Осень пишет грустные жёлтые письма и отправляет в будущее. Просветлевшая вода речки детства несёт эти послания, ускоряясь в бетонной теснине запруды разрушенной мельницы, и водопадом низвергается в омут.

Омут назывался ямой Дмуховского. Кто такой этот Дмуховский, кем он был, никто в райцентре не помнил. Много осенних посланий утекло вниз по реке с тех пор. Одни говорили, это был мельник, другие – польский пан, которому принадлежали и мельница, и окрестная деревенька со смешным названием Германишки. Третьи утверждали, что Дмуховский – это старый дед, который рыбачил на омуте ещё до войны, а потом помер.

Давно нет ни мельницы, ни Дмуховского. Есть развалины плотины с перекинутой между берегами толстой дубовой балкой, на которой я провёл своё позднее детство, глядя, как потоки воды проносятся внизу и низвергаются в омут.

Какая же там была глубина? Старожилы утверждают, что метров десять, не меньше. Переплыть яму Дмуховского считалось для мальчишек удалью, а взрослые, если замечали, грозились всякий раз надрать смельчакам уши и задницы.

В ту осень мне удалили гланды в районной больнице по направлению из военкомата. Экзекуция была болезненной. Помню, как чихал и кашлял кровью, забрызгав халат, рукава, маску и шапочку лор-врача – полной дамы с чёрными усиками и начальственным мужским баском. По окончании операции рискнул спросить, дадут ли мне мороженое. Ранее в детских книжках читал, что так делают, чтобы остановить кровотечение.

– Размечтался! – устало хохотнула докторша, но добавила, что если мороженое купит и принесёт мама, то она не против.

Меня отвели в палату детского отделения, где лежал ещё один мальчик по имени Болек, а полностью – Болеслав. Мороженое раздобыл и принёс в палату мой отец. Позже узнал, что для этого он обежал весь райцентр и буквально выпросил четыре вафельных стаканчика у директора ресторана. В общем, нам с Болеславом досталось по два стаканчика на брата. Мы «заморозили» кровоточащие глотки и уснули.

Выписавшись из больницы, я узнал, что наш класс отправляют на уборку картофеля. На целых десять дней! Обычная ежегодная практика тех лет для школьников старших классов. Мама предъявила классному руководителю справку, тот сочувственно покивал головой, и меня оставили в покое.

На дворе была классическая сентябрьская теплынь – бабье лето с ласковым солнышком. Ну как же можно в такое время оставаться дома, читать книжки и кушать диетические кашки?

Мама категорически запретила шляться по городку. А я и не шлялся. Едва родители уходили на работу, доставал из кладовки свою любимую телескопическую удочку, зелёную брезентовую сумку из-под противогаза с запасами крючков, лесок и грузил, клал туда полулитровую банку маминого супчика и покидал квартиру.

До Речки детства тридцать минут резвой ходьбы сначала по улице, а после по грейдерной дороге. Километра через два от грейдера ответвлялся просёлок, который и выводил меня к мельнице. В хорошую погоду я обожал рыбачить, сидя на мельничной балке и забрасывая удочку вниз, через водопад. Именно туда в поисках корма подтягивались из омута стайки плотвы и окуньков, среди которых попадались порой и весьма увесистые особи.

А на балке, прогретой ласковым солнышком, было тепло, внизу успокаивающе журчала вода, и солнечные блики играли в струях водопада. Где-то за соседним холмом в солнечном поле мои одноклассники собирали свежие клубни из-под картофелекопалки…

С соседом по палате отношения сразу не заладились. Болеслав по натуре типичный польский шляхтич – спесивый, болтливый, хвастовство и гордыня через край. К тому же парень был глуп, предел его мечтаний – выучиться на автослесаря в местном профтехучилише.

Болек заявил, что терпеть не может русских поэтов и писателей, которых ему навязывают в школе. Когда я спросил его о польских авторах – поэта Адама Мицкевича, писателя Генриха Сенкевича, фантаста Станислава Лема, оказалось, что он слышит эти имена впервые.

После этого Болек говорил со мной только о бабах: хвастался, как смачно он жарит соседку Ванду, когда её родители на работе.

– Ну а у тебя баба есть? – спросил Болеслав. – Ты кого-нибудь жаришь? Ты кого-нибудь отжарил хоть раз в жизни? Так бы и сказал, что нет! А то поэты, писатели!..

Находиться с ним в палате вскоре стало невыносимо, я читал книги, он рассказывал о бабах и требовал, чтобы его слушали. По ночам Болек мастурбировал, откинув одеяло и животно урча.

Я не мог поделиться с гадким шляхтичем своей драматической тайной, я вообще ни с кем на земле не мог этим поделиться…

Темноволосая красавица Элла входила к нам в палату по нескольку раз за дежурство, раздавала лекарства, мимоходом ласково проводила ладонью по моим волосам.

– Классная тёлка! – восклицал Болек, глядя вслед молодой медсестре. – Клянусь, я её отжарю! Вот увидишь!

Уткнувшись в книгу, я молчал, с трудом сдерживая себя. Эльвира была подругой моей мамы. Три года назад, когда дежурил или уезжал в командировки отец, мама, заступая на суточные дежурства, просила Элю у нас ночевать. Об этом я написал в одном из ранних рассказов и вряд ли смогу написать лучше:
«Меня знобит под ватным одеялом, но не оттого, что я болен или в комнате холодно, а оттого, что она медленно раздевается у окна, освещённая лунным светом. Она кормит нас с маленькой сестрой, проверяет уроки, читает нам книжки, укладывает спать и уходит на кухню. А потом… Потом она входит в комнату, не зажигая свет, раздевается у окна и ложится в постель. Она думает, что я сплю, но я не сплю – видеть её обнажённую из-под едва прикрытых ресниц стало моим ритуалом. Сегодня меня зазнобило. Она испуганно спрашивает, не болен ли я, зовёт к себе в постель согреться, и луна берёт нас в плен: в мистическом её сиянии до самого рассвета, с восторгом и ужасом первооткрывателя, я брожу губами по её телу… Теперь я уже не могу без неё жить, украдкой бегаю после уроков к ней в больницу, где, рискуя быть замеченными и ославленными на весь мир, мы подолгу стоим в зарослях мокрой сирени. Прижимая моё лицо к своей груди, она говорит о том, что это ужасно, что она преступница, потому что мне четырнадцать лет, а ей двадцать два!»

И ещё почти два года я тайком бегал к Элле, когда её квартирной хозяйки не было дома.

Удивительное дело – в маленьком городке, где все знали обо всех, о наших отношениях никто не догадался. Наверное, потому что они были недоступны обывательскому пониманию: что может быть между красавицей и тщедушным мальчишкой, который младше на восемь лет и на целую голову ниже? Мы с Эллой просто не укладывались в железобетонную обывательскую логику.

А потом у Эльвиры появился жених – офицер, они почти год переписывались, пока он не забрал Эллу к себе на Дальний Восток.

В больницу я попал, когда Эльвира уже вовсю переписывалась со своим возлюбленным. Выздоравливая, порой часами сидел у неё на сестринском посту.

– Прости, Вовочка, – тихо говорила мне Элла в такие минуты. – Ну нет у нас с тобой будущего, ты понимаешь? Ты вырастешь, выучишься на врача и женишься на самой красивой девочке, будешь счастлив.

– О чём вы там балакаете? – ревниво спрашивал Болеслав в палате. – Только не говори, что о поэзии, о литературе. Она трахаться хочет, неужели не видишь? Не видишь, а туда же!

До сих пор не понимаю, как я тогда сдержался… А Болека Элла грубо отшила, когда он, улучшив момент, увязался ночью следом за нею в санпропускник.

На следующий день Болеслава выписали из больницы за нарушение режима, ещё через день отпустили и меня.

Моя мама была очень рада тому, что Элла выходит замуж, говорила, что она «перезреет и засохнет» в райцентре, где подходящих женихов для такой хорошей девушки нет.

В пакете, привязанном внизу у воды, плещутся две плотвички, окунёк и уклейка. На часах 14.20. Это означает, что пора домой. Но солнышко пригревает, паутинки летят, красное перо поплавка идиллически колышется в белой пене водопада… Ну ещё хотя бы полчасика тёплой осенней сказки!

Поплавок вздрогнул, приподнялся на пару секунд над водой, постепенно погружаясь, уверенно двинулся в омут и исчез.

По опыту знал – так клюёт крупная и уверенная в себе рыба. Подсёк невидимую добычу, и упругий стекловолоконный кончик удилища тут же изогнулся дугой. Успел подумать: «А хорошую удочку привёз мне папа из Минска на день рождения».

Добыча оказалась неожиданно сильной. Я сразу решил, что это окунь и никак не иначе. Окушки, когда их подсекаешь, мало того что сильные, так ещё и ставят хвост поперёк, инстинктивно сопротивляясь рыболову. Тащишь такого на божий свет, и душа поёт от восторга!

На этот раз вытащить с ходу добычу не удалось. Пришлось вставать и, балансируя по узкой балке, сходить на берег, держа при этом леску натянутой. Оцарапавшись в мелком кустарнике, достиг береговой кромки водопада и только там вытащил рыбу из воды. Господи боже мой!

Такого чуда я ещё не видел никогда. Добыча оказалась мельче, чем я ожидал, но очень сильная, а главное, она была и страшной, и красивой одновременно. «Доисторическая» голова с множеством вызывающе торчащих мелких зубов, тело с плотной мелкой чешуёй, переливающееся всеми цветами радуги. Такого чудного чуда я в Речке детства не вылавливал никогда.

Может быть, именно таких сказочных рыб выуживал в омуте легендарный дед Дмуховский?

Конечно же, я ещё несколько раз забросил удочку в водопад, но сказка не повторилась. Понял – пора домой.

Обратно не шёл, а почти бежал. Прежде всего хотелось поделиться удачей с соседом дядей Витей, а уже потом показать родителям… Стоп! Показать – значит признаться, что вопреки всем запретам был на речке. Остаётся дядя Витя. Был бы он только дома!

Половину пути диковинная рыба ещё трепыхалась в противогазной сумке, а потом затихла.

Дядя Витя работал сменным электромонтёром и, на моё счастье, отдыхал после суточной вахты.

– Понимаешь, сынок, – задумчиво произнёс сосед, взвешивая на ладони рыбу.

Он всегда говорил «понимаешь, сынок», прежде чем изложить что-нибудь важное.

– Понимаешь, сынок, это форель. Самая настоящая речная форель. Сейчас мы её взвесим… Кухонный безмен у меня привирает, но всё же… Ага! Триста пятьдесят граммов! Неужели на удочку? Где? В омуте Дмуховского? Ну да, там водопад, чистая быстрая вода. Что ж, порадуй родителей! Красная рыба, дефицит. Такую сейчас даже в праздничных наборах дают только районному начальству.

Я ответил, что порадовать, конечно, здорово, но на речке был нелегально, так что, скорее всего, мне влетит. И оставшиеся шесть дней сидеть мне в квартире.

– Ну, раз так, тогда давай я её пожарю, – предложил дядя Витя. – Вместе со всем твоим уловом это будет даже солидно. Заодно посидим… Понимаешь, сынок, я и сам красной рыбы лет восемь не пробовал.

Пока я сбегал домой отнести удочку и противогазную сумку, ужин был готов. Окунька и плотвичек дядя Витя зажарил в своём фирменном стиле – до хрустящей корочки. С форелькой поступил нежно – чуть притомил на сковородке. Позвал ещё соседа по прозвищу Витька Пинтюх – рыбака, пьяницу и ушлого малого лет тридцати пяти.

Мужики смачно выпили по сто грамм, а мне дядя Витя налил стакан домашнего хлебного кваса.

Форель показалась необыкновенно вкусной. Дядя Витя настоял, чтобы я съел половину рыбки, а вторую половину разделил с Пинтюхом.

– На Дмуховского поймал? – уточнил Пинтюх после второй стограммовки. – В самом водопаде? Ну-ну.

Никогда не забуду последнюю встречу с Эллой. Она сидела дома, отдыхала после ночной смены. У неё был свой отдельный от хозяйки вход – через веранду частного дома. На веранде стояла электроплитка, на которой Элла готовила себе еду. Здесь же и мылась в круглом цинковом тазике в тёплое время года.

Душ она принимала на дежурствах в детском отделении. Там её и пытался выследить похотливый Болеслав.

По договорённости традиционно толкнул умышленно незапертую калитку и тут же закрыл её на крюк, в тоннеле из сиреневых кустов прошмыгнул к веранде, тоже открытой, и запер за собой дверь на оконный шпингалет.

Она была такая же – упругая, тёплая, пахнущая свежим сеном и парным молоком, в небрежно запахнутом ситцевом халатике… Всё такая же. Но уже чужая.

– Нет-нет, Вовочка, миленький, ну не надо… Ну как же тебе это объяснить. Я уже невеста. У меня есть муж. Мы ведь с тобой уже говорили. Всё будет по-прежнему. Ты мой родненький, милый. Только этого не будет, а так – всё по-прежнему… Ну как же тебе это объяснить? Мы, женщины, так устроены…

Она сидела на диване, поджав красивые голые загорелые ноги. А я зарылся в них лицом и молчал.

А ночью плакал под одеялом, беззвучно, но так, что разболелось в груди слева. И ещё думал – странно они, женщины, устроены. Вчера было можно всё, а сегодня ничего нельзя. Но всё при этом «по-прежнему»…

А ещё Элла сказала: «Тебе надо поскорее влюбиться в хорошую умную девочку». Я постарался последовать совету и действительно влюбился. Но это уже совсем другая история.

Болеслава я повстречал спустя двенадцать лет на центральной улице городка – неопрятного и подшофе. Я хотел было пройти мимо, но Болек окликнул:
– Эй! Ты чего, брезгуешь? Ну да, понятно… Мы в столицах не учились, академиев не кончали.

В столовке напротив я угостил Болека пивом, а он ещё попросил сто грамм водки, которую тут же вылил в пивную кружку. Разговор не клеился, да и не о чем было говорить. Болек всё пытался вспоминать медсестру Эллу и её красивые ноги. Я спросил, неужели в его жизни ничего, кроме этого, больше не было. Болеслав насупился, попросил ещё водки. Выпив, запел на всю столовку: «Еще Полска нье згинела!»

Я молча встал и вышел.

В тот приезд мама рассказала, что Эльвира родила «от своего офицера» девочку где-то в Хабаровском крае и работает там в гарнизонном госпитале медицинской сестрой.

Я так и не решился раскрыть маме свою страшную тайну, сделал это лишь четверть века спустя, когда умер отец, а мама жила у сестры в другом городе. В молодости мама бурно реагировала на подобные истории, а теперь со спокойной улыбкой поглядела на меня и спросила:
– Тебе было хорошо с ней?

Я кивнул. Мама снова улыбнулась и, закрыв глаза, сказала:
– Теперь живи… и помни…

Спустя месяц после поимки форельки Витька Пинтюх со своим другом приехали на яму Дмуховского и «запитали» электрическим током водопад от подвижного дизельного генератора. Говорили, рыбы при этом всплыло «немеряно», но форельки среди них не оказалось. Ни одной.

Спустя год кореша Витьки Пинтюха убило током от электроудочки ночью на реке.

Болеслав помер в сорок восемь лет от цирроза печени.

Теперь я часто думаю: если бы удалось вернуть то время обратно, я бы всё оставил, как было. И даже историю с Эллой, стоившую мне ночных детских слёз.

Вот только форельку я бы отпустил обратно в яму Дмуховского. До сих пор помню, как держал её в руках у кромки водопада, и было ещё не поздно…

Как я сейчас вижу эту историю? Мальчик, неглупый, неплохой вроде, мечтательный даже, однажды поймал золотую рыбку, отнёс домой, пожарил и съел с соседом… Вот и сказке конец. Стыдно. Я бы даже не стал ни о чём её просить, пусть плывёт. Время показало, что всё и так сбылось. Господи! Ну о чём мне надо было её просить?