Она хотела оттенить седину благородным оттенком – получилась зелень болотная. Изумрудный блонд, по уверениям парикмахерши Тани. Пришлось с ней поссориться, пообещать, что ноги её здесь больше не будет.

Вообще, она не переносила, когда чужие руки возились, копались, что-нибудь хозяйски делали с её головой. Даже в этом усматривала насилие над собой. Терпела вот только эту Таню. Когда руки были молодыми и гибкими – сама отлично справлялась с укладкой и покраской, даже стригла себя сама, несмотря на примету: своими руками себе жизнь укорачиваешь. Она выше суеверий!

Таня утверждала, что розовый нынче не в тренде, вульгарен и выдаёт возраст. Она в ответ вспылила: «Прошу меня не учить! Если мне понадобится ваш совет, я его спрошу».

Передавая диалог в парикмахерской, она страдает глубоко, по-настоящему, у неё трясутся руки. Промокает глаза платочком – дети дразнят таких скорых на слёзы плакс «слёзки на колёсках».

Сестра пожимает плечами.

– Проблем-то, через три недели смоется.
– Как у тебя всё просто. Ты всю жизнь была глухой, толстокожей эгоисткой.
– А у тебя слёзы глицериновые!

На мой вопросительный взгляд объясняет:
– Она у нас актриса. Умеет зарыдать по щелчку. А если слёзы не выдавливаются – гримёрша капнет глицерин.

Я назвал их про себя Розовая и Голубая: по цвету одежды, который каждая предпочитает. Голубая – уютная, кругленькая бабушка. Розовую назвать бабушкой язык не повернётся: одета с претензией, вся в бижутерии, в тяжёлых перстнях, браслетах, бусах. По глуховатому бряканью камней я узнаю о её приближении ещё из коридора. Лицо длинное, худое, несколько лошадиное. Обратите внимание: в некоторых фильмах 60-х визуально удлиняли лица актёров. Может, дефект киноплёнки, может, чтобы подчеркнуть утончённость и аристократизм героев.

Даже за те полчаса, что сидят передо мной, успели поссориться. Они как одинаково заряженные частицы, их неудержимо тянет и тут же отталкивает друг от друга.

Недружные сёстры. Мы-то выращены на примере милых и нежных Даши и Кати из «Хождения по мукам». Помню, на лекции пожилой филолог ходил туда-сюда между рядами:
– Подобные отношения – большая редкость, – говорил он. – Смею вас заверить: на самом деле сёстры – это зачастую конкуренция, ревность. Граф Алексей Толстой сильно идеализировал эти отношения. Тогда у институток было принято заводить «душек», предмет обожания подруг, классных дам. Лизались, сюсюкали, ходили обнявшись, делились секретиками на ушко.

Прав старина Фрейд: все проблемы родом из детства. У старшей, Розовой, замашки ярой собственницы. В данном случае имеет место синдром первенца. Родилась после смерти первого ребёнка – можете представить, как над ней тряслись, сколько заботы, любви на неё опрокинули?

Моя комната, мои игрушки, моя нянюшка, мои мама и папа. И какую глубокую травму нанесли заласканной, залюбленной девочке с сильным характером, когда родили «соперницу». Твоими игрушками играют, твоё платьице донашивают, твоя любимая нянюшка гулит над кроваткой с мелкой орущей пакостницей и вонючкой, которая невесть откуда взялась. Делиться куклами, сандаликами, курточками – острый нож в маленькое сердце.

Видимо, отец и мать шли у маленькой Розовой на поводу. Как ни ужасно звучит, родители любят детей по-разному. Примеры в той же классике: отношение Анны Карениной к Серёже и девочке. Отчаянная любовь в первом случае и полное равнодушие во втором. У Толстого всюду это неравенство, он констатирует его спокойно, как само собой разумеющийся факт: «Девочка, любимица отца, обняла его и, смеясь, повисла у него на шее… Он сознавал, что меньше любил мальчика… Мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца».

Или вот этот необъяснимый парадокс: мать вынашивает и бережёт как зеницу ока плод – и не дрогнув вырезает другой, как будто в её тело заселилось нечто чужеродное и враждебное. Что означает: родительская любовь эгоистична по сути. Давайте смотреть правде в глаза: рожаем исключительно для себя любимых, а вовсе не с благородной миссией дать жизнь новому существу. И наши дети нам ничего не должны.

Как воспринимала неравенство Голубая, младшая? В детстве всё воспринимается естественно. Сестричка большая, ей надо одеваться. У неё уроки сложные, её нельзя грузить домашним хозяйством. Ей можно допоздна задерживаться у подружек: готовится к экзаменам.

И даже при этом у Розовой осталась глубокая обида на родителей. Называет себя сиротой. Твёрдо убеждена: дети всю жизнь остаются маленькими. Родители обязаны сопровождать ребёнка по жизни, руководить им, даром что ребёнку 50, 60 и 70 лет. И что самих родителей давно нет в живых. Это их посмертная вина. Это из-за них она осталась без семьи. Все вокруг виноваты, только не она.

Любимая поговорка Розовой – капля камень долбит. Если не получала желаемое – протест, слёзы фонтаном, крик и топанье, швыряние предметов по всей комнате.

Учит сестру жить. Не так воспитывает мужа, не так сына, не так невестку. Робкие отговорки Голубой: «А сама-то…» или «На себя посмотри», – нервно пресекает:
– Что ты со мной сравниваешь, вот так у меня сложилась жизнь, – и плачет. Слёзы – её оружие.

Я отмечаю для себя: «Несомненный дар убеждения. Прирождённая интриганка и манипулятор. Неумение и нежелание свить гнездо, разжечь свой очаг. Бездомовность, цыганщина».

Впрочем, безалаберная профессия актрисы к тому располагала. Но на сцене, правда, она была царица! Царские требования перенесены в жизнь: чтобы всё вокруг вертелось исключительно вокруг неё, принимало участие в её судьбе, принадлежало всецело ей.

Голубой в приданое родители дали набор мельхиоровых «семейных» вилок. Розовая закатила скандал: почему не ей?! Но родители впервые были непреклонны. Так что вы думаете? Чувство собственности оказалось так велико, что, бывая у сестры, Розовая те вилки потихоньку по одной прятала в сумку. Таким образом весь набор перекочевал к ней. Семьи у неё не было, гостей отроду не водилось. Так и лежат в коробке по сей день. Зато восстановлена справедливость.

Зачем они ей? Так, ни зачем. Принцип ради принципа. Чтобы знали!

Пока жили врозь, было терпимо. Потом Голубая уехала к дочке в Америку на полтора года.

Дома её ждал страшный удар. Вернулась – в комнате подозрительно темно. Отдёргивает шторы – кошмар, окна заложены кирпичом! Замуровали, демоны!

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что напротив, почти вплотную, выстроен новый дом. А из нашего окна площадь Красная видна! А из вашего окошка лишь кирпичики немножко. Не немножко, а очень, очень много, сплошной серый кирпич!
Позвольте! Но она покупала квартиру с видом на парк, на речку, на зелёную улицу, на золотые купола и на закат клюквенное варенье. Она, можно сказать, не столько жильё выбирала, сколько пейзаж. В своё время выложила за него круглую сумму, пять миллионов. Вид за окном для неё – вместо картины или телевизора, который она выбросила к чертям собачьим.

А сейчас поди попробуй продай этот склеп – и четверти не дадут. Пальцем у виска покрутят: зачем нам такая тюрьма, только решёток не хватает? Остаётся разве что мерить ногами комнату, как камеру одиночного заключения, и методично биться головой о стены. Или сразу сигануть с балкона, если до того не успеют увезти в психушку.

С учётом инфляции Голубая погорела на те самые пять миллионов. Её квартира вошла в разряд не продаваемых. Не кондицию, выражаясь товарным языком. Лично вы бы такую купили, будь она хоть золотой?

И ведь как хитро всё устроили. Нормы и правила соблюдены: 20 метров между домами. А вид из окна – это ваше личное дело, эстетство, роскошь, прихоть. Вам же никто его не гарантировал, верно?

И что город вас обул на пять лимонов и не поперхнулся – тоже ничего. Понимаете, если бандит в подворотне очистит гражданина на такую сумму – это уголовка. А если вас ограбит город – это пункт генерального плана застройки жилого микрорайона. Чувствуете разницу?

До Голубой дошло: как бесправны жильцы многоэтажек! Говорят же – покупая квартиру, ты покупаешь не более чем воздух между стенами, потолком и полом.

Так что прежде убедитесь, что рядом нет пустыря, или дома под снос, или лесного массива. Потому что архитекторам ваши интересы до лампочки. Сами они, первыми узнав о стройке под своим окном, быстренько продадут нехорошую квартиру и будут таковы.

Но представляете, каково лежачим больным, прикованным к койкам инвалидам? Для них окно – отдушина, в прямом смысле единственная щёлочка в мир.

Смыслом жизни Голубой стала ходьба по инстанциям и редакциям, поиск юристов, которые бы протянули ей лучик надежды. Нашли бы управу на городскую управу – пожирательницу её денежек и красивого вида из окна.

Дочка писала: «Не связывайся, это не люди. У них всё схвачено, там такие бабки крутятся!» – «Но я в прямом смысле схожу с ума, как в застенке, как в каменном мешке!» – «Выставь квартиру на продажу – с паршивой овцы хоть шерсти клок. Поживи пока у тёти (Розовой). А потом переберёшься к нам».

Розовая сначала обрадовалась, когда Голубая возникла на пороге с чемоданом. Но уже вечером крупно поссорились. Старшая ушла плакать в свою комнату, а сестра крикнула вслед: «Глицериновые слёзы!» Ведь они были как трут и огниво – посыпались искры, а там недалеко до пожара. А жить надо вместе целый год, до приезда американской дочки.

Голубая жалуется:
– Я привыкла дважды в день принимать ванну, а её это бесит. Может, жалеет воду. А может, из вредности. Я стою под душем, а она в это время резко включает и выключает кран в кухне. У меня бежит то ледяная, то кипяток. Я взвизгиваю – а ей мои крики бальзам на сердце!

У Розовой от этих упрёков глаза по пятаку. Вмиг наливаются, плавятся в прозрачных слезах – и правда похоже на глицерин. В сердцах кричит:
– Делать мне нечего! Ты больная? Как такое могло прийти в голову? Да не вылезай из ванны хоть сутками, хоть неделями! Хоть вообще туда переселись!
– Доктор, вы слышите, как она меня третирует? – это Голубая.
– Ты даже к врачу подлизываешься! – это Розовая. – Без вазелина в доверие втираешься, тихоня! И всю жизнь такая была, с самого рождения. Дети при родах идут вперёд головкой или ножками. А ты шла жопкой, маму потом из-за тебя зашивали. Ещё на свет не появилась, а уже хитрая жопка родилась раньше тебя. Если я – Глицериновые слёзы, то ты – Хитрая жопка!

Господи, сколько им лет – семьдесят пять или семь? Люди, пройдя жизненный круг, возвращаются в детство. Впадают в него.

Отношения накалились до предела. Так они оказались у психолога, то есть у меня, и дисциплинированно высиживают на стульчиках каждую пятницу. Каждая ищет во мне третейского судью, который бы громоподобно провозгласил, как не права противоположная сторона… И тогда брызнут слёзы – не глицериновые, а настоящие, сладкие, несущие облегчение и очищение.

Я их мирил. Выражал сочувствие и понимание, делал вид, что встаю на сторону и подтверждаю правоту обвиняющей стороны – чтобы тут же вместе отыскивать и разбирать её собственные ошибки.

Следует искать объединяющее начало – и это детство. Скажем, с какого возраста они себя помнят?

Солнце, много солнца, которое заливает комнату. Почему-то в детстве пасмурных дней не было вообще.

– Однажды в тихий час нас с тобой подняли с кроваток, одели и выдали маме. Ребята с завистью на нас из-под одеял посматривали. Мы сели в грузовик – ещё довоенный, тряский, с деревянным угловатым кузовом. И помчались – только ёлки мелькали.

– Помню, помню! Ещё посреди леса остановились, и мама нам велела пописать. А шофёр дядя Петя вылез и смотрел, мне так совестно было.
– А знаешь, куда мы тогда торопились? Я потом подслушала маму с няней. У папы командировка была в район, он же инспектор роно. А кроме командировки, в тех местах была любовница. Меня так удивляло: разве в СССР могут быть любовницы, тем более у пап? Она его самогоном опаивала – это няня сказала. После войны мужчин мало было, за них борьба шла. Ожесточённая. Без правил. Маму научили: хватай девок, то есть нас, и мчись туда. Прямо перед ними, тёпленькими, поставь девчонок и скажи: «Давай уж нас всех пропивай и про…». Чем грубее, тем лучше.

Дальше не помню, как в тумане, самое интересное… Но раз папа не ушёл – значит, мама вернулась с триумфом.

– А помнишь, мы тебе из города привезли золотоволосую куклу Алёнку и долго прятали от папы, чтобы он не ругался? Он деньги на мотоцикл копил. Так вот, это я упросила маму её купить!
– А колесо обозрения – это мы уже молодые были? Вот дочка возила меня на аттракционы в Америке: «Ах, крутизна, ах, адреналин!» А я говорю: эх, дочка, не видала ты советского колеса обозрения! Помнишь, мы сели втроём – ты, я и мой муж, только тогда поженились? От земли оторвались – у меня паника началась. Фобия высоты! Под ногами крошечная жестяная тарелочка, холодные шаткие сиденья, железные перильца чуть выше уровня коленей. Господи, какая страховка, какие ремни безопасности!

Посередине руль. И на самой высоте мой муженёк начинает со всей дури его крутить. Я ору, плачу, а он шибче того. Тоска, слабость, изнеможение… Я тогда чуть не выбросилась: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. А ты меня уложила клубочком на дно этой тарелки и сама легла на меня. Велела закрыть глаза, обняла со всех сторон крепко-крепко и всё на ухо шептала: «Я здесь, я с тобой!»

Давние события для них – гладкая ледяная скала, а память – ледоруб. Они, как альпинисты, целятся, ищут место, куда вонзить крюк воспоминаний, делают зарубки, зацепки. Вырубают, выкалывают ступеньки, лезут, соскальзывают и снова упрямо карабкаются.

И плачут, потому что жизнь прошла. Жизнь всё звала, намекала, манила: «Это пока понарошку, не настоящее, а настоящее там, впереди». А потом – раз! – и обернулась: «Стоп! Я прошла. А вы думали?»

Это как зрители, которые приготовились к увлекательному длинному фильму, запаслись попкорном, поелозили задницами, устраиваясь удобнее, и только вошли во вкус и начали вникать в канву повествования…

В самом интересном месте фильм обрывается, и они с недоумением видят на экране слово «Конец», и уже ползут невнятные неразборчивые титры. Фильм-то оказался в одну серию! И сиди не сиди, а ждать нечего. Разочарованные, обиженные зрители нехотя поднимаются с нагретых мест. Кто-то в знак протеста громко хлопает откидным сиденьем, кто-то бережно придерживает. И все гуськом, шаркая, бредут к пыльным бархатным шторкам, где светится тусклая надпись Еxit.

Они обнялись, как тогда в парке, и плачут, плачут. Жизнь прошла, а мудрости не прибавила. К семидесяти годам предательски меняются лицо, зубы, волосы, голос, походка – всё меняется. И только слёзы остаются как в детстве – жгучие, солёные и чистые.