Есть такой художник, скульптор, архитектор и философ Оганес Мовсесян. Я его очень хорошо знаю. Мы почти ровесники. Когда-то вместе играли в футбол в нашем общем дворе.

У Оганеса есть отец – Аршак Оганесович, ясное дело, Мовсесян, очень похожий на Фрунзика Мкртчяна. И мать – Полина Семёновна, уже почти шестьдесят лет тоже Мовсесян, а в далёком девичестве – Коробкина.

Оганеса я зову Аршакыч. А Аршакыч меня – Вовой-Суффиксом, потому что я лингвист по образованию.

Аршакыч прежде всего, конечно, архитектор, потому что архитектура – это деньги. На живописных подмалёвках, скульптурной лепке и философских завиронах зарабатывать сложно. Совсем другое дело архитектура: зарядил стоэтажную дурь где-нибудь в Сингапуре – и жуй ананасы с рябчиками, пока кеды не надуешь.

Но Аршакыч кеды надувать категорически не собирается, а, интенсивно жуя рябчиков с ананасами, каждый год чего-нибудь строит. То виллу в Тегусигальпе, то стадион в Найроби, то торговый центр в Салехарде. Он умудрился даже построить синагогу в Индии для маратхских евреев.

Сначала маратхские евреи ему вежливо отказали, потому что Аршакыч всё-таки Мовсесян, а не Рабинович. А проектировать синагоги ни Мовсесянам, ни каким-нибудь там курносым Коробкиным не полагается. Что логично. Но Оганес Аршакович ещё более вежливо объяснил маратхам, что у Полины Семёновны Коробкиной мама была Лия Соломоновна Магазинер. И всё встало на место.

Аршакыч забабахал шикарную синагогу в стиле, как он выразился, индуистского неорококо. Получил очередную международную премию. И активно переключился на подмосковные коттеджи.

Занятие это до недавнего времени было крайне доходным, но не очень творческим. Никакое индуистское неорококо тут не шло. Аршакыч предлагал нашим бизнес-хлопцам всякие интересные проекты, разные креативные разносолы, но они, брезгливо рассматривая Оганесовы чертежи, отвечали примерно так:
– Это что за флюорография Волочковой? На такую ЛГБТ-кичу я не подписываюсь. Ты, конечно, зодчий гениальный, но братва такие дурианы в вологодских кружевах не хавает. Товарищи меня не поймут. Мне бы чего попроще. Чтоб масштабно и ясно, как апперкот справа. Сечёшь? Вон видишь, какой Павлик себе Измаил в кирпиче возвёл? Типа Кремля. И башенок аккуратно двадцать. А ты мне сделай «очко».
– То есть?
– Ты что, в «очко» не играл? Эх ты, а ещё зодчий. Двадцать одну башенку мне нарисуй. Чтоб Пашку уконтрапупить. Ты сможешь, я знаю. И ещё одну пулечку распиши. У Пашки башенки по десять метров. А ты мне сделай по двадцать. И на всех – по курантам.
– Но башенки – это же несовременно. Может…
– Это папа может, в смысле сосисок. Несовременно – в ушах сапёрной лопатой ковыряться. А башенки – они вечные. И про деньги не думай. У меня их есть. Не обижу.

Сколько Аршакыч понастроил башенок – он сам не помнит. Зато заработал на три жизни вперёд. Возненавидел их люто и решил взять паузу.

Дело в том, что отец Оганеса, Аршак Оганесович, уже давно собирался писать мемуары.

Сначала, впрочем, он планировал диссертацию. Но так и не собрался. И всегда находил оправдание. Я помню все эти разговоры. Они часто происходили при мне. Уже давно, лет тридцать назад. Он говорил так:
– Скоро я начну писать диссертацию. Это будет сразу докторская, вах! Вернее так. Я напишу кандидатскую, но комиссия сама решит, что это докторская. Комиссия скажет: Аршак-джан, зачем тебе эта кандидатская-шмандидатская, а? Давай, дорогой, мы её сразу сделаем докторской. Зачем тянуть время, а? Ты написал настоящую докторскую диссертацию. Ты не против, Аршак-джан? Я скажу: нет, товарищи, я не против. Я разрешаю вам сделать так. Это правильное решение. А комиссия скажет: спасибо тебе, дорогой, за доверие. Жалко, конечно, что не бывает академических диссертаций, а то бы мы тебе, дорогой товарищ Мовсесян, сразу присвоили академика. Зачем мелочиться? А я скажу: да, жалко, конечно. Но похожу пока доктором месяц-другой. А комиссия скажет: зачем месяц-другой? Мы хорошо отметим защиту твоей докторской диссертации, отдохнём пару дней, выспимся, умоемся, покушаем и соберёмся снова, чтобы дать тебе академика, Аршак-джан.

– Аршак Оганесович, там ещё сначала есть член-корреспондент… – робко напоминал я.
– Вах, Вова-джан. Какой ещё «член»? Я ведь не по биологии буду защищаться. Я инженер! Что там за «корреспондент»? Корреспонденты вон в телевизоре бегают, как потные ишаки. Туда-сюда, туда-сюда… Я не хочу в телевизоре туда-сюда бегать. Я серьёзный человек, вах! Но чтобы начать диссертацию, я должен сначала съесть настоящий ишхан… Оганес!
– Да, папа?
– Оганес, слушай меня внимательно, мой мальчик. Твой дедушка Оганес всегда, когда начинал важное дело, сначала ел ишхан, который готовила ему твоя бабушка Нана. Бабушка Нана умела делать настоящий ишхан. Если ишхан настоящий – дело всегда получается. А у твоей бабушки Наны ишхан был настоящий. И поэтому у дедушки Оганеса всё всегда получалось. Ты уже большой, мой мальчик. И я тебе скажу как мужчина мужчине. Когда твой дедушка Оганес и твоя бабушка Нана задумали сделать меня, они перед этим ели ишхан. И я, как видишь, получился. Без пяти минут академик, вах! И когда я и твоя мама задумали сделать тебя, мы перед этим тоже ели ишхан, который готовила твоя мама. И ты получился, вах! Твоя мама делает хороший ишхан. Иногда он не совсем получается, но в конце концов всё делается хорошо. Перед тем как мы тебя сделали, твоя мама готовила ишхан пять раз. На шестой раз всё получилось… Моя жена Полина!

– Я здесь, Оганес.
– Сегодня вечером ты приготовишь ишхан. А завтра утром я сяду писать диссертацию.
– Хорошо, Оганес. Я пошла готовить ишхан.
– Иди.

Вечером ишхан был готов. Аршак Оганесович сел за стол. Он очень внимательно посмотрел на ишхан, понюхал его и сказал:
– Моя жена Полина, к сожалению, твой ишхан не получился.
– Почему, Оганес?
– Где ты брала форель?
– На Рижском рынке, Оганес.
– Никогда больше, моя жена Полина, не покупай форель на этом рынке. Это нехорошая форель. Я её, конечно, съем, но диссертация пока откладывается. Через неделю будем есть другой ишхан.

Через неделю новый ишхан был готов. Аршак Оганесович посмотрел на блюдо, понюхал его и произнёс:
– Это хороший ишхан, но не совсем ишхан. Где ты покупала эти четыре ветки тархуна, моя жена Полина?
– На Дорогомиловском рынке, Оганес.
– Никогда больше не покупай тархун на этом рынке. Я буду есть твой ишхан, моя жена Полина. Но диссертацию начну писать не сейчас. Будем есть следующий ишхан на Новый год.

На Новый год неправильным оказалось белое вино из «Азбуки вкуса». Ещё через месяц не подошли виноградные листья, которые специально прислала тётя Адринэ из Дилижана.

Ишхан готовили десять раз, потом идея диссертации как-то рассосалась сама собой. Утратила экзистенциальную остроту.

Прошло лет десять. Аршак Оганесович уже давно был на пенсии. Оганес стал успешным архитектором.

Однажды Аршак Оганесович сказал:
– Сын мой Оганес. Я решил писать мемуары. Я напишу их, издам, дядя Левон продаст их в Америке, и мы станем богатыми. Это решено, сын мой Оганес.
– Я рад за тебя, папа. Но, боюсь, мама так и не сможет приготовить идеальный ишхан…
– Вах! Ишхан хорош, чтобы писать какие-то несчастные диссертации и делать разных там детей. Здесь большого ума не надо. Совсем другое дело мемуары, Оганес-джан. Я напишу мои мемуары. У меня будет рукопись, написанная мной.

Где она будет храниться после моей смерти, сын мой? Я спрашиваю тебя, где?

– Мы отдадим её в самую главную библиотеку мира, папа.
– Вах! Я не хочу, чтобы мои мемуары хранились среди каких-то других книг. Кто знает, что в них там написано. Эти писатели-шмисатели разное пишут. Нет. Мне нужна отдельная библиотека. Построй мне её, Оганес-джан. Прямо здесь, в Малаховке. Небольшую такую. И тогда я со спокойным сердцем начну писать мои мемуары.
– Хорошо, папа. Я построю её. А как ты хочешь, чтобы она выглядела?
– Я хотел бы, чтобы это была такая небольшая башенка…
– Как?!
– Что ты кричишь, как глупая женщина в роддоме? Башенка, говорю. Небольшая такая. Лесенка внутри. Такая… штопором, что ли, называется…
– Винтовая, папа.
– Вот-вот, Оганес-джан. Винтовая. А наверху моя книга на витринке под стеклом. Когда я умру, с людей деньги за посещение не бери. Пусть бесплатно смотрят.
– Хорошо, папа. Только ты не умирай.
– Ладно, пока подожду.

Через год на участке Мовсесянов в Малаховке стояла башня. Из дуба. Метров восемь высотой. С винтовой лестницей и витринкой наверху. Но Аршак Оганесович к мемуарам почему-то всё не приступал и был очень задумчив.

– Почему ты не пишешь мемуары, папа?
– Вах! А чем ты хочешь, чтобы я их писал? Этой шариковой ручкой за три рубля? Или карандашом?.. Я не бомжик, я Аршак Мовсесян! Нет, я должен писать мои мемуары золотым пером. Но я гордый человек и никогда и ни у кого не буду просить ручку с золотым пером.
– Я куплю её тебе, папа.
– Вах, сынок! Воистину прекрасен был тот ишхан, который приготовила твоя мама, когда мы задумали сделать тебя, Оганес-джан!

На следующий день у Аршака Оганесовича была дорогущая ручка с золотым пером.

– Потом, когда я напишу свои мемуары и умру, ты положишь эту ручку в витринку вместе с рукописью. Чтобы люди знали, что Аршак Мовсесян писал свои мемуары не грязным пальцем, а золотым пером!
– Не умирай, папа.
– Хорошо, Оганес-джан, уговорил, пока не буду.

С тех пор прошло около года. Аршак Оганесович всё время что-то пишет.

– Покажу всё вам всем, когда допишу до конца. А сейчас не мешайте мне. Идите лучше готовить ишхан. Не мешайте мне, ждите…

Что поделаешь? Ждём.