– Дай руку! – хрипло приказала попутчица.

Послушно протянул ладонь, которую она тут же сжала с не естественной для молодой женщины силой.

О, эта хрипота перевозбуждённой женщины, в полной темноте влекущей мужчину к себе на смятой разгромленной постели! Спустя годы мне ещё посчастливится это познать. А тогда наш самолёт как-то очень неестественно затрясся в полёте, и молоденькая стюардесса, из последних сил сохраняя спокойствие, сообщила, что мы вынужденно возвращаемся в аэропорт вылета.

О том, что сразу после взлёта у лайнера отказал один из двигателей, мы узнали на трапе, и красивая попутчица, вцепившаяся в полёте мертвой хваткой в мою ладонь, улыбнулась:
– Ты чего, старший лейтенант, мальчик молодой? Держался огурцом, меня поддержал, а сейчас такое чувство, что рухнешь и покатишься по ступенькам. Держись за мою руку!

Пассажиров, переживших стресс, разместили в депутатском зале, пообещали раскладушки, горячий ужин и вылет, как только подадут другой самолёт.

– Тебя как зовут, лейтенантик? – спросила попутчица. – Вова? Знаешь, Вова, там, на небесах, вцепившись тебе в руку, я мысленно поклялась исполнить любое твоё желание, если мы не разобьёмся. Так что проси! Меня, кстати, Илона зовут.
– Девушка может дать мужчине лишь то, что у неё есть, – попытался отшутиться я.

Илона расхохоталась. И с тех пор я обожаю, когда женщины хохочут, запрокинув молодую сильную шею.

– А что? Дам, раз обещала! Сиди тут, охраняй сумки! Я ненадолго.

Попутчица вернулась через полчаса, сразу спросила, найдётся ли червонец заплатить за отдельный номер в лётной гостинице.

Какие проблемы? Я как раз летел в отпуск.

Администраторша осведомилась, в какой степени родства мы состоим. В советское время этому придавалось огромное значение. Я растерялся, но Илона воскликнула:
– Уважаемая! Да мы только что оба едва не свалились с небес на землю! Куда уж роднее?

Ошеломлённая женщина предложила горячего чайку с галетами, но чай мы пили потом, совершенно остывший, потому что едва за сотрудницей закрылась дверь номера, Илона, прерывисто дыша, в буквальном смысле сорвала с нас обоих одежды. Света мы, конечно, не зажигали.

На мой робкий вопрос, не опасно ли ей, всё с той же хрипотцой ответила:
– После того, что было? Да мне теперь всё по барабану! Вот возьму и рожу ребёночка, небом дарованного. Да не дрейфь, Вова, на алименты не подам. Ну, иди же, иди!

На рассвете нас посадили в самолёт. Несколько особо впечатлительных пассажиров лететь отказались.

Всю дорогу до Ленинграда Илона смотрела в иллюминатор, будто там шёл захватывающий фильм. На прощание хохотнула:
– Бывай, Вовчик! Вот видишь – никаких претензий. Всё было прекрасно, и именно поэтому нам не стоит больше видеться.

Где она сейчас? Жива ли, помнит меня? Родила ли ребёночка? Ведь у нас за ночь это произошло раза три в эпилептической страсти. Или четыре?

«Незнакомка» Блока. «Неизвестная» Крамского… Мужчину всегда влечёт к таинственной незнакомой красивой женщине. К чужой женщине. К несуществующей.

Но ведь именно благодаря этому родились многие шедевры искусства, потому что там, «за туманами», было возможно воплощение каких-то мужских мечт. Возможно, наивных, нереальных и даже глупых. Мужчина не только любит глазами, но и придумывает себе идеальную партнёршу. Мужчина как ракета с головкой самонаведения наводится на выпуклости, вогнутости, приоткрытости. А остальное додумывает. Если додумывает примитивно, получается неуклюжий флирт или пошлый адюльтер. Если додумывает гениально, выходят шедевры.

Незнакомка – это символ, формула, согласно которой именно эта женщина зачем-то дарована тебе судьбой на данном отрезке пути.

Мужчины имеют обыкновение пялиться, и чем ярче «символ», тем больше мужчина глазеет, утрачивая осторожность, а затем и разум. Вот она – таинственная, с виду чужая, но гипотетически такая близкая. И что для тебя важнее – физически познать её, или пусть уйдёт по ночному перрону непознанной, чтобы ты потом вспоминал и мучился?

Не обольщайся, что попутчица тебя не видит и увлечена только своим смартфоном или пейзажами за окном. На самом деле если мужчины замечают женщин иногда, то женщины наблюдают за нашим братом постоянно. И делают далеко идущие выводы.

Что же чаще всего их очаровывает в мужчинах, кроме брутальной красоты и тестостеронового нимба? Вспоминаю попутчиц, с которыми получилось продолжение, их прощальные фразы: «Ты был такой милый», «Ты был такой грустный» и даже «Ты был такой смешной».

В спальном вагоне между Севастополем и Петербургом я проснулся поутру оттого, что молодая попутчица сидела рядом и пристально смотрела на меня. Совершенно незнакомая вчера, она ничуть не смутилась от того, что её застали врасплох, и вполголоса произнесла:
– Знаешь, что меня очаровало в тебе? Эта перетяжечка на шее, как у маленького ребёночка. Офицерик! С виду такой серьёзный, а… как желанное дитя. Знаешь, чего я сейчас хочу? Прохладного шампанского. И чтобы этот путь никогда не кончался. И чтобы никто не ломился в дверь. Кстати, как тебя зовут?

И офицерик стремглав помчался в вагон-ресторан. В девять утра.

– Аристократы? Или дегенераты? – улыбнулась барменша, доставая две бутылки запотевшего игристого из холодильника. Поутру тогда ещё продавали алкоголь.
– Меня на перроне встретит муж, – почти деловито сообщила попутчица на следующее утро. – Знаешь, что очень важно публично продемонстрировать в подобных случаях при расставании? Божественную, приятельскую полуправду! Не знал? Учись, Вовчик, пока я рядом.

За окном проплывали ленинградские пейзажи с дачными домиками и облетающими березняками. Рядом нам оставалось быть полтора часа.

Так всё и вышло, как она сказала. Её муж даже предложил подбросить меня на машине до дома, но я отказался, и мы ограничились взаимными приглашениями в гости, в которые никто ни к кому никогда не придёт.

Как её звали? Попутчица. Просто попутчица.

В ночном купе у нас две верхние полки. Внизу посапывают-похрапывают малообщительные соседи, а мы лежим и смотрим друг на друга. В полной темноте. Время идёт, в очередной раз мы пролетаем мимо большой станции, и купе освещают вокзальные фонари – а мы с очередной случайной попутчицей всё не спим и смотрим: я – на неё, она – на меня. Ещё и ещё…

Утром соседи по купе уступили нам столик для завтрака. Она пила чай, и когда наши взгляды встречались, улыбалась…

А эта, другая, пригласила меня после поезда в гости в свою ленинградскую квартиру. Молоденький курсантик с тремя галочками-«курсовками» на левом рукаве пришёл в гости к тридцатилетней женщине.

Красивая, стройная, умная, преподаватель известного вуза, кандидат наук, она всю дорогу рассказывала мне о книге профессора Залманова «Тайная мудрость человеческого организма» – о жизненных циклах, о том, что диафрагма – это второе сердце.

– Неужели не слышал об этом? Навёрстывай! Ты умненький, тебе дано!

А я видел только её круглые коленки и налитую грудь в прорези халата.

– Пожалуй, я лично займусь повышением твоего образовательного уровня, – сказала она, вручая мне на прощание листок с ленинградским адресом.

Осенним вечером в уютной гостиной она опять говорила мне что-то умное, кажется, про гуморальный синдром усталости, только верхний свет был погашен, а домашняя туника оказалась раза в три откровеннее. Она говорила, я слушал или делал вид, что слушаю, прихлёбывая из фужера крымский «Мускат белый Красного Камня», который хозяйка квартиры приобрела этим летом в Массандре.

От неё я впервые услышал о Массандре, о Ливадии, где с балкона пансионата открывался вид на самое синее в мире море.

– Как тебе мой загар? – вдруг спросила она изменившимся голосом.

Курсантика бросило в холод, потом в жар, и он промямлил, что увольнение заканчивается в двадцать два часа и…

На прощание она поцеловала меня в лоб. Больше мы не виделись.

Зачем соврал? Увольнение заканчивалось в полночь, и у нас могло быть ещё целых три часа.

Мне ещё долго вспоминалось тоненькое золотое кольцо на её левой руке.

А с этой вообще не было ничего личного, но она не забывается, потому что оказалась единственной женщиной в нашем офицерском купе, к тому же молодой и красивой. Радоваться бы такому соседству! Но мы искренне огорчились. Почему? Да потому, что собрались бухать всю дорогу от Петербурга до Севастополя, вспоминая службу, моря-океаны и, конечно, женщин, в первую очередь развязных и доступных.

А эта выглядела настоящей леди голубых кровей. И на фига она нам сдалась одна на троих? Такой облом!

Сначала мы вышли из купе, позволив ей переодеться. Потом вышла она, оставив нас втроём.

– Надо что-то делать, братцы! – вещал старший из нас, торопливо меняя форму на тельняшку и штаны-треники. – У неё нижняя полка! Она нам всю поездку, всю пьянку сорвёт! А давайте мы её на верхнюю полку прогоним? Как? А вот так: скажем, что один из нас лунатик, встаёт ночью и во сне начинает лапать за что попало всех, кто лежит внизу. Клянусь, она испугается и сама на верхнюю полку сбежит.

В этот момент дверь купе отворилась, и попутчица с хохотом объявила:
– А я всё слышала, мальчики!

Чем всё закончилось? Мы расхохотались все вчетвером, и всю дорогу она пила с нами как искренний добрый надёжный собутыльник. И в разговорах на равных участвовала, и узнали мы от неё про женщин немало нового, а ведь уже казалось, знали всё.

Наливали мы ей, правда, поменьше и опекали как младшую сестрёнку.

А на перроне в Севастополе её встречал муж – тоже военный моряк.

Следующая героиня моего рассказа сидела рядом со мной в междугородней маршрутке. Просто сидела, ни о чём не говорила, но я почувствовал, что… К тому времени я научился такое чувствовать. Но мы молчали, а ехать предстояло часа два.

«Навстречу нам бежит ручей, и фонари, как вспышки блица, на ощупь пальцами лучей отыскивают наши лица… Тревогу хрупкую тая, лицом светлея понемногу, молчит попутчица моя, глядит на мокрую дорогу…»

Я ехал рядом, чувствовал её и слагал в уме это стихотворение о ней, вместо того, чтобы просто взять и познакомиться.

Почему не познакомился? Потому что уже наделил её всеми неземными добродетелями, и любое обращение к божеству теперь казалось примитивным и пошлым. Зачем-то успел сосчитать, что нас в маршрутке, включая водителя, ровно двенадцать. В тот самый миг она громко сказала: «Остановите у переезда!»

Попутчица вышла. Я, пересев на её место, прильнул к окну. Проходя мимо маршрутки, она вдруг улыбнулась и помахала мне рукой.

«Желтеет светофорный глаз, плывёт назад посёлок ближний. И всю дорогу среди нас грустит одиннадцатый лишний».

Глупо вот так сидеть и грустить по тому, чему позволил выскользнуть из рук и уплыть… Вот мой брутальный приятель доктор-маммолог Мишутка однажды ничтоже сумняшеся просто занавесил простынёй боковушку в плацкартном вагоне и совокупился с понравившейся попутчицей. Вообще совершал такое Мишутка и на заднем сиденье такси, и в туалете авиалайнера, и в тамбуре электрички, и даже в вагоне метро. Зато Мишутка никогда и нигде не чувствовал себя «одиннадцатым лишним», как и тринадцатым, и двадцать первым, и любым нечётным. Мишутка по жизни – чётный мальчик.

А вот как бы он повёл себя в купе пассажирского поезда, сидя напротив девятнадцатилетней девушки, которая читала твои рассказы и уже была заочно влюблена в тебя как в писателя, и вдруг оказалось, что она едет с тобой в одном поезде? И впереди целая ночь пути.

В третьем часу поезд неожиданно остановился на каком-то глухом разъезде и долго там стоял. Как-то синхронно прервался и наш ночной разговор. Соседи по купе крепко спали наверху. Мы сидели напротив друг друга, смотрели глаза в глаза и молчали.

Неожиданно попутчица протянула мне через стол обе ладошки. Я принял их в свои руки и почувствовал всё то, что не было проговорено нами в эти часы, и всё то, что могло бы вот-вот случиться, но…

– Вы знаете, – сказала вдруг девушка, – а я бы с вами сейчас сошла с поезда – в темноту, в неизвестность, в никуда. Да, да, я знаю, что это абсурдно, знаю вашу жизнь, но…

В голосе попутчицы вдруг проявилась знакомая и уже пугающая хрипотца. Я сжал её ладони в своих – крепко и нежно одновременно.

Маммолог Мишутка, когда я поделился с ним этой историей, воскликнул с ноткой разочарования:
– Ма-а-а-аленький! Ну, ты даёшь, Маленький!

В нашей сложившейся мужской компании мы допускаем такое дружеское, но снисходительное обращение друг к другу.