошлые насмешки и сделал всё что мог в память об усопшем, с добрым чувством на сердце. Когда завершилось время сорокоуста по Ивану Григорьевичу, я о нём забыл. Впрочем, как и все остальные.

Прошло месяца три после кончины соседа, близилось начало Великого поста. В Прощёное воскресенье незадолго до того, как проснуться, я увидел Ивана Григорьевича. Он стоял передо мной в обычной одежде, в которой ездил на дачу. И хотя все пуговки на пиджаке и рубашке соседа были застёгнуты, а на голове сидела неизменная фетровая шляпа коричневого цвета, что-то в его облике отталкивало.

Я пригляделся и наконец понял, что вся одежда Ивана Григорьевича истрёпана по краям, а шляпа словно сильно побита молью. Щёки соседа, прежде всегда старательно выбритые, покрылись чёрно-белой старческой щетиной. Он стоял, слегка согнувшись, не глядя мне в лицо, но я почему-то мог видеть его глаза. Такие глаза встречаются на фотографиях узников фашистских концлагерей. Глаза, полные отчаяния, лишённые всякой надежды.

– Иван Григорьевич, почему у тебя такой жалкий вид? – спросил я гостя. – Почему такой оборванный, небритый? Неужели Валентина Ивановна перестала следить за тобой?

Лицо соседа скривилось, словно от боли, и он заплакал как ребёнок. Иван Григорьевич кричал и плакал, вот только его голоса я не слышал. Вспомнил, как отец Серафим (Роуз) писал о подобном. Не всякой душе, являющейся из мира мёртвых, дозволяется говорить с живыми. Но сосед пришёл на Прощёное воскресенье и явно просил у меня прощения.

На службе я с особым чувством поминал несчастного Ивана Григорьевича. Попросил знакомых передать вдове, чтобы нашла меня. О человеке никто не молился, его забыли, я прочитал это в глазах соседа, в его немом крике.

Валентина Ивановна, в то время уже больная женщина, пришла в храм, дождалась меня на скамеечке. Я вышел из алтаря, и мы беседовали довольно долго. Рассказал вдове о своём видении, спросил, молится ли она о супруге. Я никогда не видел Валентину в храме, но она вполне могла молиться дома, во всяком случае, ей ничто не мешало читать Псалтирь по усопшему.

Женщина теребила в руках носовой платок, а потом, будто собравшись с силами, заговорила.

– Батюшка, ты не знаешь, какой это был гад! Измены я ему простила и никогда о них не вспоминала, тем более родилась дочь. Но кое-что не могу простить. Много раз пыталась, но не могу!

И Валентина Ивановна поведала свою историю.

– С нами в квартире семнадцать лет жила моя мама, – начала женщина. – Всю жизнь проработала в белорусском колхозе. Отец погиб на фронте, она вырастила нас, пятерых детей. Те, кто работал тогда в колхозах, практически не получал никакой пенсии, всего несколько рублей. Вот и вышло, что мама вынужденно проживала с нами. Батюшка, ты не поверишь, но не помню дня, когда, садясь за стол, Иван не произносил бы дежурной фразы: «Мать, цени, что зять кормит тебя. Ведь ты нищенка. Без меня побиралась бы сейчас по помойкам. Или жила в доме престарелых».

Мама, человек глубоко верующий, смирялась и постоянно молилась о нас. А муж, видя, что старушка большую часть времени проводит в молитве, и здесь её доставал: «Не твой Бог, а я тебя кормлю! Значит, на меня ты и должна молиться, а не на свои иконы». Вот какими были его любимые шутки.

Незадолго до кончины мама попросила меня набрать ей множество разноцветных лоскутков материи и принялась шить из них лоскутное одеяло по деревенской технологии. Муж спросил, чем она занимается, и мама ответила, что готовит ему подарок на старость. Пока мама шила, Иван потешался над ней, уверял, что в состоянии купить любое, самое дорогое и тёплое одеяло.

Но старушка словно в воду смотрела. Последние пять лет жизни муж мог согреться только под мамиными лоскутками. По непонятной причине никакое другое одеяло, даже пуховое, не могло ему заменить подарок тёщи.

Не знаю, молилась ли Валентина Ивановна, как я её просил. Из многоэтажки к тому времени мы переехали, больше вдову Ивана Григорьевича я не встречал. Увидел её лишь месяцев через восемь в том же доме, на столе, лежащей в гробу.

На отпевании присутствовала только дочь. Помню, как я хотел донести до молодой женщины то, о чём говорил с её покойной матерью, просил молиться о родителях, хотя бы иногда приходить в храм. Говорил и понимал, что моих слов она не слышит.

С того дня я не видел девушку в храме. Через полгода к нам пришла её подруга, такая же несчастная наркоманка. Она заказала заочное отпевание по дочке Ивана Григорьевича. Когда выходила из храма, повернулась ко мне и промолвила:
– Я следующая.

После этих событий прошло немало лет, но та подружка, слава Господу, жива. Всякий раз, пересекаясь с ней на улице, вспоминаю ту фразу – не слова, а скорее интонацию фатальной безнадёжности.

Сейчас на кладбище кто-то поставил памятники над всеми тремя могилками. У Ивана Григорьевича есть сын, но он давно потерял человеческий облик, вряд ли ухоженные участки дело его рук. Скорее всего, постаралась его бывшая жена. Она давно ушла от мужа-пьяницы, воспитывает двоих детей. Правда, говорят, мальчик тоже пошёл кривой дорожкой, но девочка хорошая. Мы надеемся, что именно в ней проявится прабабушкино благочестие. Дай Бог, вот только ни мама, ни девочка в нашем храме не бывают.

Может, именно обо всём этом так отчаянно и горько, оглушая беззвучным криком, и плакал несчастный Иван Григорьевич.