А ведь это и была самая первая любовь, но я понял это только полвека спустя. Но она об этом вообще не узнала. И не узнает, потому что её уже нет.

Пока же мы семилетки. Она сидит за первой партой, старательно сложив ручки на столешнице, и преданно смотрит на доску, на которой учительница пишет мелом упражнение типа «мама мыла раму». Я сижу за её спиной на второй парте и тоже пытаюсь смотреть на доску, но панораму заслоняет огромный белый бант. Ничего впереди не вижу, кроме этого банта. Сначала это меня раздражает, но потом я говорю себе нечто вроде «ну и пусть!». И дальше смотрю только на этот капроновый цветок.

Я смотрел на него первую четверть и всю вторую. А под Новый год девочка мне приснилась в образе «Бегущей по волнам». Только бежала она не краем тёплого синего моря, а берегом болотистой речки. Во сне я кинулся за ней, споткнулся, провалился в какую-то промоину – и проснулся. А когда снова заснул и снова проснулся, понял: я её люблю!

Любить в первом классе не трудно и не накладно: сиди себе позади объекта вожделения, любуйся белым бантом и мечтай. Девочка была совсем не красавицей, и чулочки на её кривоватых ножках сползали, складываясь в трогательные складочки. И училась на тройки и четвёрки. Но меня всё это мало волновало.

Весь первый класс я любовался первоклассницей с бантом. Потом в моём сердце поселилась другая девочка – в берете с помпончиком. Она была нашей соседкой. Бабушка забирала её на выходные из интерната. В отношении новенькой я лелеял единственную мечту – накормить её докторской колбасой. Когда папа ездил в командировку в Минск, он всегда привозил батон свежей и вкусной докторской колбасы. Но когда я во дворе угостил девочку своим бутербродом, её бабушка стала кричать из окна, что у них дома всё есть и чтобы я оставил в покое её внучку.

Затем пришёл черёд рыжей богини – белокожей красавицы рубенсовского типа с веснушками. Я никогда не был с ней знаком и даже не знал, кто она такая, где учится или работает, где живёт. Тёмным вечером я увидел её в женской бане, сидя на могучих плечах у кореша, девятиклассника Мишки Пастухова. Подглядывание стало возможно после того, как я монеткой расчистил дырку в окне, закрашенном масляной краской.

Вообще-то по иерархии подглядывать должен был Мишка, но я просто физически не смог бы удержать на плечах его огромную мускулистую тушу.

– Ладно, полезай! – согласился Мишка. – Только будешь подробно и красочно мне рассказывать, что видишь. Ты ведь художественный тип?

Рыжей богиней я любовался недолго: нас заметил банщик дядька Чеслав и с матом спустил с цепи собаку. Потом в скверике возле кинотеатра, отряхиваясь от грязи и обозревая порванные штаны, мы подводили итоги. Я, как «художественный тип», пытался описать Мишке рыжую богиню в мыльной пене. Мишка тупо спрашивал, есть ли у неё «то», какое у неё «это», и очень удивлялся, услышав от меня, что рыжие волосы бывают у женщин не только на голове.

Потом я почти год стоял вечерами на центральном перекрёстке, надеясь, что рыжая девушка рано или поздно пройдёт мимо. Но так и не дождался.

После неё появилась взрослая девушка-медсестра, которая по просьбе мамы ночевала у нас дома в дни маминого дежурства, чтобы мы с сестрой не оставались одни. Однажды в темноте я увидел, как она раздевалась возле подсвеченного полной луной окна, и меня зазнобило. Я так застучал зубами, что она спросила, не заболел ли я, и взяла к себе в постель – погреться.

Следующей была девочка с дурацкой чёлкой, которой я целый год мечтал поднести до школы портфель и которую непонятно за что обожал ещё лет пять. Закончилось наваждение, когда я внезапно прозрел и сделал удивительное открытие: красивых девушек в Ленинграде и Крыму не меньше, чем звёзд в Млечном Пути! Однако ещё не один год я всё забывал, забывал – и вдруг снова некстати вспоминал её глупую чёлку. «Бывает и похуже!» – вздохнул приятель, ставший неплохим психоаналитиком, когда я рассказал ему этот эпизод из своей подростковой жизни.

Девочек на шпагате помню целых две. Первую я увидел в гимнастическом зале и долго не мог забыть. Вторую встретил пятнадцать лет спустя, познакомился, попросил сделать это – то есть сесть на шпагат обнажённой. И она с материнским снисхождением спросила:
– Это тебя спасёт?

Я закивал головой, честно признался, что спасёт, и девушка сделала это в продольной, поперечной номинации и ещё в стойке на руках.

– Какие же вы смешные, мужчины! – сказала на прощание девочка на шпагате и, помолчав, добавила: – Смешные и глупые!

Тот самый приятель, ставший неплохим психоаналитиком, заметил, что девушка действительно меня спасла: благодаря ей я избежал многих комплексов и проблем, нередко омрачающих жизнь юношам. Но женщины в большинстве своём этих тонкостей мужской психики не понимают.

Позже мы с друзьями-ровесниками долгое время выбирали девушек по ножкам, фигуркам и смазливым личикам. И я в этом мало чем отличался от своих товарищей. А спустя годы мы удивлялись: и почему в нашей среде так много разводов?

Следующим стало открытие, что люди, оказывается, могут передавать друг другу биохимический или энергетический сигнал, типа «я – свой самолёт», как в ПВО. Правда, в ПВО такие сигналы подаются при помощи разных визуальных ухищрений. Так вот. У людей, если самолёт «свой», то шпагаты, чёлки и банная пена не играют уже никакой роли. А если «чужой» – каким бы красивым и стремительным ты сам себе ни казался, и какими бы современными и крутыми «ракетами» ни атаковал, непременно будешь «сбит».

Дальше мне открылось, какое огромное значение имеют для мужчины своя собственная субкультура и, что ещё круче, построение «своих миров». Я долго и, к сожалению, тщетно пытался научить этому своего близкого друга, который, переспав с тысячей девушек, вдруг разучился с ними общаться и впал в кризисную кому. Или в пике, если продолжить ассоциации с самолётами. Друг в ответ тупо бубнил, что он «просто хороший добрый пятидесятилетний мальчик», так неужели этого недостаточно для счастья?

Я пытался донести до него ясную мысль: мол, друг дорогой, стоит тебе немного поднапрячься и создать «собственный мир», как на твой «огонёк» полетят только «свои» самолёты, даже если ты станешь девяностолетним акыном. В ответ друг заводил ту же шарманку: «Я хороший и простой мальчик». Пришлось в сердцах сказать ему обидную правду, что у простого мальчика будут простые девочки, а вот у старого простого мальчика будут ну очень, очень простые девочки.

С тех пор мы не общаемся.
Недавно меня разыскали в соцсетях две одноклассницы и рассказали много хорошего и разного о судьбах ребят из нашего класса. Узнал я, что та девочка с белым бантом недавно умерла. Изумился, погрустил, спросил, в чём причина, и мне ответили: «Она была очень одинока, стала пить».
Я всё понимаю: бывает, что люди пьют и от этого уходят. Чаще мужчины, реже – женщины. «Бывает» – гениальная формула Балабанова из кинофильма «Брат-2», на все случаи жизни.

Но почему-то я снова и снова вижу себя за партой во втором ряду, а впереди – заслоняющий школьную доску огромный белый бант. И тут же закипает во мне возмущённый, но совершенно неуместный, дурацкий вопрос: «Кто позволил ей пить?» Понимаю, что она выросла, стала взрослой, а потом очень взрослой. Понимаю всё. Но вижу белый бант и спрашиваю себя снова и снова: «Кто позволил ей пить? Кто?»

Подруга-психолог, выслушав эту историю, задумчиво изрекла: «В каждом алкоголике прячется ранимый обиженный маленький ребёнок. Но его никто не видит. Даже сам пьющий».