Костя Смирнов, работавший шофёром в автоколонне, открыл в себе поэтический дар. Вышло это случайно. Он сидел у окна, за которым третьи сутки лил дождь, усиливаясь и стихая, с застрех нескончаемо текло, и этот струящийся звук, и забрызганное окно, в которое при порывах ветра дробно стучали дождинки, наводили на Костю тоску. Делать ничего не хотелось, есть и спать тоже, а было такое чувство, что время остановилось и один день повторяет другой.

Чтобы взбодрить себя, он вспоминал службу на Тихоокеанском флоте, дальние походы к горячим берегам Африки, родной линкор, который в боевом положении мог ощетиниться стволами пушек и ракетами, как стакан, тесно набитый карандашами на бухгалтерском столе.

Жена Кости Люся работала бухгалтером и сейчас готовила на кухне воскресный обед.

– Люсь, – позвал он её, – а ты в Африку хочешь?
– Отстань, – отозвалась супруга. – Опять, наверное, свой флот вспоминаешь, пора бы и забыть.

Но Костя не мог забыть, и те прошлые времена казались счастливыми и беспечными, а нынешние – унылыми и пустыми. От досады на сегодняшнюю жизнь он всмотрелся в окно, будто ожидал увидеть что-нибудь новое, и тут игра воображения сыграла с ним шутку.

Неизвестно, как происходит поэтическое озарение, всегда по-разному, известно лишь, что мгновенно. В его случае воспоминания о морской службе, Тихом океане и родном линкоре совпали с нынешним дождём и старым деревянным домом, после чего в голове сверкнула яркая и быстрая, как молния, мысль, и он вдруг представил свой дом похожим на перевернувшийся во время шторма и плавающий вверх килем корабль. Всё сходилось. Крыша формой напоминала корпус судна, конёк крыши – киль, чердачные стропила и перекрытия – шпангоуты, сам чердак – захламлённый трюм, а две жилые комнаты с кухней – каюты, где вместо окон иллюминаторы.

Костя заволновался, а воображение уже работало дальше, и получалось, что он сейчас матрос корабля, попавшего в катастрофу. Картина была настолько яркой и сильной, что он даже ощутил, как на него давит, нет, не дождь, а толстый слой воды, и удивительно, как его не расплющило и он ещё дышит.

Но ещё больше удивило, как мог он придумать такое замысловатое сравнение, сравнить почти несравнимое, словно какой-нибудь поэт. Костя заволновался, вскочил и прошёлся по комнате игривым, пританцовывающим шагом, будто собирался сплясать вприсядку. И, проходя мимо зеркала, заметил своё мелькнувшее лицо – ошеломлённо-недоверчивое.

Что же получается, думал он. А получалось, что, прожив тридцать лет, он и понятия не имел о своих скрытых возможностях, и тут как-то само собой сложились стихи: «Моряк всегда моряк, подвижный, словно ртуть. Вдали горит маяк, указывает путь».

А вдруг помимо поэтического у него со временем объявятся и другие таланты? Откроется, например, на затылке третий глаз или он станет предсказывать будущее.

Требовалось поделиться с кем-нибудь радостью. Жене Люсе он решил ничего пока не говорить. Любящие жёны к увлечениям своих мужчин – будь то рыбалка, охота, походы на футбол с друзьями или вот поэтический дар – относятся снисходительно, мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, а нелюбящие злятся и, скорее всего, тайно презирают. А ему сейчас не хотелось проверять Люсино отношение к себе.

В это время по улице шёл куда-то под зонтом сотрудник городского краеведческого музея Павел Иванович Снежко – почти старичок, помятый, слабенький, пьющий. Несколько лет назад он приехал из области, снял по соседству в частном доме комнату, ни с кем не дружил, держался одиноко.

Пока Смирнов наблюдал за ним, Павел Иванович споткнулся на ровном месте, растерянно огляделся, и сразу стало видно, какой он неприкаянный и неустроенный человек. Было такое впечатление, что старик уже давно живёт в каком-то своём далёком прошлом, а здесь появляется изредка, чтобы заработать денег и снова вернуться назад. Поэтому Костя и видится с ним редко.

Он жалел Снежко и, чего греха таить, иногда выручал деньгами, отказываясь от возврата долга, потому что в автоколонне зарабатывал очень хорошо. Ещё Павел Иванович писал в газету краеведческие рассказы, заголовки которых всегда начинались со слова «тайна»: «Тайна Гнилой балки», «Тайна Красного дома», «Тайна убийства столетней давности».

Вот с кем следует поговорить, решил Костя. Человек образованный, да ещё пишущий. Он-то сумеет оценить его словесную находку, поддержит, подскажет, что делать дальше. Костя открыл форточку и крикнул:
– Павел Иванович, зайди на минуту.

Старик повернулся, радостно закивал, а Костя отправился на кухню за бутылкой домашнего вина и конфетами, сказав Люсе:
– Это для Снежко, надо будет угостить.

Супруга взглянула неодобрительно, но ничего не ответила – она тоже жалела одинокого старика.

Но делового разговора так и не получилось, как ни старался Костя. Не получилось и того, на что он втайне рассчитывал, – на одобрение старика, может быть, даже его восхищённые слова: «Ловко загнул, чувствуется в будущем настоящий поэт, дерзайте, юноша».

Павел Иванович был с похмелья и, увидев бутылку и поняв, что раскрыт, признался:
– Я вчера того, перебрал немного.
– Бывает, – примирительно заметил Смирнов, наливая гостю стакан.

Перебрал старик вчера, видимо, достаточно, потому что пил огромными глотками, давясь, мучаясь и содрогаясь. После чего лицо его приобрело сосредоточенное выражение похмельного человека, прислушивающегося к своему организму. Организм не подвёл, глаза у Павла Ивановича заслезились, подобрели, лицо обмякло.

– Костик, чистая душа, голубь мира, спасибо, – сказал он. – Один ты меня понимаешь, жалеешь старика, простреленного шрапнелью.
– Это как, – не понял Костя, – вы на войне, что ли, были?
– Не был, куда мне. Это душа вся в дырках, а дырки от грехов многих, – старик помолчал. – Я давно хотел с тобой поговорить. Про одиночество. Плохо быть одному, а я страшно одинок, и мне плохо. А ты держись за семью, за друзей, за работу, всегда рядом надо иметь родственную душу, не повторяй моей судьбы.
– Я вроде и не собираюсь.
– Тогда поклянись!
– Клянусь.
– Верю. Другому бы не поверил, а тебе верю, потому что ты добрый и голубь мира.

Он налил себе вина самостоятельно, выпил, поискал глазами закуску, взял со стола конфету.

«Сейчас запохмелится, и понесёт», – подумал Костя. Ему не терпелось рассказать про избу и перевёрнутый корабль.

– Вот вы в газету рассказы об истории города пишете, Павел Иванович. Скажите, трудное это дело – писать? – начал он издалека.
– Пустяки, – махнул рукой образованный музейщик. – Если тема знакома, пиши себе и пиши.
– И платят?
– Гонорары за написанное? Платят, только мало. Газета-то городская, тираж маленький.
– А за стихи платят?
– Не знаю, стихов не сочинял. Платят, наверное. Да что ты привязался – платят, не платят. Тебе-то зачем?

Было видно, что разговоры о газете, рассказах, стихах и гонорарах его совсем не интересуют. Как вскоре убедился Костя, у него была своя тема, и он начал её развивать.

– У тебя, знаю, есть сын, Колька. Где он, покажи.
– Сейчас в летнем лагере отдыхает.
– Любит отца-то?
– Само собой.
– Всё правильно. Я почему про сына спросил. Хочу открыть тебе тайну моей жизни. Мы с женой-покойницей детей не имели, и после её смерти я остался как в пустоте. Но сам-то знал – есть у меня где-то внебрачный сын. Я и думать о нём перестал, привык не думать, а недавно выяснил от знакомых, что сын, тоже Колька, как и у тебя, живёт почти рядом, в соседнем городе. Сначала обрадовался, наконец-то появилась родственная душа. А потом подумал – он же обо мне ничего не знает, не надо ему знать. Куда я такой папаша гожусь, как объявлюсь ему на глаза?
– Объявитесь, Павел Иванович, он же обрадуется.
– Сомневаюсь. Ну приду я к нему, скажу «здравствуй, сынок», а он мне в ответ – какой ты отец, у меня свой папа есть, который воспитывал, а ты иди, откуда пришёл. Даже возненавидит и будет прав.

С выпившими людьми порой происходят странные вещи – когда они на короткое время неожиданно трезвеют. То же случилось и со стариком, и Костя с удивлением увидел, что в лице Павла Ивановича нет сейчас и следа опьянения, оно было печальным и совершенно осмысленным.

– Да, возненавидит и будет прав, – повторил протрезвевший старик чуть капризно. – Меня вообще не любят, Костя. Несчастных и одиноких всегда не любят, поверь мне, словно боятся заразиться от нас несчастьем и одиночеством. В музее надо мной ещё и посмеиваются, называют укороченно Пал Ванычем, а за глаза – Болванычем. Однажды услышал, как секретарша директора сказала архивистке: «Наш Болваныч опять пьяненький экскурсионную группу водит».

Костя обиделся за старика. Он на самом деле жалел и уважал его, и это прозвище как бы бросало тень и на его чувство, словно бы его самого незаслуженно оскорбили. Захотелось сказать Павлу Ивановичу что-нибудь ободряющее, сильное.

– Не берите в голову, они просто завидуют вам, архивные крысы. Сами-то ничего не могут, а ваши рассказы об истории, как детективы, взахлёб читает весь город. Вы соберёте их вместе и книгу издадите, – Костя ещё попытался подвести старика к интересующему его разговору о писательстве. – И всё у вас образуется. Сын будет гордиться вами. Я бы, например, гордился.
– Не образуется, Костя, но спасибо тебе, голубь мира. С работы меня, видимо, скоро уволят. А книжка… Зачем она мне? И как я её назову? «Тайна, покрытая мраком»?

Допив бутылку, Павел Иванович снова захмелел и, когда уходил, не мог попасть в рукав плаща, а в дверях его качнуло. Проводив гостя, Смирнов почувствовал облегчение. Хотя и было досадно, что ничего по делу выяснить не удалось, а эта стариковская исповедь о внебрачном сыне оставила мутный осадок, как будто его поймали за подглядыванием в щёлку за чем-то неприличным, непозволительным.

Он невольно сравнил себя с Павлом Ивановичем и не мог представить себя таким вот – одиноким, пьющим. У него-то как раз жизнь складывается хорошо: жена, сын, скоро купят квартиру в многоэтажном доме. На работе почёт и уважение. Как лучшему водителю ему дважды доверили сопровождать гуманитарную помощь на Украину, где сейчас идут тяжёлые бои. В боях он, приезжий шофёр, конечно, не участвовал, но слышал бесконечную артиллерийскую канонаду, а ночами видел в небе огненные следы от взлетающих ракет. После последнего возвращения начальник автоколонны предложил поступать в автодорожный институт.

– Рекомендацию дадим наилучшую, – сказал он. – А как поступишь, прямо с первого курса назначу тебя своим заместителем. Доволен?

Ещё бы не быть довольным, и Костя почувствовал желание снова взглянуть на себя в зеркало. Но вместо кого-то могутного, масштабного перед ним предстал человек с встревоженными глазами. С минуту он разглядывал себя, потом сказал: «ай-яй-яй».

Было в исповеди старика такое, что его встревожило и взволновало неясными воспоминаниями. Он, наверное, потому и хвастался сейчас перед собой, чтобы эти воспоминания заглушить. И вдруг понял, что не просто так приходил к нему краевед и музейщик Снежко, а был направлен самой судьбой. Что не только в своём грехе каялся старик, а напомнил ему, Косте Смирнову, о сходном грехе.

Это было давно. В конце службы он познакомился с девушкой, и всё у них было: прогулки по набережной, кино, встречи наедине. Вскоре он демобилизовался, уехал домой, а через три месяца получил от неё письмо, где она сообщила о своей беременности. Письмо было на семи страницах, сумбурное. Девушка то проклинала его, то признавалась в любви, снова проклинала. Но между строк читались такое отчаяние, такая тоска и безысходность, такая мольба сделать что-нибудь, изменить, помочь.

Но он ничего такого не сделал, пребывал тогда в восторженном состоянии перед открывавшейся новой жизнью, которое испытывает каждый вернувшийся со службы человек. И постарался поскорее забыть и девушку, и письмо, чтобы не мешать скорому наступлению этой новой жизни.

– Ай-яй-яй, – повторил он, опять присаживаясь к окну. С уходом Павла Ивановича дождь начал стихать, словно старик увёл его за собой. Словно и дождь понял, что он, как и старик, никому не нужен и вместе им будет лучше.

В прореху туч полыхнуло солнце. Первый луч был тяжёлого багрового цвета, словно насквозь пропитанный влагой. Но небо быстро очищалось, и оттуда полились потоки света. Засверкала, затрепетала листва на деревьях, и в воздухе словно пробежала рябь.

Супруга Люся уже дважды звала его обедать:
– Костик, борщ готов, пельмени на подходе, я жду.
– Сейчас, сейчас, – машинально отвечал он. В душе что-то треснуло, словно в неё, душу, попало шрапнелью, наделав дырок. И он уже знал, что теперь она будет болеть и болеть, не давая покоя. Он смотрел в окно, ничего не видел и только говорил себе шёпотом:

– Ай-яй-яй, каков гад, а, каков гад.