Сбор валежника – звучит не очень. Назвали бы посовременнее: сбор древесной некондиции, что ли. Всё же третье тысячелетие на дворе, скоростные поезда, телескопы, выхватывающие галактики из миллионов световых лет… А тут валежник. На ум идут допотопные немецкие сказки: сиротки, побирушки в лохмотьях, тащат вязанки хвороста. У них в Европе зимы мягкие, может, хворостом спасёшься. А при наших морозах хворост – тьфу. От силы на три минуты треска и гудения. Огонь ту охапку сожрёт в момент.

Так размышлял Венька. Ему шло это имя, с его круглым пухлым лицом, крошечным, вечно красным носиком пипочкой. Копна волос – крупными кольцами, как у амурчика. В бане шампунем помоет – золото высшей пробы, мечта модели.

В компании, соображающей на троих, вечно найдётся такой балагур и лёгкий человек, вроде Веньки. Утром после вчерашнего потешно хватается за голову и по-бабьи тоненько причитает: «Ой-ёй-ёй!» Мужики, как ни морщатся с похмелья, рассмеются. «Слабак, с непривычки. Давай приучайся к мужичьему-то ремеслу».

Ему бы жену хорошую – выправился бы в крепкого крестьянина, расстался с непутёвыми дружками. Неплохой ведь парень, башковитый, работящий. Но все его ровесницы навострили хвосты в город.

Венька – скотник в телятнике. Своих тихих, лобастых и большеглазых подопечных любит. Они у него в тепле, сытенькие, всегда в сухой соломе. Летом на выпасе зарплата нормальная выходит, а зимой – кошкины слёзы. А избу топить надо. КамАЗ кругляка неделового – двадцать тыщ. Если зима суровая – одной машиной не обойтись. Золотые дровишки выходят.

Венькина деревня окружена непроходимыми лесами. С дальних делянок непрерывно тянутся вереницы лесовозов. Янтарные брёвнышки, одно к одному, упакованы добротно, любовно, в неблизкий путь. Кто карман набивает – молчок, страшная тайна. Закон цербером стоит на страже бизнеса. Деревня однажды взбунтовалась, особенно шумели бабы. Перегородили трассу баррикадой – мотиками, мотоблоками, кто-то вытащил и перевернул старый шифоньер.

Крикунов и бузотёров штрафанули, но решили народ не дразнить. Во избежание эксцессов лесовозам было велено ездить по ночам. Двигались будто на цыпочках, даже мотор приглушали. Ещё вот разрешили собирать валежник.

Венька по такому делу поехал в город экипироваться. Купил лёгонькую, на шесть килограммов, китайскую бензопилу «Чемпион». Пока придирчиво выбирал, продавца довёл до белого каления. На рынке справил новые большие, мягкие валенки-самокатки. Там ещё висели рыбацкие толстые зимние костюмы. Облачился – чуть не помер со смеху. Телепузик кудрявый. В таком сопреешь бегать с пилой по сугробам. Это рыбаки сидят сиднем, как мешки с картошкой. Ладно, пока сойдёт старенькая телогреечка.

Покупки обмыл с друзьями в закутке на ферме. Все трое выпили, синхронно перекосились, передёрнулись с отвращением, трижды выдохнули в рукав: «Фух, фух, фух». Это вместо закуски.

– Бумагу выправи в лесхозе, – посоветовали ему.

Венька возмутился. Какая ещё бумага? Пускай глаза разуют – трухлявое дерево не отличат от здорового?

– Не психуй, Вениамин. Без бумажки ты кто? Правильно: какашка.

В лесхозе секретарша провела Веньку к начальнику. Хорошенькая до невозможности, будто вырезана из модной картинки. Где надо – тоненькая, в нужных местах – кругленькая. А гонору-то, гонору, нос в потолок! Будто её после завтрака забросили на грешную землю из параллельной вселенной.

Венька шёл за секретаршей, подражая её походке. Изо всех сил крутил-вилял задом в толстых непромокаемых штанах: туда-сюда, туда-сюда. Болонья свистела на всю приёмную: вжих, вжих. Несколько мужиков на стульчиках тоже ждали решения своих вопросов, с одобрением фыркнули. Уж этот Венька, не может без хохмы.

Директор лесхоза сидел за столом, наодеколоненный, болезненный, с тонкими бледными пальцами. Такими пальцами на пианино брямкать. Объяснил, что никакой бумаги не требуется. Главное, валежник пилить можно, а сухостой – ни-ни. Валежник от слова «валяться», «поваленный». А сухостой – от слова «стоять». И не трогать пеньки. Пень – это вещдок. Остановит патруль, вернёт на место происшествия – как будешь доказывать?

Венька удивился подозрительности и недалёкости начальства.
– Дык у нас пол-леса сухостоя, чё не трогать? Пожары из-за него каждый год страшенные. Людям по грибы не продраться. А я знаешь что? (Он всем говорил «ты».) Я на телефон сфоткаю, что дерево мёртвое, мертвей не бывает, – предложил Венька.
– Закон есть закон, – отказался от щедрого Венькиного предложения директор. – И пожалуйста, после себя ветки прибирайте, чтобы всё культурно.
– Я насчёт оплаты труда, – вспомнил в дверях Венька. – Я узнавал: в городе спил дерева стоит пять тыщ. Я на тыщу согласен. Бензин там, амортизация. Ну, как раньше лесникам за очистку леса платили.
– Какая оплата труда? – искренне не поняли его. – Государство разрешает гражданам собирать валежник абсолютно бесплатно.

Ему про Фому, а он про Ерёму. Они говорили на разных языках. Государство тряслось над копейкой. Эх, пролетел Венька с деньгами. А суммочка аккуратная, аппетитная вырисовывалась, кругленькая. Как попка у секретарши.

Та, легка на помине, в приёмной одним пальчиком тюкала по клавиатуре. Тянула в телефон:
– Ну не зна-аю… Не-ет, только не к абхазам. Проходу не даю-ут, в шортиках выйти невозможно. Сразу думают, я такая, а я не така-ая. В Турцию? Ну не зна-аю… Ксюшка летала, вроде ничего.

Венька за дверями натягивал вязаную шапчонку на тугие золотые кудри. Хотелось подслушать, куда соберётся секретарша. За границей он сам ни разу не бывал, хотя передачи всякие про путешествия любил. Когда смотрел – вскакивал, в возбуждении мерил избу шагами, иногда подпрыгивал, касаясь рукой потолка. Ему переставало хватать движения, порывистости, простора, воздуха. Хотелось очутиться одновременно и там, и там, и тут.

Эх, столько всего изобрели, а до виртуальных путешествий не додумались. Чтобы, не выходя из избы, побывать везде будто по-всамделишному. Венька бы придумал такую штуку. Входишь в кабинку. Сначала выбираешь часть света, куда твоя левая нога возжелает. Допустим, Антарктида. Жмёшь кнопочку, надеваешь очки – и ты уже там… Ветрище, мороз щиплет нос, изо рта клубится банный пар. Карабкаешься по ледяным торосам, грозя сорваться в километровые трещины. Вот тюлень плюхнулся в чёрную воду и обрызгал тебя по-настоящему.

А не то африканская саванна. Воздух от зноя плавится прозрачными струями, как над костром. Утробный львиный рык – скорее спасаться в раскалённом зарешеченном джипе. От растрескавшейся земли пахнет пылью и навозом, от зацветшей реки – болотом. Венька толком не знал, чем пахнет Африка. Выгоревшей травой, наверно, печёным хлебом.

Ну, тут Венька немного бы поработал над пультом управления, над регулировкой. Всякие ведь люди путешествуют – и дети с аллергией, и пожилые, у которых диабет и давление. Кому-то следует понизить или повысить температуру окружающей среды, влажность, степень адреналина. Это пусть молодёжь ищет экстрим. Пускай удирает сквозь колючий кустарник, карабкается на дуплистые акации, слизывая с верхней губы солёные ручейки пота. Львица – как сплошной упругий, гибкий подрагивающий мускул…

И чтобы давали расписку: мол, при форс-мажоре изобретатель кабинки – то есть Венька – ответственности не несёт.

– Венька, опять воды не наносил! – крикнула мать.

Венька вскочил, побежал к колодцу, скользя подшитыми валенками, гремя вёдрами. И настоящий, не виртуальный ветер обдал его лицо, и живой сопливый нос Шарика преданно ткнулся ему в руку.

Венька полдня лазил по бурелому. Язвил про себя: оно ведь, конечно, там в Москве, в Думе все сплошь культурные, наодеколоненные, в костюмах. Сидят за две тыщи километров и больше в деревьях понимают, чем мужики. Сколько вокруг сушняка, а трогать не моги: видите ли, не упал. А куда ему падать, соседние деревья со всех сторон подпирают? Так и торчит полвека, горемычный. Заражает здоровых зелёных товарищей, не даёт им расти. Или, что хуже, ждёт молнии, чтобы заполыхать, сжечь заживо зверьё.

Венька умаялся, хотя особо от дороги не удалялся. На обочине поставил ижика с волокушами. Сделал две ездки до дома. Ну ничё так… Всяко дешевле, чем заказывать через контору. И уж точно лучше, чем на печи валяться, говорит мать, и Венька с ней полностью согласен.

Пока ездил, заприметил поваленную толстую иву. Лежит гладкая, толстая, чистая, отливает драгоценной платиной. Венька не любил возиться с корьём: грязь от него, в печке копоть. Ижика решил не гонять, пускай остынет. Сам впрягся в волокушу – тут всего ничего, километра два. Как раз успеет до метели: позёмка вилась по полю, закручивала снежные смерчики в сером поле.

Пока пилил, пока очищал от веток, грузился – стемнело. В кармане булькала четвертинка. Брал на вечер перед теликом посидеть, но, раз такое дело, прихватил с собой в лес… Надо, надо себя вознаградить.

Запустил пустой бутылкой в снег, утёр мокрый рот грубой рукавицей. Хорошо, славно на душе стало. Ну, трогай, Саврасушка, трогай, натягивай крепче гужи. Продирался сквозь заросли – тихо было, только верхушки елей сильно раскачивались и роняли Веньке за шиворот снежные охапки. А вышел из леса – неба и земли не видать. Задувала белая круговерть. Снег колючий, встречный ветер валил с ног, горстями швырял льдинки, больно сёк лицо. Глаза будто залепило стеклянным крошевом.
Вмиг прохватило стужей мокрую спину. Когда проваливался, наст царапал колени сквозь толстые штаны. Венька брёл, почти ложась на ветер, на плотную снежную стену. Закружились бесы разны… Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… Он любил литературу, Венька-то, в школе у него была крепкая четвёрка. Старая учительница уговаривала поступать на филолога: в учителях недобор, а парни всегда в цене.

Нынче учительница при встрече опускала глаза. Как на грех, Венька попадался ей то с дружками, то тёпленький. Вот и сейчас: спрашивается, к чему на пустой желудок вылакал чекушку? Ноги налились гирями, хотелось спать.
Скоро понял, что идёт не туда. Не чернели впереди ряды домов, не светились огоньки… «Переждать, ва-ва-ва… Зарыться… Ва-ва-ва».

Ямку в сыпучем сухом снегу копали будто не родные руки, а мёрзлые чурки. Венька запахнулся в обледенелую жестяную курточку, надвинул на нос капюшон с жиденьким мехом. Скрючился, подтянул ноги к животу. Его трясло от озноба, всё тело подбрасывало. Зубы колотились друг о дружку: «Ва-ва-ва». А жалко, что не купил в городе камуфляжный костюм. Говорят, рыбаки в таких преспокойно спят на льду, как на русской печке. Он представил, что лежит на горячих кирпичах, – и вправду помаленьку согрелся…

Открыл глаза, когда стояла тихая ночь, светлая как день. Погода утихомирилась. Поднял голову, стряхнул свежий невесомый снег. Вот те на: деревня-то рядом. Так и замерзают люди в нескольких шагах от дома.
Улица спала, только во всех окнах Венькиной избы горел яркий электрический свет. На крыльце снег утоптан многими ногами, в сугроб воткнуто множество пар чужих лыж. Искали, беспокоились. Уже в сенях было слышно, как убивается мать, бедная. У Веньки от жалости вздулись губы, как у ребёнка, сам был готов зареветь.

Мать стояла на коленях посреди кухни и выла, её пытались поднять женщины. Венька врезался в толпу, пробился: вот он я, не реви, родимая. Мать не видела его, раскачивалась, как дерево на ветру. Перед нею на полу вытянулось тело. Знакомая чёрная обледенелая курточка с капюшоном, заснеженные штаны колом. В рассыпанной по половицам золотой шевелюре не таял снег… Венька узнал себя. Это он лежал наискосок. Только слишком длинный, занимал почти всю кухню.

Значит, он умер. Замёрз. И теперь стоит и смотрит на себя со стороны. Значит, правда насчёт души. И что никаких особенных чувств люди при этом не испытывают: удивление там, страх, жалость, горе. Сплошная отстранённость. Смотрел на себя мёртвого, вытянул шею, как посторонний зевака. Некоторое любопытство, непривычно – и всё.

А может, он того? В кабинке виртуальной реальности? Если можно попасть в Африку, в Антарктиду, в космос – отчего не заглянуть на тот свет: как там всё устроено? После нажать кнопку и вернуться.

Веньку грубо толкали, и это было странно. Хотя… В фильме «Привидение» сквозь Патрика Суэйзи вообще проходят люди и проносятся машины – и хоть бы хны. Душа, она ведь бесплотная. Но если бесплотная, отчего чувствует тычки? Даже в нынешнем незавидном положении Венька оставался въедливым и дотошным, пытался докопаться до всего.

Стоящий впереди родной дядька, брат матери, обернулся. Увидел Веньку да как со всей дури хряснет по морде. Да ещё, да ещё, так что башка моталась из стороны в сторону. Венька стоял смирно, терпел, понимая: по заслугам. Нажрался, замёрз, ему и горя мало, а мать теперь всю жизнь с ума сходи.

Всё же странно: почему боль настоящая, очень даже ощутимая? Не так он себе представлял держать ответ за земные грехи. Или это только предбанник, приёмная? А может, первый, как его… круг ада? Однако готов был терпеть и даже с любопытством ждал: что дальше? Но когда после пощёчин и оплеух его начали уж совсем беспардонно тормошить и трясти, возмутился:
– Э-э, полегче, чё за на фиг? Надо ведь и совесть иметь.
– Живой! Жи-ивой, паршивец! – обрадовался голос над ним.

Венька думал, что громко возмущается, а на самом деле шлёпал губами, ни хрена не слышно. Разлепил глаза: на этот раз будто каждое веко весило полпуда и было склеено клеем «Момент». Прямо перед носом в снегу топтались чужие валенки, много валенок. Веньку усадили и в первую очередь влили в рот водку. Он послушно глотал. Потом икнул, оттолкнул руку с бутылкой. Едва успел встать на четвереньки – его вывернуло.

Много раз он пробовал рассказывать о том, что произошло. Но не умел передать словами, рассказ выглядел скучным, натужным, выдуманным.

«Экое диво, – прерывали его. – Замерзающим не такое примстится». С той поры Венька не берёт в рот ни капли. Поддавался было уговорам дружков, подносил стакан – тут его наизнанку и выворачивало. «Порченый, – разочаровывались дружки. – Небось, тайком в район ездил, на гипноз к врачу. А про сон выдумал, не так совестно». Им было обидно терять столь ценного собутыльника. И пил мало, и всегда на свои, и забавлял.

Зато мать радёхонька и изо всех сил подыскивает невесту. Может, у вас есть на примете? Парень-то ведь неплохой, башковитый, работящий. Теперь вот и не пьющий.