Об этой своей вине я почти забыл. Вспоминаю изредка, лишь неистовыми в своей яркости лунными ночами, названными ещё волчьим временем.

Ночью человек одинок и беззащитен от непрошеных мыслей. Я жил прошлой осенью в деревне на даче, приходил из леса в сумерках с огромной корзиной рыжиков и белых, топил плиту, разбирал и отваривал грибы, ужинал. Выходил на крыльцо.

В деревне было тихо, дачники разъехались, немногие местные жители давно спали. Знакомая картина, но именно в эту минуту на меня нахлынули воспоминания о волке, с которым меня свела жизнь и вину перед которым я чувствовал все годы. Но теперь вдруг понял, что никакой особой вины нет, всё было предопределено заранее…

Я не знаю, где он родился. Первые два месяца жизни волчонка, до того как он попал к людям, остались неизвестны, и можно предполагать, как всё происходило.

Однажды мать не вернулась вовремя в логово, и трое волчат напрасно прождали её весь день. Первое время они ещё играли, увлечённо грызли обглоданные до блеска кости, потому что растущие зубки всё время чесались. После игры спали, а просыпаясь, принимались скулить от голода и одиночества. Но мать не появилась ни на второй, ни на третий день, и волчата совсем перестали играть, а только спали клубочком, согревая друг друга.

Самый крупный и сильный из волчат как-то утром проснулся и потыкал братьев носом, пытаясь разбудить, но тела их за ночь стали твёрдыми и холодными, и волчонок понял, что братья больше не проснутся.

Перед тем как идти на охоту, мать подолгу принюхивалась и осматривалась, так же поступил и волчонок. А выбравшись из логова, впервые в жизни задрал голову и завыл, призывая мать. Но так слаб и беспомощен был его голос, что никто не откликнулся. Низкорослый болотистый лес молчал, прилетела лишь на соседнее дерево сорока и возмущённо затрещала. И волчонок понял: с матерью случилось то же, что и с братьями, – она заснула, стала жёсткой и холодной и уже не вернётся домой покормить его.

Подавленный своей беспомощностью, он шёл по лесу, сам не зная куда. Каким несчастным он себя чувствовал и был готов ещё раз повыть, плача от обиды, если бы не страх привлечь внимание невидимых врагов. Чем дальше он шёл, тем больше незнакомых звуков окружало его, а когда выбрался к дороге – оторопел. В нос ударило что-то совсем чужое и едкое. Пахло оттуда асфальтом, резким выхлопом, горячей резиной. Со временем он научится различать эти запахи, а пока спрятался за куст и стал следить за происходящим. По дороге проносились машины, и он, поворачивая голову, провожал их, всякий раз при этом звонко чихая.

Одна машина остановилась, открылась дверца, и в его сторону полетел бумажный свёрток. Волчонок поджал хвост и хотел было пуститься наутёк, но голод заставил забыть об осторожности. Машина сразу уехала, а он, работая лапами и зубами, разорвал пакет, и пасть его сразу наполнилась сладкой слюной. Урча от жадности, он принялся хватать куски недоеденного хлеба, колбасные и мясные огрызки.

Отяжелев от еды, улёгся спать прямо под кустом. Проснулся не скоро и отправился вслед за уехавшей машиной, надеясь, что где-нибудь из неё вылетел ещё один свёрток.

Уже наступили сумерки, когда он приблизился к деревне, уловив пугающие и одновременно влекущие запахи человеческого и животного жилья. Теперь, насытившись, он чувствовал себя уверенней и сунулся в крайний огород, где в земле возилась пожилая женщина. В этот момент из туч выглянуло закатное солнце, и он появился в огороде в ярко высветившем его луче и как бы ниоткуда.

Именно так и подумала женщина, подняв голову. От работы внаклонку в глазах у неё замелькали огненные круги, а когда круги рассеялись, перед ней предстал щенок, словно бы они его соткали. Женщина охнула. У неё недавно умерла от старости собака, и появление чудесным образом неизвестного щенка она восприняла как добрый знак и помощь своей одинокой старости.

– Ой, какой щеночек, – воскликнула она. – Откуда ты взялся, из земли вырос? А какой худой, прямо кожа да кости. Ну идём скорее в дом, я тебя покормлю.

Ласковый участливый голос внушал доверие. Так волчонок, которого сразу же назвали Диком в память умершей собаки, оказался у человека, и дальнейшая его судьба была уже известна.

В деревне Дик прожил с полгода, и никто не замечал в нём волка. Так продолжалось, пока он не начал выбираться на деревенскую улицу, по которой обычно по своим делам бегали в разные стороны местные собаки. Но при появлении Дика они мгновенно сбивались в стаю, чувствуя в нём зверя, чужака, и поднимали лай. А Дик, окружённый кольцом врагов, скалил зубы и затравленно озирался в поисках выхода.

– А ведь он у тебя, скорее всего, волк, – сказал однажды хозяйке Дика сосед Химичев. – Я давно приглядываюсь.
– Не может быть, – испугалась женщина и обернулась в поисках Дика, который обычно находился где-то поблизости. – Он такой ласковый, домашний.
– До поры до времени. А как начнёт кур давить или овечку зарежет, не расплатишься. Ты женщина одинокая, я тоже одинокий, я тебя уважаю, но волку в деревне не место.

Во дворе у самого крыльца стоял чурбак, на котором хозяйка любила посидеть после работы. Мирный вид дома, двора, деревенской улицы успокаивал, настраивал на благостный лад, а теперь ещё успокаивал и Дик. Сосед ушёл, и он сразу появился, запрыгал рядом, подставляя голову под ладонь в ожидании ласки, лизнул в щёку. «Ерунда всё, и совсем он не волк, – подумала женщина, успокаивая себя. – Лишь бы Химичев не разболтал лишнего».

Сосед болтать не стал, но на следующий день опять появился уже с родственником, приезжавшим к нему из города погостить и поохотиться. Это был плотный, уверенный в себе мужчина, и сразу было видно, что он успешен не только в охоте, но и во всех своих делах. Хозяйка посмотрела на него затравленно, ожидая приговора.

– Волк, несомненно, молодой волк. И по окрасу, и по виду.
– Что же теперь делать, не стрелять же…
– Зачем сразу стрелять? – приезжий взглянул на женщину и, поняв её тревогу, неожиданно улыбнулся. Его лицо сделалось добрым, а из прищуренных глаз, как показалось, во все стороны брызнули лучики. – Зачем стрелять такого хорошего пса? Я работаю завхозом в ветбаклаборатории, у нас там виварий с животными, а их нужно охранять. Вот и возьму, если не возражаете, вашего Дика к себе, пусть охраняет. Никто и не узнает в нём волка.

Химичев стоял рядом и тоже добродушно улыбался, как бы говоря: «Вот видишь, соседка, как я всё ловко устроил. Ты женщина одинокая, я одинокий и тебя уважаю, но волку в деревне жить нельзя».

Через пару месяцев Дика перевезли на новое место жительства. Я не сразу познакомился с ним близко. Наш двор соседствовал с ветеринарной лабораторией, и вечером мы обычно играли в футбол на её опустевшей территории. За нами из-за решетчатого забора вивария наблюдали овцы, курицы, кролики, а теперь появился и Дик. Его не посадили на цепь, а выпустили в просторный вольер, и он бегал по нему, следуя за нами, прорывавшимися то к одним воротам, то к другим. Он носился туда и обратно с улыбчивою открытой пастью, и было ясно, что ему тоже хочется принять участие в игре.

Выглядел он достаточно крупным псом, со стоячими ушами, на высоких тонких ногах и не очень-то походил на немецкую овчарку, которая сторожила виварий до него.

Он никогда не лаял на чужих, что было странно, но мы не задавались этим вопросом. Собаки обычно лают, пугая и одновременно заранее предупреждая человека, что могут укусить, и даже в самом злобном лае слышится почти вежливое предупреждение: «Будь добр, отойди, не доводи до греха, а то ненароком тяпну». Взгляд Дика не выражал ни страха, ни угрозы, он просто внимательно смотрел в глаза чужому человеку, и было неясно, что у него на уме.

Мне исполнилось тогда лет двенадцать, время, когда особенно хочется бегать, играть, ловить на речке рыбу, читать книжки, а не сидеть за партой в притихшем классе. Поэтому даже в школу я ходил не напрямик по улице, а, оттягивая время, выбирал дальний путь – через двор ветеринарной лаборатории и дальше, по верху кладбищенской стены, за которой в вечном сумраке раскидистых деревьев виднелись ржавые склепы, пирамидки и кресты почти забытых могил. Никаких мистических или грустных мыслей при виде этого запустения я не испытывал, кроме любопытства.

Теперь за моими перебежками следил и Дик. Наверное, ему было тоскливо и одиноко после вольной деревенской жизни. Стоило мне появиться, как он кидался к решётке, упираясь в неё лапами и досадуя, что не может пуститься вдогонку. Однажды я остановился и, повинуясь внезапному порыву, скормил ему школьный завтрак, взятый из дома. И с тех пор стал его кормить.

Однажды решился перелезть к нему, используя ячейки решётки как ступеньки. Я не знал, что Дик волк. Но, думается, знай – всё равно бы перелез. Детство доверчиво и почти не знает страха.

С тех пор мы подружились. Всё время нашей дружбы я прожил в счастливом полусне, поднимаясь утром с ощущением ожидавшей меня радости. Даже походы в школу стали привлекательны, потому что по дороге я увижу Дика.

Он всё время находился в движении: носился кругами, с готовностью приносил брошенную палку, находя удовольствие в своём послушании. Мы катались по траве, боролись, догоняли друг друга и заигрывались подолгу. Послеобеденное солнце клонилось вниз, тень накрывала кладбище, когда я спохватывался и появлялся дома перед самым приходом родителей с работы.

Моя успеваемость в школе покатилась вниз. Однажды отец, находясь в раздражённом настроении, взял для проверки дневник, посмотрел, после чего его раздражение сменилось язвительностью:
– Наш младший сын на этой неделе получил пятёрку.
– Неужели пятёрку? – обрадованно откликнулась с кухни мама. – По какому предмету?
– По немецкому языку двойку, а по истории трояк. Если сложить вместе, получается пятёрка. Поздравляю.

Примерно через месяц, когда начались школьные каникулы, я стал тайно по выходным дням выводить Дика на прогулку в город. Привязывал к ошейнику верёвку, и мы шли на Ротную улицу, к не застроенному тогда ещё огромному болоту, тянущемуся до железнодорожного вокзала. Я спускал Дика с верёвки, и он носился по окрестности, то и дело пропадая в кустах, откуда в разные стороны выпархивали птицы.

Я давно мечтал о собаке, и вот она появилась. Не совсем моя, а лабораторная, тайная, и оттого любовь моя и привязанность были ещё сильнее. Не знаю, испытывал ли он подобные чувства ко мне, но, без сомнения, и он был доволен, временами возникая передо мной, разгорячённый бегом, с высунутым языком и сияющими глазами. Забираясь в одну из залитых водой канав, шумно лакал тёплую воду и снова терялся среди болотных кустов.

Это случилось, когда мы в очередной раз возвращались с болота. Дик без поводка трусил впереди, а навстречу нам двигался мужчина, выгуливавший бульдога. Это был рыжий молодой пёс. Видимо, привыкший к хозяйскому обожанию, он и шёл как напоказ, и было неясно, кто больше восхищён – хозяин собакой или собака сама собой.

Наверное, Дику это не понравилось. Но всё бы ничего, если бы бульдог не залаял на него, как лает ухоженный хозяйский пёс на уличную бродяжку. Стерпеть такое было нельзя, и Дик в три прыжка настиг бульдога, ударом груди свалил на пыльную землю. Двое животных мгновенно превратились в один серо-рыжий, рычавший, визжавший, катавший по земле клубок, внутри которого мелькали оскаленные пасти.

Мужчина бросился на выручку, стал оттаскивать своего пса. В каком-то отчаянье, уловив момент, я тоже ухватил Дика за ошейник. Вдвоём мы растащили драку, хотя драчуны остались рядом, морда к морде, но уже не рычали, а только хрипели, задавленные ошейниками. И тут мужчина закричал:
– Ты что же, свинёнок, делаешь? Разгуливаешь по городу с волком, без намордника и поводка. Ну, я это так не оставлю. Откуда у тебя волк? Вот я сейчас сообщу в милицию.

Мы убежали и долго прятались на кладбище. А потом я торопливо отвёл Дика в вольер.

Слова хозяина бульдога не очень удивили меня, уже начавшего догадываться, что Дик не совсем собака. Отношение к нему не изменилось, и меня не мучали подозрения, что однажды он поведёт со мной по-волчьи и попытается напасть. Он по-прежнему оставался игривым, добродушным, весёлым другом, и совершенно невозможно было представить возле своего лица его оскаленную пасть.

Дик только наказал воображалу-бульдога, оправдывал я его поведение. Но теперь все ополчились против нас. В город мы выходить перестали, и я решил вывозить Дика ранним утренним поездом в деревню на нашу дачу. В лесу людей почти нет, и Дику не грозит быть узнанным.

Ехать предстояло полчаса, и дорогу мы провели в тамбуре. Пол под ногами лязгал и раскачивался. Дик терпеливо стоял, расставив лапы, словно попал на скользкую льдину. Наконец мы вышли из вагона.

В городе всё время что-то двигалось, шумело, наполняя воздух дальними гудками поездов, машин, голосами людей. Но вот Дик попал за город, в тишину… Мы шли по тропинке к даче, и первое время он потерянно жался к ноге, оглушённый видом нового для него мира. Порой он заинтересованно обнюхивал тропинку и вопросительно поглядывал на меня. И я понимал, что, скорее всего, он почуял след зайца или сидевшей на земле птицы. В другой раз шерсть на его загривке поднималась, и становилось ясно, что здесь недавно пробегала собака.

На даче он не пошёл в комнаты, а остался на крыльце. Я поразился произошедшей с ним перемене. Он стоял, подняв голову, ловя наплывающие со всех сторон запахи, вглядываясь в распахнутое за рекой поле, в конце которого синел настоящий дикий лес, и весь дрожал от нетерпения. Он ещё раз взглянул на меня и даже взвизгнул, так ему хотелось поскорее отправиться в дорогу.

В лесу он сразу убежал. Я шёл не разбирая пути и представлял, какое удовольствие сейчас переживает Дик. Я не видел его, но чувствовал присутствие рядом. Иногда взволнованно трещали сороки, иногда испуганно взлетали птицы, и в следующую минуту сбоку в кустах мелькала его серая спина.

– Дик, Дик, – позвал я его, собираясь возвращаться.

Не сразу, но он появился, и я снова поразился его виду. Это был уже другой Дик, уверенный в себе, вернувшийся в родные места. Но ещё больше меня удивил его взгляд. В нём было всё – и восторг, и шальное опьянение от свободы, и даже какое-то страдание, обращённое ко мне. Он смотрел на меня, силясь что-то сказать, объяснить, выразить свои чувства – и не смог, не сумел. И снова умчался.

Больше я его не видел. Я ходил и звал Дика до вечера, но он так и не появился. Начинало темнеть, надо было возвращаться последним поездом в город.

В полном отчаянии я отправился на станцию, слыша за спиной, как мне казалось, осторожные мягкие шаги, словно Дик, провожая, следовал позади. И когда пришёл поезд с уже освещёнными окнами и мы поехали, в сумерках почудилась мне на опушке леса фигура Дика.

Как закончились дни Дика, не ведаю, хотя долго тешил себя мыслью, что он выбрался. Дик был молод, силён, среди людей прожил всего год, в лес попал в начале лета, и у него было время примкнуть к волчьей стае.

Уже прошло пятьдесят лет, и я почти не думаю о нём, только такими лунными ночами, называемыми волчьим временем. Вот и в этот раз я сидел на крыльце и вдруг осознал, что лес увёл его не затем, чтобы погубить. Он выжил.

И тут далеко в лесу, за железнодорожной линией, послышался протяжный волчий вой. К нему присоединились второй, третий голоса, и всё живое в лесу, наверное, проснулось в этот миг в своих норах, гнёздах, логовах, на ветках, тревожно вслушиваясь в волчьи рулады.

Вдруг что-то толкнуло, подняло меня с крыльца, и я направился на этот зов. Я шёл по полю, боясь потерять манившие голоса. Промчался скорый поезд с таким звуком и быстротой, с каким из ножен выдёргивают саблю. И, когда затих стук колёс и перестали перезванивать рельсы, волки стихли.

Я вышел на станцию, постоял в одиночестве, послушал и отправился обратно.