– Неделю нас кошмарил украинский танк. Скрывается где-то рядом в капонире, выкатывает в самый неподходящий момент из-под земли, лупит по нам в упор снарядов пять-шесть, а потом исчезает, – рассказывает друг, приехавший в отпуск по ранению.

Казалось бы, при чём тут «загадочная польская душа»? Ан нет, оказывается, при том.

В ту незабвенную осень я, провалившись на вступительном экзамене в Минский радиотехнический институт, зарабатывал необходимый производственный стаж, естественно, на стройке.

В нашей разношёрстной разнорабочей братии был поляк Казимир Доминикович Милюнец – выпивающий дядька глубоко за шестьдесят.

Читателей, воспитанных на чарующих образах благородной польской шляхты, разочарую сразу. Реальность оказалась далека от романов Генрика Сенкевича. Не каждый поляк – голубоглазый белокурый пан Анджей Кмитиц, и не каждая полька – утончённая паненка Оленька Биллевич.

Казимир Доминикович был плешивым дядькой с мясистым лицом, красными сардельками пальцев, циррозным пузиком и фиолетовым алкогольным загаром. К тому же он оказался матёрым антисоветчиком, что для меня, вчерашнего школьника-комсомольца, явилось открытием.

Долго пытался понять, как такой несимпатичный тип может оказаться душой компании? Спустя годы понял – Доминикович был предельно искренним человеком. То есть не врал никому и никогда.

К шестидесяти пяти годам Доминикович успел повоевать в советско-польской и Второй мировой войнах.

– Я есть истый поляк! – гордо вещал Доминикович на перекурах и в обеденный перерыв. Сделав пару затяжек, продолжал в том духе, что те поляки, которые живут под Варшавой, по сути своей ещё хуже русских.
– Это почему? – изумлялся кто-нибудь из нас.
– А потому, что они не считают меня за истого поляка! – с обидой отвечал Доминикович. – Я для тых варшавских поляков ничем не отличаюсь от белоруса. А белорусов на деле нема, их вообще выдумали русские…
– Ну и кто же мы тогда? – спрашивал кто-нибудь из бригады.
– Вы – гуды! – отвечал Доминикович. – Вон, у Вовки фамилия Гуд. Белорусы – гуды. Это как в Индии нижняя каста.
– А украинцы от поляков отличаются? – спрашивал другой дядька-полухохол.
– А як жа ж! – расцветал Доминикович. – У поляков каждый мужчина – пан, а каждая женщина – пани. А у хохлов мужчина – чоловик, а баба – жинка. То есть получается так, что баба – это не человек. Русские пошли ещё дальше – у них все теперь товарищи. Так что развалится ваш Союз, вот увидите, развалится! А поляки среди славян и есть высшая каста.
– Да тебе за это, Доминикович, рыло начистить надо! – возмутились мужики.

Но тут появился прораб и отчитал нас за то, что «расселись и лясы точим».

А ещё Доминикович честно рассказывал, как воевал в сентябре тридцать девятого против немцев – храбро подбежал к фашистскому танку и ударил штыком. А как же! Полякам внушали, что немецкие танки сделаны из картона. Тут же рядом что-то взорвалось, и Доминикович упал, а когда очнулся, стояла тёмная ночь и поле было усеяно телами побитых польских жолнеров. Голова раскалывалась от боли, тошнило, рвало, глаза, казалось, вылезли наружу и «повисли на стебельках».

Контуженого парня подобрала в лесу добрая польская женщина, выходила, откормила, и прожил при ней Казимир не то сыном, не то мужем четыре года до прихода Красной армии.

– А потом вы пошли на фронт бить фашистов? – наивно спросил я.
– Не, Вовка. Я пошёл в партизаны Армии Крайовой, пытался пускать под откос советские поезда… Один даже взорвал. А потом меня поймали и дали десять лет лагерей. Потому и пенсии не заработал. А на хрена она мне нужна – пенсия от Советов? Всё равно Союз развалится, а в новой Польше меня приравняют к ветеранам войны. А будет новая Польша большая, как и положено ей быть, – от можа до можа!

Подобные прогнозы казались мне, семнадцатилетнему комсомольцу, фантастическим кощунством. И как мог такой «перец» стать душой бригады? Нет, в обществе уже тогда явно было что-то не так.

– Мой юный друг! – задумчиво говорил любимый профессор, взвешивая на ладони стакан со скотчем. – Сегодня мы поговорим о нашей «спадчыне», мой юный друг!

Спадчына – это по-русски «наследие».

Детство любимого профессора прошло в селе, разделённом шлагбаумом на две половины – белорусскую и польскую. Заходить за шлагбаум гудам, то есть белорусам, разрешалось, только когда они шли «працювать» – работать или батрачить на пана. В слободке той жили польские отставные офицеры. Польские власти щедро наделяли их землёй в Белоруссии. В тридцать девятом НКВД в одну ночь погрузило поляков в товарные вагоны и вывезло. Говорили, что в Сибирь.

– Ну и за что нам было изначально любить друг друга? – спрашивал любимый профессор. – Какая может быть дружба, какой мир, если они до сих пор считают Смоленск польским городом? Мы по наивности с ними дружим, а они – уже делят наши города… Кстати, самыми распространёнными польскими словами, сказанными в мой адрес в детстве, были такие: «быдло», «курва» и «пся крев»…

Моя белорусская бабушка Неля, этническая полька, на вопрос «как дела?» неизменно отвечала прибауткой:
– Дела как в Польше – тот пан, у кого больше.

Бабушку Нелю поляки, живущие «под Варшавой», тоже не признавали за польку. Да она особо к ним и не стремилась, натерпелась всласть «за польским часом».

Учительница строго наказала одеться понаряднее, потому что завтра в школу приезжает делегация польской молодёжи и мы будем их чествовать. И мы оделись, приготовились.

Поляки оказались не такими, как мы, а весёлыми и более раскрепощёнными, что ли… И это было непривычно.

В актовом зале по очереди пели песни и читали стихи.

Я взял и прочёл Адама Мицкевича: «О, Литво, ойчызна моя!..»

А что? Великий поэт, почитаемый в Литве, Польше и Белоруссии, почти как Пушкин. Поляки оживлённо зааплодировали. А когда пришла пора обмена цветами и сувенирами, красивая белокурая голубоглазая девушка лет шестнадцати, очень похожая на героиню Сенкевича Оленьку, обняла меня, прижала к девичьей груди, а потом наклонилась, поцеловала в губы, и окружающая действительность рассыпалась, как в детском калейдоскопе.

– Эй, хлопец!.. Хлопчик! – придержал меня за воротник высокий молодой поляк, спутник «Оленьки». – Хлопец, то ест моя паненка. Моя!..

Тут дружно расхохотались уже обе стороны, а «Оленька», не краснея, заявила, что отныне я её «хлопчик», и обняла меня, а поскольку была на полторы головы выше, то «хлопчик» уместился у неё под мышкой, и все снова расхохотались…

После отъезда делегации учительница сказала мне наедине, что это стихотворение Мицкевича в нашей стране лучше не декламировать: «Ты его вообще где раскопал, Вова? В старых книжках? Ну-ну».
Я ответил, что хотел как лучше…

– Эй, полечка! Покажи татушечку! Ну, покажи!

Спустя много лет в центре Севастополя на Хрустальном пляже какие-то гопники пристали к молоденькой польской туристке, и мы с друзьями вступились за девушку, а потом пригласили её в кафе.

Агнешка (так юную полечку звали) рассказала, что едет через Львов электричками в Ялту только для того, чтобы побывать на концерте знаменитой питерской группы «Зимовье зверей». Оказывается, Агнешка любит русский рок…

После кафе местные друзья разъехались по домам, а я как беззаботный отдыхающий повёз Агнешку в Балаклаву, где бронзовый местный листригон-гондольер Степаныч (из бывших подводников) прокатил нас на ялике до самого мыса Айя. А потом мы купались в открытом море, и нас до входа в бухту провожали дельфины. А потом ужинали в рыбном ресторанчике, и за всё за это Агнешка ночью показала мне ту самую «татушечку» – морского конька, голова которого была так похожа на шапочку – знаменитую польскую конфедератку.

Морской конёк чуточку выглядывал из-под верхнего края бикини – это и заприметили на пляже поддатые местные гопники…

Той же осенью я написал стихотворение о море, где были строки:
Не здесь ли из наскальной прядки
Травы, трепещущей в воде,
Морской конёк в конфедератке
В глаза Мицкевичу глядел?..

Но Агнешка этот стих вряд ли читала.

Московский друг рассказал историю из девяностых, когда он, студент журфака МГУ, на каникулах путешествовал по Германии.

– Жаркий летний день. Стою в старенькой джинсовой куртке и потёртых штанах на площади провинциального городка, где всё рядом – кирха, ратуша с местной администрацией и пивная. Денег мало, жрать хочется. Вдруг из пивной выползает, отдуваясь, толстый бюргер – типичный, хоть картину маслом пиши. Воззрился на меня, а потом ткнул пальцем в грудь и презрительно, с ударением на «о» спросил: «Поляк?» Во мне взыграла гордость, и я с вызовом ответил бюргеру: «Руссиш!»
– Руссиш? – изумлённо воскликнул немец. – О, майн готт! Руссиш!

Бюргер обнял меня и потащил обратно в пивную, напоил пивом, накормил сосисками с капустой и салатом из свиных ушей. На прощание, мешая английские, немецкие и выученные со мной русские слова, объяснил, что они по природе своей терпеть не могут поляков.

– Вот так! – подытожил товарищ, ныне известный журналист. – Французы не любят немцев, немцы не любят французов и ненавидят поляков. Поляки ненавидят и русских, и украинцев, украинцы считают, что они и есть русичи, а мы – узкоглазые мутанты… И у всех накануне обязательно побывали в гостях англосаксы… Казалось бы, легко догадаться, но мир предпочитает сходить с ума.

…Лет десять назад в Канаде вышла книжка моих рассказов на английском и французском языках, чем я очень гордился. А спустя ещё год мне неожиданно позвонил Тэдди, представился вторым секретарём британского консула и предложил встретиться в ирландском пабе, чтобы передать деньги, скопившиеся за продажу издания.

– В России всегда предпочитают наличку, – белозубо просиял Тэдди, когда мы выпили по первой кружке гиннеса.
– А вы по воинскому званию кто? – с иронией спросил я.
– Я дипломат. Почему вы решили, что я военный?
– Ну-у-у, как бы вам объяснить… Я знаю, что вторые секретари посольств и консульств – это, как бы поточнее выразиться… Скажем так, это военные люди.
– Правильно! – рассмеялся Тэд. – Приятно иметь дело с компетентным человеком и джентльменом.

Болтая о хорошем и разном, мы выпили по пять кружек прекрасного гиннеса.

– Вы почти не пьянеете, – уважительно молвил Тэдди, выразив желание рассчитаться за «приятно проведённое время».
– Вы тоже, – комплиментом на комплимент ответил я.
– Ну что ж, Владимир, – подытоживая встречу, сказал дипломат. – Приятно было с вами познакомиться. Однако вижу, вы совсем не друг Британской империи… Совсем не друг… А жаль.
– Мне тоже жаль, – ответил я. – Мне жаль, что исторически так между нами всё сложилось.

Белоруссия, 1979 год. Знакомые ушли в кино на двухсерийный «Экипаж», поручив мне развлечь их племянницу Яденьку, приехавшую из Польши на зимние каникулы. Мы почти ровесники, но я не совсем понимаю, что надо делать и как развлекать.
Делаем по глотку шампанского, начинаю рассказывать о Ленинграде…

– Ниц! – восклицает Яденька. – У нас только три часа! Ниц, Вова! Я знаю, что надо делать, знаю, цо мы с тобой зараз зробим!

Она включает проигрыватель и ставит пластинку «Червоны гитары», гасит в гостиной свет, приглашает меня на медленный танец…

Песня называлась Nie spoczniemy – «Мы не успокоимся». Там были такие слова: «Мы не успокоимся, мы придём в нужный нам волшебный лес».

Яденька стала моей первой женщиной. Она ещё год писала письма из польского Кракова и хотела снова приехать в СССР.

– Всё понимаю, – вздыхал отец, – но если вы поженитесь, твоей офицерской карьере конец. Польша не является нам дружественным государством.
– Почему? – удивлялся я. – В газетах пишут, что дружественное.
– Читай историю, а не газеты.

А я всё ещё там, в рождественском сумраке гостиной, подсвеченной ёлочной гирляндой, волшебная музыка, волшебные слова – «мы не успокоимся, мы придём туда, в нужный нам волшебный лес».

И её дыхание, и великолепное тело, и всего три часа до возвращения родственников. Яденька всё просчитала…

Прощаясь, она сказала, что «православное Рождество – это не наше Рождество». Может, в этом и есть суть разлома наших миров?

– Неделю нас кошмарил украинский танк. Скрывается где-то рядом в капонире, выкатывается в самый неподходящий момент из-под земли, лупит по нам в упор снарядов пять-шесть, а потом исчезает, – рассказывает друг, приехавший в отпуск по ранению.
– А потом? – спрашиваю я.
– Потом?.. Потом среди нас нашёлся умелец – бывший морпех. Он взял кумулятивный гранатомёт, ночью выполз на нейтралку, затаился, ждал часов шестнадцать и дождался…

Когда танк выполз, саданул по нему почти в упор, да так, что башня отлетела. Столб огня! И тишина… Вот такие дела.

Спустя неделю мы укров отжали с позиций на несколько километров. Когда продвигались мимо, заглянули из любопытства в обгоревший танк. На том месте, где мехвод, – обугленный фарш, уже припахивающий…

Почему-то относительно хорошо сохранилась только левая рука в камуфляжной куртке. И на рукаве красно-белый польский шеврон. Вот так и воюем с НАТО, с Польшей и до последнего украинца… От можа до можа.

А я добавил, что «в нужный нам волшебный лес» мы придём порознь, каждый в свой… Или не придём никогда.