Двадцать лет назад я работал в здании «РИА Новости» в Москве на Зубовском бульваре, недалеко от станции метро «Парк культуры». Это огромное серое строение, возведённое в брежневскую эпоху, мягко говоря, не отличается изяществом. Его коридоры лишь усугубляли гнетущее впечатление: длинные, мрачные, освещённые старыми советскими люминесцентными лампами.

Под стать им и помещения с деревянными панелями, старыми шкафами и прочими атрибутами быта типичной советской конторы. Судя по всему, ремонта в этих комнатах никогда не делали. Вот такой забавный контраст: в кабинетах на тёмных обшарпанных столах, помнящих последних четырёх генсеков, стояли новенькие компьютеры, копировальные машины и принтеры, сверкающие сине-зелёными огоньками. Они походили на корабли космической экспедиции, высадившейся на тёмную негостеприимную планету и вынужденную её обживать.

– Ненавижу этот совок! – фыркала моя коллега Анька, ёрзая в кресле. – Зря я ушла из банка. Вот там было круто, всё по фэншую – светло, кондиционеры, пластик, лифты новенькие.
– Зато здесь от метро пять минут, – парировал я.
– Да, точно, – вздыхала Анька. – Придётся терпеть эту муть.

Аньке было 25. Она приехала покорять Москву из умирающего посёлка городского типа, затерянного в сибирских просторах, и стремилась идти со столичным временем в ногу. На её столе всегда покоились томики Коэльо и Мураками, которых Аня не читала, но ей было необходимо производить впечатление развитой девушки.

Летом она появлялась на работе в мини-юбке и топике, демонстрируя всем подтянутый животик и пупок с пирсингом. Узнав, что наш начальник верующий, стала носить крестик со стразами. Однажды проведала, что у слова «православный» есть синоним «ортодоксальный», и Аньке этот термин очень понравился. «Я – убеждённый ортодокс», – гордо заявляла она. Правда, ни одной молитвы не знала.

Над Анькой мы потешались, но беззлобно. Мы любили её, ведь во всём остальном Аня оставалась человеком душевным и необычайно компанейским.

О том, что советская действительность задержалась в этом месте всерьёз и надолго, иногда напоминали забавные ситуации. С нами работал программист Володя Продан. Тихий парень, всегда погружённый в себя, зато настоящий ас. В тот день Володя отлучился в серверную, отнёс свой монитор, который барахлил. Тогда к нам и нагрянула инвентаризация.

Честно говоря, я думал, что это явление существовало только в советских фильмах. Правда, в нашу комнату пришли не угрюмые тётки, сверяющие инвентарные номера, а лысенький дядька, который по распоряжению руководства отмечал в журнале наличие оргтехники.

Он закончил перепись компьютеров на наших столах и заинтересовался Володиным рабочим местом.

– А где монитор? – удивился инвентаризатор. – Это чья техника?
– Продана, – откликнулась Анька.
– Как это продана! – вскипел дядька. – Вы что себе позволяете? У вас здесь Черкизон, что ли? Кто продал и кому?
– Да вы успокойтесь, Володя сейчас придёт, – утешил я важного человека. – Это стол нашего программиста. У него фамилия такая – Продан.
– Так бы сразу и сказали, – выдохнул дядька.

Как же мы смеялись! А когда Володя вернулся, он, похоже, так и не понял, что произошло.

В ту пору здание на Зубовском населяло множество организаций. Редакции, дирекции, издательства, какие-то фонды и ООО, прочие шарашкины конторы. Лощёные начальники соседствовали с сермяжными мужичками в давно не стиранных свитерах, тётки из бухгалтерии нервно поглядывали на расфуфыренных фиф из модных редакций. Вавилон и смешение языков!

На нашем этаже располагалась одна из студий телеканала «Культура». Туда порой приходили на съёмки известные люди, и тогда возникали комические ситуации.

По соседству с нами располагался офис, где работала очень эффектная девушка-гот. Пронзительно чёрные волосы, чёрная одежда, чёрная губная помада. Иногда девушка носила устрашающие белые линзы, делавшие её похожей на зомби. Коллеги рассказывали, как однажды она шла по тёмному коридору, подсвеченному редкими лампами, и случайно столкнулась то ли с Анной Шатиловой, то ли с Татьяной Веденеевой. Легенда телевидения издала вопль, чуть не отдав богу душу.

Один раз я приехал на работу пораньше и увидел, как из коридора, где располагалась студия «Культуры», вышли космонавты Виталий Севостьянов и Константин Феоктистов. Они направились к лифту, и я, словно зачарованный, двинулся вслед, но лифт уже уехал. Бросился вниз по лестнице, сам не зная почему.

Космонавты вышли на первом этаже и направились к выходу. Вокруг сновала пёстрая людская толчея – офисные работники, менеджеры, курьеры, люди побольше, люди поменьше. И никто не обращал внимания на Севостьянова с Феоктистовым, хотя у них на пиджаках красовались звёзды Героев Советского Союза.

Помню, как это меня неприятно удивило. В нашем детстве каждый пацан знал, кто такой Феоктистов. Его, молодого паренька, эсэсовцы расстреляли за пособничество партизанам. Пуля прошла сквозь подбородок и вышла из шеи. Константин Петрович чудом остался жив. Притворился мёртвым, и это спасло его – немцы ушли.

Упорный и упрямый Феоктистов не просто вернулся к жизни, он впоследствии руководил проектированием всех советских космических кораблей и станций. И осуществил давнюю мечту – несмотря на старую рану, сам полетел в космос, став первым в истории гражданским специалистом на орбите.

Раньше этого человека окружила бы толпа с просьбой об автографе. А сейчас людской поток обтекал героя.

Однако двухтысячные неумолимо наступали. На этажах кипел ремонт, и советские коридоры и комнаты постепенно сдавали позиции. Кое-где офисы уже сверкали современной отделкой. Но в этом океане уходящих форм всё же сохранился один советский островок, который никогда не менялся, и более того, диктовал свою волю всем обитателям огромного серого здания.

Здесь располагалась столовая. Других вариантов харчеваться у нас, увы, не было: ближайшие доступные заведения общепита находились слишком далеко.

Ту столовку забыть нельзя. Представьте заведение, устроенное в худших традициях советского общепита: хамоватые тётки на раздаче, пробивающие в режиме «взял – беги!», водянистые щи и салаты, которые мы называли «Радость язвенника». Еду ставили на пластиковые подносы, настолько старые и покоцанные, что у некоторых по краям и снизу свисали лохмы. Однако деваться некуда – есть-то хотелось. Поэтому все старались приходить в столовую пораньше, чтобы досталось хоть что-нибудь съедобное.

Однако даже в этой ситуации оказывался выход. В четыре часа дня начинал работать смежный бар, где в мягком полумраке за стойкой орудовала тётя Галя – задорная брюнетка и поклонница чёрного юмора, пережившая здесь не одно поколение сотрудников. До сих пор вспоминаю её короткую стрижку, чудесное мясо по-французски и двухсотграммовый графинчик водки, который невозможно было не взять – иначе тётя Галя делала удивлённые глаза и смотрела на тебя как на законченного импотента.

– Мужчина, зачем берёте к мясу коньяк? – укоряла тётя Галя. – Коньяк и мясо по-французски – это как муж с женой, которые давно ничего не чувствуют друг к другу. Возьмите лучше водки и верните им первую брачную ночь.

Но до открытия бара надо было ещё дожить.

В тот день я, как на грех, явился в столовую под самый занавес, ближе к трём часам. Чувство голода было таким, что даже мысль о скором свидании с тётей Галей не исцеляла. Пришлось взять то, что не съели орды офисного планктона: дохлый супец и замученную в концлагерях курицу с рожками.

И тут я увидел Петросяна.

Евгений Ваганович пришёл в столовку с Еленой Степаненко. Тогда они смотрелись шикарно: непобедимый король российского юмора и его первая леди. Видимо, Петросян имел какие-то дела с телеканалом «Культура» и зашёл перекусить. Но почему Ваганыча с супругой занесло харчеваться в столь отстойное место, для меня осталось великой загадкой. Ведь он мог позволить себе пообедать в ресторане на другой стороне бульвара и оставить там пару наших зарплат.

Я не верил своим глазам: Петросяны поморщились, но деловито взяли какую-то еду, покидали что-то на страшные волосатые подносы и как ни в чём не бывало отправились в пустой обеденный зал.

И тогда я понял, почему Евгений Ваганович настолько успешен. Дело как раз в редком умении не замечать волосатый поднос. Человек просто экономил время и не тратил силы в поисках ненужного пафоса, а быстро поглощал советские килокалории в перерыве между съёмками, чтобы успеть сделать до вечера ещё сто тысяч разных дел.

Раньше Петросян для меня являлся объектом насмешек и образцом низкопробного юмора. Но с того дня я зауважал Евгения Вагановича. Он не выглядел божеством, которое спустилось с Олимпа. Нет, Ваганыч в тот момент точно был одним из нас.