Однажды я к ней пришла, позвонила, как обычно, прижимая под мышкой коробку с её любимым песочным тортиком. Тишина за дверью. Тишина бывает разная. Когда человек выходит за хлебом – одна тишина, когда покидает дом навсегда – совсем другая. Выглянула соседка.

– А Мили нет. Увезли в дом престарелых.

Вообще-то её звали – господи, почему в прошедшем времени, ведь не на кладбище увезли – её зовут Мия. Очень подходящее имя для актрисы, на афишах прекрасно смотрится.

Такие дела. Значит, сбылось то, чего она так отчаянно боялась, – казённого дома на старости лет. Она жаловалась на родных в последнее время. Я снисходительно и мудро – мы все мудрые, когда дело касается не своих проблем, – разводила чужую беду руками. Учила, что о родне, как о покойнике, или хорошо, или ничего. Что в любом конфликте виноваты обе стороны. Племянников тоже можно понять. Своих-то детей у Мии не было: тому виной прыгучая, летучая стрекозиная жизнь артистки.

У творческих людей характер не мёд. И к старости не сглаживается, а, напротив, топорщится и лезет колючками. Забывчивость, раздражительность, капризность, болтливость, подозрительность к близким людям, детская доверчивость к чужим.
Мия рано покинула сцену. Приходилось реализовывать невостребованный талант на тех, кто подвернётся под руку.

Родня отбрыкалась, брызнула кто куда: увольте, только мемуаров престарелой актрисы нам не хватало. Мия переключилась на дальнее окружение: на соседей, кассирш в магазине, провизоров в аптеке, медсестёр в больнице, на больных в очереди. Тем линять было некуда, и Мия вволю, с наслаждением слушая себя со стороны, прокачивала голосовые связки. Особенно изумительной была акустика в общественных туалетах.

– Я была юная и хорошенькая, злопыхательниц всегда хватало. Вообрази, я в роли Грушеньки: «Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться!» И тут в носке туфли ворошится что-то живое, кусает. Первая реакция – завизжать. Но я актриса. Я картинно сбрасываю туфли и пляшу босиком цыганочку с выходом, будто так и задумано. Публика в восторге! Ступни у меня узкие, божественные, – Мия суёт мне под нос тощую цыплячью ножку. – Слушай дальше. Прихрамывая, добираюсь до гримёрки и вытряхиваю из туфли майского жука! Козни конкуренток. Эй, не вижу на твоём лице восторга.

– Жука жалко…

Однажды при её племяннике я обронила, что Миина квартира – проходной двор. Сказала со знаком плюс, в хорошем смысле. Мие было смертельно скучно, и она как ребёнок радовалась каждому гостю. За телефонную трубку хваталась как утопающий за соломинку. Цеплялась за живой голос на том конце провода как за спасательный круг. Правда, диалог тут же превращался в театр одного актёра. Для Мии существовал единственный достойный человек во вселенной – она сама. Прирождённый артист – всегда страшный эгоцентрик, яркий, убеждённый, вдохновенный.

Так вот, при неосторожных словах о проходном дворе лицо племянника окаменело. А ну, проникнет мошенница, опоит старушку, стырит документы, подсунет договор о дарении?

Не оправдываю и самой Мии, которая провоцировала, дразнила родных. Она обнаружила их слабое место и резвилась вовсю. Обещала, что заведёт соцработницу (пусть будет стыдно родным), подружится с ней и завещает квартиру. Что вот сейчас намарафетится, завьётся в ресторан, встретит мужчину мечты и сделает законным наследником. Что вызовет из деревни дальнюю, более благодарную родню и пропишет у себя…

Ну разве можно так играть на нервах близких?

– В любовниках нужно иметь мачо, а замуж выходить за тютьку. Запомни: тють-ку! Именно таким являлся мой второй муж. У него была фамилия Нога и пунктик: чтобы жена непременно была тоже Ногой. Тютька-то тютька, но тут упёрся рогами. Вообрази афишу, на ней огромными буквами: артистка Нога! И чтобы дети тоже Ноги. Мне пришлось пустить в ход всё искусство обольщения…

Мия намного старше меня. Но, когда мы шли вместе по улице, я чувствовала себя развалиной и недоженщиной.

Я, нахохлившаяся, в глухом свитере, джинсах и кроссовках, рядом с ней – как Гаврош с сияющей Анжеликой. На макушке у неё всегда шляпка с прибамбасом: пером, стеклярусом, цветком, вуалькой. На мне тёплая, натянутая на уши вязаная шапка. Мой девиз: чтобы тепло и удобно.

Она взбивала на голове пергидрольный пух, красилась, мурлыкая, подбирала бижутерию. Ею были забиты выдвижные ячейки трёхэтажного ящика в спальне. Серьги к серьгам, бусы к бусам. Хрусталь к хрусталю, янтарь к янтарю. Зелёное к зелёному, красное к красному. Целая коллекция собрана за десятилетия поездок по стране и ближнему зарубежью. Любила пересыпать в горсти тяжёлые полудрагоценности, предавалась воспоминаниям перед благодарным слушателем в лице меня.

Настоящая леди неукоснительно соблюдает правило четырёх «Д». Держит спину. Держит паузу. Держит уголки рта приподнятыми. Держит дистанцию.

За столом ложку и вилку следует поднимать высоко, к самым губам. Шея прямая, ни на миллиметр не опускать подбородок.

Когда спутник подаёт пальто, равнодушно урони руки и жди. Ни в коем случае не оглядывайся, не задирай и не выворачивай по-цыплячьи локти. Руки должны небрежно, как шёлк, скользнуть в рукава, если даже мужчине придётся для этого встать на колени…

– Но ведь пальто запачкается о грязный пол.
– Пальто можно отдать в химчистку, а репутацию ни в какой химчистке не отмоешь. В общем, когда подают пальто, настоящая леди не поднимает руки выше жопы.

Однажды она пришла в гости. А у моего сына комната была полна друзьями-студентами. Сели пить чай. С утра Мия хандрила, придиралась ко всему, болел бок. А тут воспрянула, расцвела. Кокетничала напропалую, строила глазки, обмахивалась салфеткой, как веером. Слабым дребезжащим голосом произнесла монолог Настасьи Филипповны, сцена прощания с князем.

Едва шумная молодёжь удалилась, Мия зашипела, спрыгнула со стула и рванула в туалет. Вышла, жалкая, смущённая. Несла застиранный нежно-розовый комочек: нечаянно напрудила в штанишки.

– Так чего ты терпела, Мия?

Она огрызнулась:
– Эта дурацкая планировка – туалет рядом с кухней. Тут молодые интересные юноши, а я в двух метрах делаю пи-пи? Я ещё не деградировала до такой степени.

Вот что значит настоящая женщина!

И вот эта леди, в облачке настоящих, ещё с советских дефицитных времён сохранившихся вязких, маслянистых «Клима», со своей бижутерией, – сейчас в доме престарелых… В телефоне буркнули: «Кого? Нету. Выбыла на днях в «Ромашку».

«Ромашка» – частный пансионат. Назвали в честь бывшего детского садика. Название внушало оптимизм. Мир тесен: заведовала тем пансионатом моя приятельница. Она давно мечтала заняться чем-нибудь эдаким, богоугодным. Поговорили о Мие.

– Своенравная бабуля, но ужасно забавная. Оказалась у нас благодаря Ксении, нашей санитарке.

Я видела худую женщину, которая возила в коридоре тяжёлой мочальной шваброй. На ней было подоткнутое Миино концертное платье в блёстках. Странная: моет пол и улыбается. Я спросила, как пройти, – молчит и улыбается.

– Она немая.

Так вот, Ксеня. В первое же утро размяла старушкам ножки-ручки. Принесла с улицы тазик со снегом и колотым льдом, умыла лежачих. Постоялицы уже одним глазом смотрели туда – а им устроили спа-процедуры. Таращились, розовые, мокрые, моргали – как младенцы, которых искупали первый раз в жизни. В глазках засветилась жизнь.

– Ксеня верующая, из старообрядческой деревни. Зажгла в комнатах самодельные свечки – у неё их целый чемодан под койкой. И вместо больничного запаха, если закрыть глаза… мёд… сенокос… стройотряд… Бабульки ведь, как мухи в янтаре, застыли в возрасте студенточек.

Мы перешли в кабинет, приятельница включила чайник. Он сиял белизной, чашки и ложки (помню по прежним чаепитиям, обычно с налётом) на этот раз блестели.

– Всё она, Ксеня. Её можно за деньги показывать. Восемнадцатый век в первозданном, очищенном виде. Прямо молюсь на неё, лишь бы не переманили. У нас ведь конкуренция, старики – вторая нефть.
И я слушаю чудесную Ксенину историю.

В староверскую деревню приехало начальство, а там среди замшелых подолов крутится девчонка. Не углядели старухи, а ей любопытно – машины, люди, музыка, гроздья шариков. Ребёнок же.

Кстати, откуда прелестное дитя взялось среди агафий лыковых? Её мать в девицах сбежала в город, прочь от икон, поклонов и покаяний. Через год вернулась с повинной головой, на спине рюкзак. На пузе тоже рюкзак, уже толкается. После родов следов девицы не найти – либо загрызли старорежимные старушки, либо, опроставшись, снова удрала в город. А дитя в деревне поселилось, как лучик солнца.

Районное начальство о малышке не ведало по причине бездорожья: мост давно унесло половодьем. За пенсией старухи сплавлялись на лодке, а зимой с батожком по льду. Тащили в корытах продукты: масло постное, муку, макароны, крупы, соль. Остальное худо-бедно растили сами.

Девочку в интернат для глухонемых немедля! – постановила опека. Ладно, только соберём. Приехали – девчонки след простыл. Спрятали. Подключили милицию, грозили судом. А чего со старушек возьмёшь, их уже ветром шатает. Их свой суд ждёт, гораздо более страшный, небесный.

Последняя, умирая, завещала Ксене, чтобы выходила к людям. Чтобы мать-кукушку напрасно не искала, а прилеплялась к первой встречной доброй женщине. А главное – впалый взгляд на костлявом личике зажёгся страшно, как у боярыни Морозовой на известной картине, – чтоб ни шагу не ступала в вероломную церковь.

Староверский бог хранил Ксеню: сначала она кантовалась под батареей на вокзале. Питалась чаем, который знаками и мычанием просила наливать в особую кружечку, размачивала сухарики из рюкзака. Буфетчица не продала Ксеню сутенёрам, хотя мыслёнки такие шныряли. Но совесть (которая и есть Бог) взяла верх.

Девушка некоторое время батрачила на её даче. Но простыла, подхватила воспаление лёгких, соседи вызвали скорую. А из больницы сплавили в психоневрологический. Там её тоже быстро приспособили: она мыла, скребла, чистила всё, включая старые задницы.

Тут-то её приметила владелица «Ромашки». Руководство диспансера Ксеню не отпускало: кому же охота лишаться ценной, ценнейшей, бесценной работницы, – но у приятельницы было схвачено на самом верху.

– Вечером спектакль, а реквизит ещё не прибыл. А там всё построено на декорациях, на ветхих занавесах, такая задумка режиссёра-авангардиста. Все в ступоре. Я говорю: есть у вас половые тряпки? На меня таращатся, думают, у примы поехала крыша.
– Ну, рогожа на тряпки, много рогожи?

Нашёлся на складе пыльный, поеденный мышами рулон. Я взяла ножницы, усадила всю труппу, вооружила цыганскими иглами… Такие декорации получились – пальчики оближешь, успех ошеломляющий!

Мия, наконец, нашла благодарную и искреннюю слушательницу в лице Ксени. У той лицо зачарованное, будто слушает сказки Шахерезады. Их пути пересеклись в психоневрологии. Там как раз обследовалась Мия и признана абсолютно дееспособной, к немалому огорчению племянников. Её определили в обычный дом престарелых.

Но тут, лишённая сказок своей престарелой Шахерезады, взбунтовалась безропотная немая. Активно жестикулируя, поставила-промычала условие: в «Ромашку» без артистки не пойду. И что ты думаешь? Мия, эта попрыгунья стрекоза, неожиданно проявила чудеса трезвости и холодной расчётливости.

Какая деменция, вы о чём? Да у неё ни одна самая махонькая мысль не терялась. Она её, мысль, как бусики, аккуратно задвигала в один из многочисленных глубоких ящичков своей памяти. И при надобности легко и безошибочно отыскивала нужный «ящичек» и вынимала мысль в кристальной ясности, целости и сохранности.

Частный дом престарелых? Отлично. Свою квартиру Мия сдаст – племянники пускай сосут лапу. Этих денег вполне хватит на «Ромашку»: отдельная угловая комнатка с крошечным туалетом и сидячей ванной. Питание, лекарства, уход. Пенсия копится на карте.

Приятельница отпила чаю, чтобы промочить горло.

– Но дальше о Ксене. С ней позанимался логопед, и она заговорила более-менее внятно (отсюда узнали её жизненные перипетии). И тут мы все офигели! Я же говорю: восемнадцатый век во всей красе. Ксеня до сих пор уверена, что гроза – это Божий гнев. Забьётся у себя, свечи перед иконами зажжёт, распластается на полу.

Радуга у неё – это Господь радуется, балуется, как ребёнок, погремушкой. Увидит Ксеня радугу – всё бросит. Лужа не лужа, плюхнется на колени, ладошки сложит и вся подастся вперёд, трепещет.

Счастливая Ксеня, думаю я. Вот звёзды в небе… Снежинка на рукаве… Узор на зимнем стекле: в лунном свете сказочные города из голубого хрусталя, а на солнце загораются янтарным оперением жар-птиц… Всё-всё для Ксени волшебство и Божий промысел.

Я уехала на море на всё лето. Безопасно наблюдала из окна южную грозу и думала о Ксене. В её обмирающей душе в это время бушевали буря и отчаяние, и, когда гроза уносилась, она вставала потрясённая, измученная, омытая, очищенная и напоённая, как земля после ливня. А я вставала и потягивалась: пора в столовую, сегодня на полдник сырники. Ну гроза, ну и что. Гигантская электрическая искра, всего-то. А радуга – банальное преломление света в воде, малыши в садике знают.

…А всё же дураки эти учёные, думаю я, поглощая холодные сырники. Это же надо так безжалостно обесцветить человеческую жизнь, лишить тайны. Вот кто их просил? Только последний гад мог объяснить точёное серебряное чудо на морозном окне трещинками и пылью. Да-да! Все их открытия следовало запретить, запечатать за семью замками, чтобы ни одно циничное объяснение природных явлений не просочилось за стены лабораторий. Не доросли ещё люди. Это как ребёнку сказать: чуда нет, Божьего гнева и благости нет, а есть физика и химия.

Ох, натворит дел такой ребёнок!

Мия больше всего боялась казённого дома, а владелица «Ромашки» – поджога. Чего боишься, то случается.

…В коридоре стояли грязные лужи, валялись тлеющие матрасы. Владелица «Ромашки» с полицией просматривала записи с видеокамеры: там Миин племянник втихаря устраивал в комнате тётки костёрчик из газет – аккурат под шторкой… Мию вытащила Ксеня Они сидели на обугленном диване, прижавшись друг к дружке, – обе встрёпанные, испачканные сажей. Вот и встретились два одиночества. Мия почему-то в одной туфле… Артистка погорелого театра.

Рядом ходили пожарные, молодые интересные мужчины. Мия сидела с прямой спинкой, как королева, приподняв уголки рта. Держала 4 «Д». И лишь когда коридор опустел, пожаловалась на майского жука в туфельке. Ей не поверили, решили – стресс от пожара. А потом Ксеня сняла с неё туфлю и вытряхнула уголёк – чулок был прожжён насквозь, и пахло горелым мясом.

Врач потом сказал, что имеет место атрофия нервных окончаний вследствие запущенного артрита и диабета. Но я-то знаю, что имеет место настоящая женщина. Просто – настоящая женщина, и всё.