Старик, прошедший войну с двумя ранениями, награждённый орденами и медалями, сидел как бедолага в социальном комитете и плакал. Густо, как плачут бабы, хотя в войну он, может, и слезинки наружу не выпустил. Рассказывал людям, что родная внучка выгнала его в белый свет, по сути на улицу, – и ему приходилось питаться объедками с ближайшей помойки, пока одна добрая душа не приютила его.

– Со мной фашисты так не обращались, как эта родная кровь! – хлестал он горькими словами по стенам, по стёклам, и казалось, будто дождь за окном протекает даже сюда, оставляя сырыми потолок, пол и людские души.

Такую муку сострадания и жалости невозможно было выдержать без обиды за старика, без гнева на его родню. Две бабы постарше и молодая девчонка – все, кто находился в комитете, – взяли под руки упавшего духом старика, повели его за собой. Домой, к подлой внучке. И накручивали себя по дороге всяко-разно, и придумывали всевозможные кары – человеческие да небесные.

Внучка открыла дверь, упитанная, довольная. А её дедушка – измождённый и униженный. Все пришедшие женщины вразнобой закричали на неё громко, чтобы пристыдить перед соседями:
– Что же вы творите со стариком! Вы человек или зверь лесной? У вас самой растут дети, а какой пример вы им подаёте? Представьте, что придёт время, и они вас тоже будут уничтожать своей ненавистью!

От соседей на площадку вышла старушка, потом ещё кто-то; женщины из комитета притянули их к своим горьким упрёкам:
– Как вам только не стыдно, пусть хоть перед этой бабушкой, если у вас самой совести нет! Дед ваш кровь проливал, чтоб вы жили, а ему в ответ чёрная неблагодарность. Гадина вы!
– Да, я гадина, а он очень хороший, – ответила тихонько внучка и потуже прикрыла дверь – видно, у неё ребёночек спал. – Вам он показался с самой лучшей стороны: и медали надел, и на лицо маску. Такой тихий да добрый, при людях всегда слёзы пускает. Сражался с фашистами, а дома в сто раз худший фашист. Те хоть сразу людей убивали, а этот наши души гробит до ненависти. Мне иногда убить его хочется.

Лица комитетчиц неузнаваемо изменились: ошеломлённые тем, что сейчас на них обрушится, женщины боялись услышать новую правду, потому что в своих сердцах уже поселили старую – выгонять её оттуда ох как не хотелось. А вместе они там не уживутся никак, это было понятно как азбука. И эта азбука била под дых.

– Подлец этот тихенький старичок. Всё исподтишка, всё единолично. Одной семьёй с нами жить не хочет – ну и ладно. У него все вещички свои. Наша кастрюля с супом стояла на его дощечке. Так он её поднял: «Почему не на своём месте?» – и слил весь наш обед в помойную раковину. В туалете обоссытся – я бы подтёрла, мне не трудно, – так он нарочно громко орёт, чтоб через стенку соседи слышали: «Я за вас кровь проливал, а теперь могу и мочу!» Правнука называет гитлеровским выродком за то, что детские машинки в его комнату заезжают.

Внучка заплакала; но зло и стыдно вытерев слёзы ладонью, добила родного деда:
– Он считает, что за войну ему всё прощается. А мне уже кажется, что на войне он предателем был и в гестапо у них служил.

Трое из комитета не стали ждать лифта, поскорее ускользнули по лестнице, что-то напоследок позорно шепча и лживо успокаивая всех.

Двое из одной квартиры остались сидеть на ступеньках, глядя в разные стороны и думая, как теперь им жить.