Когда я был подростком, очень любил фантастику – и нашу, и зарубежную. Но всё же иностранная котировалась выше, потому что являлась большим дефицитом. К 14 годам я прочитал почти всё в городской библиотеке. Однако некоторые книги в мои руки так и не попали – не успевали их сдавать одни читатели, как сразу же забирали другие.

Помню, как названия этих сборников будоражили сознание – «Паломничество на Землю», «Звёзды зовут, мистер Китс», «Цвет надежд – зелёный»… Если мне и улыбалось счастье, вид истрёпанных и некогда недосягаемых томиков внушал уважение, почти религиозный трепет.

Сейчас эти книжки нередко валяются на помойках, соседи выставляют их в подъезде как ненужный хлам. А ведь когда-то потёртые страницы и обложки свидетельствовали о другом: книга хорошая – надо читать. Прикосновения тысяч людских рук лгать не могут.

Недавно подобрал в подъезде редкое издание ефремовского «Лезвия бритвы» – роман, за который в 70-е и 80-е люди порой выкладывали спекулянтам до четверти месячной зарплаты. «Лезвие» сохранилось удивительно хорошо. Было видно, что владельцы относились к книжке аккуратно и не давали кому попало. А их дети или внуки подхватили эстафету аккуратности – не выкинули томик в мусорный контейнер, а бережно выставили в подъездный книжный шкаф к радости случайных городских сумасшедших вроде меня. И на том спасибо.

Наверное, мы, люди, родившиеся в 70-е, являемся последним поколением, для которых спасение выброшенных книг является категорическим моральным императивом. Те, кто вырос позже, уже не чувствует этого безусловного притяжения. Цифровой мир освободил пространство миллионов книжных полок, поселив там пустоту.

Правда, когда книг становится слишком много, мне тоже приходится уступать. Раздаю ненужные издания в добрые руки. Но есть одна книга, которую я никому не отдам.

Я нашёл её на помойке в 1991 году. К фантастике, правда, этот опус не имел никакого отношения. «Общая психопатология», издание Института имени Сеченова, 1971 год. То, что оказалось под тёмно-синей обложкой, увлекло меня в странный водоворот, словно лучшие произведения Брэдбери и Шекли. Тайны вселенной психически больных притягивали не меньше, чем истории о путешествиях к звёздам. Я был настолько впечатлён открытием, что решил после школы посвятить себя именно психиатрии. Даже записался на подготовительные курсы.

– Тоже мне выдумал, – хмурилась мама. – Лечить шизиков – сам рано или поздно чокнешься. Депрессивная профессия.

– Ни капли не депрессивная! – спорил я. – Кстати, ты даже не знаешь, сколько видов депрессии существует. Ипохондрическая, реактивная, суетливая, ажитированная, депрессия самомучения, депрессия неуверенности, депрессия бедности участия…
– Ты прямо как Тоська в «Девчатах», – рассмеялась мама. – Картошка фри, картошка пай.

Однажды ехал в вечерней электричке, зачитался своей находкой. Не заметил, как надо мной нависли двое в милицейской форме.

– С вами всё в порядке? – спросил милиционер.

Я оторвал взгляд от раздела «Патология воли и влечений».

– Да, а что?
– Ничего, просто едете в последнем вагоне, а он пустой. Будьте осторожнее!
– Спасибо.

Огляделся. Действительно, за чтением не заметил, что еду один, все пассажиры вышли на предыдущих станциях. Час поздний, в последних вагонах в это время редко происходит что-то хорошее. С другой стороны, что дурного может приключиться с человеком, который с таким интересом изучает учебник про психов? А вдруг он сам больной?

Последняя мысль, кстати, нашла своё подтверждение на медицинских курсах. Вместе со мной занималось столько типов с абсолютно маньячным видом, что с такими я точно не сел бы в последний вагон. Впрочем, спустя несколько месяцев я охладел к психиатрии.

– Ну и зря, – расстроилась тётя Оля, узнав о моём решении. – В психушке не соскучишься. И коллектив там хороший.

Тётя Оля – мама моего одноклассника Серёги. В начале 90-х она подрабатывала нянечкой в психбольнице, иногда рассказывала о буднях стражей чужого внутреннего мира.

– Смирительные рубашки уже не применяются. По крайней мере, в нашей больнице я их давно не видела, – говорила мама однокашника.
– А как же успокаивают буйных? – недоумевали мы с Серёгой.
– Уколами, – невозмутимо отвечала тётя Оля. – А если врач далеко, то выручает связка ключей. Она тяжёлая, там ключи от всего этажа. Хряпнешь такой по спине – мало никому не покажется. Но до этого редко доходит. Обычно больные нам помогают.
– Это как?
– Те из них, кто более-менее нормален, сами скручивают буяна, – смеялась тётя Оля. – Они за порядком знаешь как следят! Беспокоятся сильнее нас.

Наверное, этот разговор и вбил последний гвоздь в крышку гроба моей так и не состоявшейся карьеры мозгоправа. Однако спустя годы судьба всё равно свела меня с человеком из этой сферы.

Мы познакомились с Олегом Анатольевичем на православной конференции, он делал доклад о негативном воздействии компьютерных игр и электроники на психику молодёжи. Бодрый дядька, речь строго по делу, всё чётко и лаконично, без приторно-благостного морализаторства. Выяснилось, что Олег Анатольевич – врач одной из столичных психушек. Он открыл мне много нового.

– Помню, лечил одного «афганца», – вспоминал Олег Анатольевич. – Тяжёлый случай, черепно-мозговая травма. Развилось сумеречное помрачение сознания: полная дезориентировка в пространстве и времени, бред, галлюцинации, беспамятство. Человек не знал, где находится, не понимал, что с ним происходит. Но однажды закричал: «Братишка, ты где? Ты же где-то здесь, я знаю! Седьмая рота, Кандагар…» Оказалось, в тот день в больницу с «белочкой» доставили другого ветерана Афганистана. Я поражался: откуда больной узнал о прибытии «брата»? Ведь они находились на разных этажах, а главное – «сумеречный» никак не мог знать о его поступлении. А если бы даже и смог, всё равно не был способен на такие сложные осмысленные действия.
– Как же такое возможно? – подивился я.
– Есть больные, которые знают о нашем мире гораздо больше, чем мы с вами, – улыбнулся врач. – Они могут видеть людей насквозь и говорить о вас такие вещи, о которых известно только вам самим. Например, Любочка…

Этой женщине было за шестьдесят, но все в отделении звали её просто Любочкой. Она буквально лучилась детским восторгом. Любу знала вся больница. Больная ни на кого не обижалась, всех обнимала. Говорила, что у всего на свете есть свой цвет, даже у явлений и понятий. Например, у ветра, у радиоволны и даже у совести. Часто смеялась, когда видела стену палаты, освещённую солнцем: «У солнышка не жёлтый, а более красивый цвет. Но этого не объяснишь».

Люба страдала от онейроидного синдрома, особой формы помрачения сознания. Если, конечно, это можно назвать помрачением. При онейроиде человек словно попадает в волшебную сказку, напоминающую сон наяву. Живёт в фантастическом мире, ощущая порой невероятные переживания.

Олег Анатольевич лечил Любочку, когда ещё был совсем молодым специалистом. Как-то раз поссорился с женой, пришёл на работу взвинченный. Хотя виду, конечно, старался не подавать.

Во время осмотра Любочка погладила его по плечу.

– А ты с ней помирись, помирись, – повторяла. – Помирись сегодня же. Не со зла она утром-то…
– Я тогда смог лишь прошептать «хорошо, Любочка» и вылетел из палаты с пылающим лицом, – вспоминал Олег Анатольевич. – Долго не мог понять, откуда больная догадалась о нашей утренней размолвке. Моё душевное состояние Любочка видела как рентген. Могла угадать и состояние родных, причём не только душевное. Однажды загадочно улыбается: «С прибавкой тебя! Я за тебя в церкви свечку поставлю». Не понимаю, о чём речь. Премию выдали, что ли, и уже раззвенели по отделению? Спрашиваю белых халатов, а они смеются: «Ты с дуба, что ли, рухнул? Какая премия, да ещё в середине месяца? Тем более в нашем болоте?» Возвращаюсь домой, а жена обняла прямо на пороге: «Нас станет трое». Потом я пытался выведать у Любочки, откуда она узнала, но она лишь улыбалась и больше о том никогда не говорила.

– Интересно, в какой «церкви» она собиралась поставить свечку? В настоящей или мысленной?
– Да кто ж её знает? – пожал плечами Олег Анатольевич. – Мне рассказывали об интересном случае.

В одной провинциальной больнице лежала бабушка. Почти полная деменция. Но однажды, когда наступил праздник Рождества, вдруг приподнялась и пропела тропарь празднику: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…» Как такое возможно, когда чисто физически человек не мог вымолвить ни слова? Позже старший коллега разъяснил важную вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «Олежек, ты ещё насмотришься на то, что мы знаем десятилетиями. Знаем и молчим. Запомни: все настоящие психиатры – верующие. А если кто-нибудь из них и не верит в Бога, рано или поздно всё равно уверует».

– Значит, насмотрелись и на бесноватых? – предположил я. – Слышал такое мнение, кстати, популярное среди людей церковных: шизофреники и подобные психи – лишь люди, одержимые бесами. Поэтому наука с ними мало что может сделать.
– А вот здесь твоя неправда, – прервал меня доктор. – Между этими людьми громадная разница. Есть люди с реальными расстройствами психики, а есть те, у кого жестоко страдает душа, и здесь психиатрия действительно бессильна. Более того, профессионал всегда может отличить психически больного человека от бесноватого. У меня бывали подобные случаи. Бесноватые смотрят на тебя совсем по-другому, их «припадки» совершенно иной этиологии. Но одно могу сказать точно: эти люди – не сумасшедшие. Кое-кто из них даже способен пройти все наши тесты как абсолютно здоровый человек. Хотя ты, наверное, знаешь известную присказку: людей с совершенно здоровой психикой не существует. Увы, всех пациентов, проходящих по нашему профилю, наука до сих пор считает медицинскими «психами». А это не совсем правильно. Я бы вернул старое понятие «душевнобольной» и отделил его от клинической психиатрии…

С Олегом Анатольевичем мы не виделись целую вечность. Но я иногда вспоминаю его рассказы о Любочке и задумываюсь: какой же настоящий цвет у солнечных лучей? Об этом явно что-то знают маленькие дети, умирающие старики, душевнобольные, юродивые… Возможно, и мы когда-то знали, но забыли. Какой цвет у веры, надежды, любви?
Хотя о цвете надежды, кажется, я уже где-то читал.

Дмитрий БОЛОТНИКОВ
Некоторые имена изменены