На севере всё время глухо грохотало. В станице, привыкнув к шуму, перестали его замечать, и только на третий день, когда задрожала земля и зазвенели в окнах стёкла, поняли, что грохот приближается.

Сначала по улице прошла колонна отступающих красноармейцев. Пропылённые, торопясь занять позиции в пяти километрах за станицей, они тяжело дышали открытыми ртами. Стволы винтовок, качающиеся на плечах, казались тонкими, и было непонятно, как можно таким оружием остановить танки и самолёты. Потом проехала санитарная полуторка с красным крестом на брезентовом фургоне. К вечеру, когда грохот стих, по улице пробежали два последних бойца. Один нёс коробку с патронами, а другой, пригибаясь, пулемёт «максим» – словно тянул за хвост маленького упирающегося мамонтёнка.

Всякий раз с появлением красноармейцев станичные женщины выходили к плетням, плакали и думали про себя: «Горе-то какое, горе! Где-то и мои вот так маются». Больше других горевала тётя Таня. Она изучающе всматривалась в измученные лица бойцов, которые, казалось, все вместе несли в себе облик трёх её сыновей, сражавшихся под Ржевом, и провожала их, отступающих, как свою самую близкую родню.

Миша тоже поглядывал на красноармейцев, но недовольно, потому что движение бойцов отвлекало его от главного дела – ощипывания гусей. Он торопился ощипать и съесть всех гусей до прихода немцев, чтобы врагу не досталось, но птицы было так много! Он брал обезглавленного гуся на колени, склонял голову и, быстро мелькая локтями, выщипывал своими маленькими цепкими пальцами пух и перья. Пух белым облаком висел над мальчиком и разлетался по станице.

Летал пух и на следующее утро, когда в станицу входили немцы, и, кружась, накрепко прилипал к горячей броне танков. Поняв, что опоздал с гусями, сидевший на чурбаке Миша безвольно опустил руки.

В станице остановился танковый полк. Ломая заборы и плетни, во дворы стали заезжать танки и, уминая под собой землю гусеницами, как садящиеся на гнездо птицы, глушили моторы.

– Как бы гусей не подавили, обормоты, – пугался мальчик.

Но к счастью, танк к Мише не заехал. Командир полка, штандартенфюрер СС фон Белов, из прусских баронов, поселился в Мишином доме и первым делом потребовал обед. Денщик командира Ганс, увидев сидевшего без дела Мишу, ткнул его кулаком в затылок, бросил на колени гуся и сказал:
– Щип-щип, мальчик, шнель! Герр барон желает обедать.

С тех пор так и повелось. Герр барон ел гусятину утром, в обед и вечером. Готовил ему в летней кухне Ганс и трижды в день пробегал мимо сидевшего на чурбаке Миши, неся в вытянутых руках блюдо с зарумянившейся птицей.

– Щип-щип, шнель! – кричал он, пробегая.

Мальчик Миша щипал гусей для герра командира целыми днями, щипал чисто, до самой последней пушинки, и уже находил удовольствие в привычной работе, которая у него получалась лучше других. И поэтому сердился, когда его отвлекали.

Часто мешала работать тётя Таня. Подходила к единственному не порушенному в станице плетню, с жалостью смотрела на мальчика, спрашивала:
– Как думаешь, когда наши подойдут, когда немца погонят?
– Не знаю, – неласково отзывался Миша. – Но думаю, они раньше всех гусей сожрут, а их ещё много осталось.

Но больше соседки Мише досаждал денщик Ганс. Накормив с утра фон Белова, уходившего по делам в штаб, он садился на порог летней кухни и по-совиному, почти не мигая, смотрел на мальчика, словно бы прикидывая, чем будет кормить командира, когда съедят всех гусей и не зажарить ли ему на обед мальчика. Миша, хотя и сидел к денщику спиной, чувствовал этот взгляд и зябко поёживался.

На самом деле Ганс думал о жене Эльзе. Он думал о ней постоянно, потому что с её отсутствием лишился всего, к чему привык за долгую жизнь: к тёплой постели и вкусной еде, к работе в поле и коровнике, пивным праздникам в сельском городке на берегу мутного Рейна. Всё давно изменилось, и Эльза теперь одна. А в стране, где много отпускников с русского фронта и ещё больше раненых инвалидов, его Эльзе не остаться без мужского внимания. И он бессилен что-либо сделать.

Когда к плетню подходила тётя Таня, он вскакивал и, как на курицу или гусыню, кричал на женщину:
– Кыш, кыш отсюда! Нельзя, капут, – и махал длинными руками, изображая улетающую птицу. Потом снова садился на порог.

Миша работал споро, локти так и мелькали, пух разлетался, и Гансу казалось, что мальчик сосредоточенно роется в огромной перине. Смотреть на это не было сил.

Уезжая на фронт, Ганс спрятал от жены в перине дядюшкино наследство – семь тысяч рейхсмарок, и сейчас представлял, как жена Эльза за тысячи километров отсюда занимается таким же делом: мелькая руками и распуская пух, потрошит его перину в поисках денег. Он тихонько подбирался к мальчику и с ненавистью толкал его кулаком в затылок: «Нихт шнель щип-щип!»

Дважды в день, к обеду и ужину, возвращался из штаба барон и подолгу стоял возле Миши. К местному населению штандартенфюрер был равнодушен. Чужие, одинаковые лица, что в России и во Франции, что в Чехословакии и Греции. Но из потока ненужных людей этот мальчик странным образом выделялся, и, наблюдая, как он ловко и быстро, не хуже работящего немца, обрабатывает птиц, барон думал: «Жалко, что этот ребёнок не немец».

– Зер гут, кинд, хорошо арбайтен. Передовик! – смеялся фон Белов. – Будешь гут работать, сделаю тебя станичным бургомистром.

«Трактористом – это хорошо, – радовался Миша, ещё не разобравшийся во всех тонкостях иностранного языка. – Трактористов в колхозе всегда уважали».

Мише нравился добрый барон. Он даже снился ему. Снились, правда, чаще ощипанные гуси, которые гонялись за ним по двору и щипали за ноги. Но снился и командир полка, и тогда во сне он приглашал Мишу к себе на угощение. На столе лежали зажаренный гусь и много-много пакетиков и кульков с немецкой едой.

– Кюшай, кюшай, кинд, – говорил барон и подкладывал мальчику еду настоящих немецких солдат: эрзац-шоколад да эрзац-мёд, эрзац-масло, намазанное на эрзац-хлеб, наливал большую кружку эрзац-кофе.
– А вы не стесняйтесь, рубайте гуся, – великодушничал Миша. – Я вам ещё нащиплю.
– Гут, – соглашался барон. – За это я сделаю тебя настоящим немцем и трактористом.

Мальчику Мише было приятно это слышать, и большое родимое пятно на его лбу и голове под волосиками, и без того заметное, от удовольствия краснело ещё больше. Он наваливался на еду настоящих немецких солдат, собираясь подчистить все кулёчки и пакетики, но тут денщик Ганс, прислуживавший барону за столом, неожиданно больно толкал его кулаком в затылок и кричал:
– Вставать! Щип-щип, мальчик, шнель.

«Не даст дообедать, обормот, – сердился Миша, выходя из сарая, где ночевал, и усаживался на свой чурбачок. – Вот бы в таком сне пожить, чтоб даже барон к тебе с уважением…»

В нашей стране, граждане, счастливые сны сбываются. Прошло много лет. Мальчик Миша вырос, и сон его сбылся: со временем он стал и трактористом в родном колхозе, и немцем. И не просто немцем, а лучшим немцем, потому что так решили в самой Германии, и от неизменного удовольствия пятно на лбу Миши потом краснело постоянно, как зажжённый фонарь.

И, узнав об этом, как порадовался бы своей проницательности командир полка танковой дивизии СС штандартенфюрер барон фон Белов. Но он не узнал. Потому что через месяц эсэсовская панцердивизия будет разгромлена в прах и пух, далеко не гусиный. И разгромят её, надо полагать, не теми винтовками с тоненькими стволами, что несли на плечах отступавшие бойцы.