Дело было в начале двухтысячных. Мы плыли на байдарках по реке М. В походы в те времена мы отправлялись ежегодно. Но состав постоянно менялся.

В тот год, помню, собрался целый кагал: больше десяти лодок, двухместных и трёхместных. То есть всего человек под тридцать. Половина – дети. Женщин, то есть людей более-менее вменяемых, всего три. В основном мужики – такие самоуверенные пеньки с небритым мозгом.

Я был один, жена с сыном отдыхали на Юге. Плыли мы в лодке с мальчиком Серёжей пятнадцати лет, у которого было три состояния: он или ел, или спал, или громко смеялся.

Плюс в компании оказались три собаки: сеттер Гаврош, колли Эльза и мопс Буш. Все три стерилизованные. Среди них Буш, извините за каламбур, – старший.

Наш лодочный караван растягивался на несколько километров. Дисциплины никакой. На стоянках бардак страшный. Все всё теряют. Где мои носки? Гаврош, ко мне! Где мои трусы? Эльза, фу! Где мой ребёнок? Буш, лежать! Полная бытовая энтропия.
Вся эта туристическая вакханалия продолжалась две недели. Уже на третий день дети втихаря сточили всю сгущёнку и печенье. Две сумки-герметички с сухарями на пятые сутки странным образом гордо уплыли ночью по течению. Наверное, мелкие вредители решили поздним вечером устроить четвёртый ужин, зачавкали сухариков и бросили герметички у воды. А течение на реке М. приличное. В общем, никто не сознался.

Хлеб почти весь размок. Тушёнка уходила, как боеприпасы под Сталинградом. Другие консервы тоже. Колбасу дети съели ещё в поезде.

Конфеты превратились в ностальгическое воспоминание, пока мы собирали байдарки на берегу.

Картошку на четвёртый день похода героически почистил Антоша Булкин. Всю сразу, весь мешок. Получилась гора кожуры размером с Антошу и небольшой котелок картошки, похожей на фасоль.

Словом, к началу второй недели провиант стал стремительно иссякать. Макароны модельного ряда «рожки», конечно, дело хорошее, но их всё-таки желательно есть с чем-нибудь. Вопрос – с чем.

Пытались ловить рыбу – не ловится. На пять удочек за полдня поймали одного ерша. Видели ершей? Десять сантиметров костлявого безумия. Микродинозавр с шизофреническими глазами Энтони Блинкена. Этого Блинкена жадно сожрал Буш. Я думал, подавится костями, но нет. Сожрав рыбу, он только кашлянул, как бы сказав «добре», и лёг спать.

Пошли за грибами, а в лесу одни сухие сизые сыроежки. Такие балерины-пенсионерки. Всем нам понемножку становилось всё тревожнее и тревожнее.

Перед отъездом из Москвы наш главный организатор и руководитель похода Сёма Шнырько обзавёлся картой реки. Там обозначалось, что каждые пять-шесть километров на берегу стоит какая-нибудь деревня с магазином. А в некоторых даже имеются молочные фермы. Собственно говоря, поэтому мы не особо тщательно закупались съестным.

Мне так и виделось, как местная юная голубоглазая селянка, улыбаясь и кланяясь, вручает мне тёплую глиняную крынку с парным молоком и говорит что-нибудь такое:
– Не побрезгуй, красавец, отведай молочка нашего починковского, оно кровь молодит. Небось, не с вашего городского пакета. Пей, пей, голубь… Не химия какая-нибудь. Прямой наводкой из бурёнки!

– А и то… Спасибо, сударушка!

Я пью, и, как в советских фильмах, тонкая нежная струйка алебастрового молока стекает мне прямо на русскую народную алую косоворотку с надписью «Welcome to Egypt».

– Любо ли тебе, сокол?
– Любо, девица, любо, краса починковская…

Но выяснилось, что никаких деревень, магазинов, молочных ферм с бурёнкиными титями и селянок с крынками здесь нет.

Иногда на берегах появлялись заброшенные избы испуганно-заспанного вида. Было совершенно безлюдно. Солнце, зуд перламутровых стрекоз, шумное дыхание камыша, голубиное гульканье воды… Иногда раздавался дикий вопль откуда-то издалека: «Отдай, гад, это моя чипса!»

Один раз мы всё-таки увидели относительно жилой дом и на мостках – юную селянку в виде очень худого пожилого мужика в наколках и огромных лазоревых семейных трусах. Он сидел на корточках и курил. Мы перестали грести. Сёма Шнырько посмотрел на карту, потом на мужика:
– Здравствуйте.
– Аналогично.
– Скажите, пожалуйста, это деревня Хиляково?
– Нет, это Меняево.
– А где Хиляково?
– Хиляково – деревни такой нету.
– Странно… А на карте есть.
– Нет такой деревни – Хиляково. Её Брежнев срушил в одна тысяча девятьсот семьдесят третьем годе.
– Жалко.
– Аналогично.
– Скажите, а магазин здесь где-нибудь есть?
– Есть.
– Недалеко?
– Недалеко. Тридцать вёрст с хвостом, в Дудареве. Вон, через лес полтора часа по просеке, до Свиного тракта, а там на попутке с Вадимкой Мордоедом. Только он сейчас на свадьбе у Кумарихи в Жмурове. Раньше трёх дён не всплывёт. А если пешком, то к утру придёшь. Как раз к открытию.
– А других попуток, кроме этого Вадимки, нет?
– Нету других попуток. По Свиному тракту только Вадимка Мордоед на своём недоноске шлындит.
– А что такое «недоносок»?
– Трактор Т-150. Зверь машина, если, конечно, заведётся… Из Питера?
– Из Москвы.
– Знаю, ВДНХ. Но не бывал. Кумариха только бывала – у двоюродного брата тёщи. Говорит, там, в Москве, бабы почти голые в метре шлындят. Врёт?
– Врёт. В мини ходят, конечно.
– Увлекательно.
– А у вас каких-нибудь продуктов нельзя купить? Что-нибудь из огорода. Мы заплатим.
– Нет, нельзя купить продуктов. У меня в огороде только хрен растёт. Хрена копайте, сколь унесёте. Бесплатно.
– Нет, хрен нам не пригодится. А что же вы тогда сами едите?
– Хрен и едим. Бодрит в смысле тонуса. Раз в неделю мне Вадимка Мордоед хлеб на недоноске привозит с томатной килькой. Но он сейчас у Кумарихи на свадьбе. Три дня заплыву, не меньше. Буду три дни хрен есть. Грибов в этом годе нету. Ну и хорошо: значит, войны не будет. А рыбу мне убивать жалко. Я как Лев Толстой. Писатель такой был, босяк в бороде. Нет, я рыбу убивать не могу. Если она уже дохлая и в томате, то ничего, можно. А так… Лежит, глазами хлопает. А тебе рыбу жалко?
– Жалко.
– Аналогично.
– Ну, всего доброго.
– И вам того же.

Мы поплыли дальше.

Запасы продуктов стремительно иссякали. Не было недостатка только в собачьем корме.

По нашим расчётам, нам оставалось плыть до железнодорожного узла два дня. Дети печально сидели в байдарках и капризничали. На стоянках грустно бродили от палатки к палатке в разных носках и с трусами на голове и недовольно сопели. С завистью смотрели на чавкающих кормом собак.

И вот в последний день похода, как сейчас помню, ровно в полдень, мы вдруг увидели мираж. Это был стоящий над рекой аккуратный кирпичный домик с голубой дверью, над которой белыми буквами по красным кирпичам было написано «Магазин».

Все закричали «ура!». Но Сёма, который когда-то был солистом-баритоном в военном хоре, зычно проартикулировал на всю реку так, что из камышей с трескучим кряканьем выпорхнуло несколько уток:
– Всем оставаться в байдарках! Сгруппироваться. Взять рукой соседнюю лодку за борт. В магазин на разведку пойдут Вовка, Антоша и я.

Дети пытались протестовать, но Сёма был непреклонен.

Мы втроём вылезли из байдарок. Зашли в магазин.

За прилавком стояла натуральная селянка, та самая, голубоглазая, из моих молочных грёз. На прилавке разложены пряники, очень много пряников самых разных сортов. На стенах развешаны хомуты, десятка два, тоже разного дизайна.

– Здравствуйте, – улыбнулась и слегка поклонилась селянка.
– Здравствуйте, – ответили мы. – А что у вас можно купить?
– Вот, – она грациозно обвела рукой, – пряники да хомуты.
– А больше у вас ничего нет?
– Да вы отведайте! Наши пряники всем пряникам пряники. Вы после них и икры зернистой не всхочете, и белорыбицы не всхочете. Прянички наши свежие, только ныне привезли. Вот прянички имбирные, старики говорят – для продолженья роду. А вот с ванилью да мятой – это для долголетия. А вот медовые да с глазурью – чтоб тёща любила. А вот с шоколадом на кефире – от дурного глаза. А вот заварные с повидлом – от пьянства помогают…
– А хомуты зачем?
– Хомут – семье оберег. Хомут у окна – супруга верна… На крыльце хомут – от семейных смут… Неужто не знали?
– Нет. У нас с хомутами как-то не очень.
– Из Питера? Или из Москвы? – в голосе вежливое сочувствие.
– Из Москвы.
– Знаю, фабрика «Большевик». Но не была. Племянник был. Ну что, берёте наши прянички?

Через двадцать минут мы были у байдарок, навьюченные пряниками. Все трое купили по хомуту. Зачем – не знаю. Селянка велела. Он у меня до сих пор висит на даче у окна на всякий случай.

Через час мы причалили. К этому времени пряники уже кончились. Действительно очень вкусные. Я налегал на те, которые «для продолженья роду». Разобрали байдарки, просушились.

Поздно вечером был поезд. Плацкарт. Я спал, подложив под голову хомут.

И снилось, что ко мне в гости пришёл Лев Толстой с дочкой по имени Эльза и просил никому не говорить, что свои сухари он спрятал у племянника Морского царя.