Солонич появился у нас в деревне неожиданно. И сразу прибился к вдовой бабёнке Анфисе Шлыковой.

В тот год была ранняя весна. Улицы густо заросли муравой, а сверху её покрывал разноцветный ковёр из ромашек, пронзительно синих васильков и жёлтых одуванчиков. Кучерявились сочной зеленью сирень и акация, а многочисленные сады уже окутывал белый цветочный дым. Волнующий аромат плыл по деревне.

Анфиса, томимая одиночеством, стосковавшаяся по мужской ласке, без раздумий приняла чужака. И не прогадала.

Солонич оказался мужиком хватким, рукодельным и за хозяйство взялся рьяно. За Мажарским лесом, бывало, только начинает заниматься солнце, а он уже во дворе что-то мастерит, постукивает молотком или острым, как бритва, плотницким топором, держа в жёлтых ощеренных зубах цигарку. Жмурит от едкого дыма зеленоватые с холодком глаза.

А однажды вообще удивил: притащил на своём горбу из дальнего оврага, расположенного километрах в десяти от деревни, мешок вязкой глины и сложил в саду летнюю печурку. Что и говорить – мастеровой мужик, постоянно в делах и каждодневных заботах.

Но в нашей местности приблудный Солонич не всем пришёлся ко двору. Во-первых, он не пил. Совсем не употреблял, в отличие от сельских мужиков. Во-вторых, пил только крепкий чай, отсюда и его деревенское прозвище – Чифир. И это несмотря на то, что немногословный Солонич в помощи никому не отказывал. Впрочем, его особо и не звали: с таким человеком ни выпить, ни по душам поговорить. «Бирюк», – кривились бабы. Но было заметно, как изнутри их разъедает червячок зависти к Анфисе, что той достался мужик рукодельный, к тому же непьющий. Одним словом, Чифир.

Мы с ним тоже сошлись не сразу. Но дома наши рядом, всё время друг у друга на виду, так и подружились. Он называл меня Миш-ш-ша, с мягким змеиным шипением, и, судя по всему, ему этот шипящий звук нравился. Я же обращался к нему по отчеству – Степаныч, ведь он старше меня лет на двадцать. Свой неуёмный характер Степаныч объяснял так:

– Нельзя мне на месте долго находиться, – быстро, запинаясь, говорил он, нервно пыхтя цигаркой, подрагивая острыми коленками под вылинявшими на солнце брюками. – Без движения не могу, задыхаюсь. У меня вся конституция предназначена для быстротечной жизни. Гляди!

Он распахивал провонявшую потом рубаху и показывал загорелую до черноты тщедушную грудь с выпирающими рёбрами, увитую чёрным кучерявым волосом, с простеньким медным крестиком на засаленном гайтане.
– Кость у меня сухая! Смекаешь? Мне свобода нужна. Молодёжь сегодня почему медленная да увальнистая? Потому что обтянутся своей одеждой, как глиста в корсете, вот и нет у них простора. А раз нет простора, нет и настоящей жизни. А мне без движения смерть!

Солонич сплёвывал, но не зло, а как бы с понятием: мол, что с нас взять? Он резко поднимался, будто пугался, что от пустого времяпровождения со мной у него внезапно остановится сердце, и стремительно уходил к себе, пригнув лобастую голову и заложив руки за спину.

По деревне ходили слухи, будто Солонич сидел в тюрьме. Может, и вправду сидел. Натерпелся в дальних краях лишений, вот и стал с тех пор относиться к жизни с уважением. А тут вдруг подвернулась ему Анфиса. Маленькая полненькая баба, хоть и фигуристая, но на вид какая-то болезненная, с бледным, словно испитым лицом, страдавшая одышкой.

Любил ли Солонич жену? Не знаю. Но относился к ней подчёркнуто доброжелательно. А вот она в нём – могу точно сказать – души не чаяла. За первые четыре года совместной жизни они успели наклепать троих ребятишек – Ваньку, Петьку и Кольку. Вот их он любил безмерно.

– Миш-ша, – как-то открылся он, с непривычной для сурового мужика нежностью в зелёных глазах наблюдая, как его подросшие отпрыски играют в саду в салки, – будь моя воля, я бы ещё настрогал детишек штук десять. Да боюсь, не потяну один такую ватагу.

Дети давно выросли и разъехались, и старики остались одни.

Нечасто мне выпадает бывать в деревне, но при случае всякий раз заезжаю их навестить. Недавно опять подвернулся случай оказаться в тех краях. Прикупив в сельском магазинчике кое-какие гостинцы, чтобы явиться не совсем с пустыми руками, я подъехал к усадьбе бывших соседей.
Высокий просторный дом встретил распахнутыми настежь окнами с резными наличниками, отсвечивающими на ярком солнце свежей краской. На подоконнике в глиняных горшках стояла цветущая герань, лёгкий ветерок шевелил цветастые занавески.

Я тихо вошёл в калитку, по-хозяйски смазанную солидолом в петлях. Солонич, заметно постаревший, привычно возился в углу двора, где светлела аккуратно сложенная поленница берёзовых и дубовых дров, загодя приготовленных для бани. Он набирал в охапку берёзовых полешек. Увидев меня, Солонич спешно бросил дрова на траву, заторопился навстречу.

– Миш-ша! – обрадованно забормотал старик, и на его потускневших зелёных глазах неожиданно выступили слёзы. – Здравствуй, дорогой!

Мы обнялись по-родственному – всё-таки столько лет прожили по-соседски.

– А мы с Анфисой сегодня задумали баньку истопить, – принялся он охотно делиться новостями. – Старые кости решили попарить. Оно, знаешь, после баньки другим человеком становишься, вроде как заново рождаешься. А потом всё это дело чайком отшлифуем – благодать. А опосля…

Он было хотел ещё что-то сказать, но тут из дома вышла тётка Анфиса, должно быть, углядев мою машину в окно. С прошлого моего приезда она практически не изменилась, мне даже показалось, что старуха, чуть похудев за весну, стала более статной, несмотря на пожилой возраст.

– Какие лю-у-уди! – заговорила она певучим голосом, вытирая кончиками светлого платка повлажневшие глаза. – Не забываешь нас, стариков!

Она расцеловала меня в обе щёки, я передал ей пакет с гостинцами.

– Зачем тратился? – завела привычную песнь тётка Анфиса. – Чай не голодаем, пенсию платят, – но по лицу было видно, что ей очень приятно. – Спасибо. Я там бельё тебе чистое приготовила, – обратилась она уже к мужу. – Чичас принесу.

Анфиса проворно зашагала к дому, да так ходко, что подол её длинной цветастой юбки всё время взметался от быстрой ходьбы, обнажая загорелые икры.

Проводив её ладную фигуру долгим взглядом, скрывая за прищуром глаз довольную улыбку, Солонич с шумом почесал корявыми заскорузлыми пальцами затылок и неожиданно для меня сказал такое, чего я услышать от него никак не ожидал.

– Ослаб я, Миш-ша, по этому делу, – сильно волнуясь и оттого запинаясь ещё больше, заговорил он. – Не та сила стала в моём организме… Вроде как не мужик я теперь… Во всяком случае, не полноценный. Перед собой стрёмно. А уж перед своей бабой и подавно!

Он резко подался ко мне, придвинулся почти вплотную. Заглядывая в мои ошалелые от столь откровенного признания глаза, заговорщицки зашептал, горячо дыша мне в лицо:
– Говорят, что сейчас таблетки такие имеются… для мужиков. Для укрепления силы. Аптеки у нас нет, да и совестно чужим признаваться. Ты бы купил мне в городе этих самых таблеток. Смогёшь? Бензин оплачу, – он порывисто черкнул ребром ладони по острому кадыку. – Ведь я её люблю, Анфиску свою!

У него предательски задрожали губы, он издал протяжный стон.

До глубины души впечатлённый тем, как сильно человек любит жену, привязан к ней, что готов на всё, я твёрдо пообещал:
– Степаныч, какой разговор, сделаем!

На прошлой неделе я вновь побывал в деревне. Спрашивать у пожилого человека о том, насколько действенными оказались таблетки, было неудобно. Солонич тоже ни словом не обмолвился. Но, судя по довольному виду супругов, у них полная семейная идиллия.