Подошёл профессор, деловито увлёк нас в палату, где лежали в коме «суицидники». Один из них только что пришёл в себя, и с ним предстояло пообщаться: тема занятий называлась «Острые отравления барбитуратами».

Небритый человек лет пятидесяти отрешённо глядел в белоснежный потолок реанимации.
– Как вас зовут? – спросил человека профессор.
– Абдул Каюм, – ответил больной, продолжая пялиться в потолок.
– Зачем ты это сделал, Абдул Каюм? – снова спросил профессор, неожиданно перейдя на «ты».

Абдул Каюм вздрогнул, обвёл столпившихся у постели студентов печальными глазами.
– Меня никто не любит… – прошептал он и безутешно, навзрыд заплакал.

За моей спиной кто-то сдержанно прыснул от смеха в кулак. Подошла медсестра, укоризненно взглянув на профессора, стала вытирать больному слёзы салфеткой.

Коридоры моей памяти похожи на школу, из которой разъехались на каникулы дети, но забыли вернуться обратно. Если пройти до конца по немытому выщербленному паркету и свернуть возле учительской направо, можно увидеть, что за неплотно прикрытой дверью всё ещё плачет на облупленной койке небритый человек и всё ещё колеблется в затхлом воздухе, не находя опоры вопрос:
– Зачем ты это сделал, Абдул Каюм? Зачем ты это сделал?

Девочка поджидала меня в скверике у академической общаги, умоляюще заглядывая в глаза, спрашивала:
– Ты ко мне придёшь? Правда, придёшь? Я так хочу, чтобы ты ко мне пришёл…

Девочка звала меня на свой день рождения. Она была маленькая и худенькая, но с огромной грудью… От неё почему-то остро пахло нафталином, таким образом я понял, что именно нафталином и пахнет людское одиночество.

У Девочки были очки с выпуклыми линзами, делающими её тёмные глаза неестественно большими, как у инопланетян на глупой выставке, посвящённой внеземным цивилизациям.
– Ты ведь придёшь ко мне? Правда, придёшь?

Девочка встречалась с моим однокурсником. Когда Гоша сказал, что «жениться не собирается», она долго плакала, а потом поджидала вечерами в скверике кого-нибудь ещё из нашей общей компании. Когда ей отказали все, кого она поджидала, Девочка стала ждать меня. Курсанты над Девочкой пренебрежительно посмеивались, да и мне надо было пожить и нечто повидать на белом свете, чтобы понять и умоляющую о встрече Девочку, и плачущего небритого человека по имени Абдул Каюм.
– Ты ведь ко мне придёшь?

И я пришёл… Дома у неё было чистенько, скучно и… как-то убого. Не бедно, а именно убого. Эмалированный таз оливье на застиранной скатерти, «наполеон» из пропитанного сгущёнкой теста и мамина наливка, от которой потом сутки болела голова. И мама у Девочки была – «ну совсем как дочка».

Маленькая, большегрудая, в таких же выпуклых очках, мама открыла мне дверь. Я протянул ей букет гвоздик и смущённо поздравил с днем рождения.
– Это не меня-а!.. – просияла мама и, отступив в глубину прихожей, тоненько и звонко позвала: – Доч-а-а-а!.. К тебе гости-и-и!..

И ещё на дне рождения была тётя Девочки – тоже копия сестры и племянницы, копия настолько, что в их компании мне начинало казаться, будто Девочка троится у меня в глазах.
– А ведь правда, красивая пара? – воскликнула тётя про нас с Девочкой после очередной рюмки маминой наливки.
– Правда! – отвечала мама, и Девочка густо краснела.

Поедая «наполеон», мама с сестрой поочерёдно нюхали подаренные мной имениннице духи и говорили, как важно для женщины «не быть одной».

Сидя напротив, я думал, что Девочка, живя в одной квартире с тётей и мамой, становится всё больше на них похожей и уже только поэтому обречена на одиночество. Мне стало жаль Девочку. Так жаль, что я обнял её, и Девочка тут же склонила голову мне на плечо.
– Может, мы сходим в кино, а молодые пусть посидят? – многозначительно предложила тётя маме Девочки.

Лицо именинницы стало пунцовым. Я извинился и сказал, что мне пора. Мне действительно надо было готовиться к экзамену.

Провожая меня под руку по мартовским лужам до метро, Девочка продолжала спрашивать: «Тебе понравилось у нас? Ты ведь к нам ещё придёшь? Правда, придёшь? Приходи после экзамена!..»

Она продолжала караулить меня вечерами в скверике у общаги, и чтобы хоть как-то разрулить нелепую ситуацию, я признался, что безответно влюблён в другую и совсем не готов к новым чувствам и отношениям.
– Замечательно! – просияла Девочка. – Меня тоже никто не любит! Почему бы нам с тобой…

Я рассказал об этом своему приятелю – красавцу, обласканному многими девушками.
– Женись! – хохотнул баловень судьбы, и я почувствовал, о чём он предпочёл промолчать: вот и встретились два одиночества, два изгоя, два уродца… Какой тут к чёрту костёр!..

И я сказал Девочке: «Нет». И Девочка с тех пор мне снится.

Однажды наш учитель математики взял мел и поставил на чисто вымытой школьной доске белую точку.
– Это твой интеллект! – сказал учитель, обращаясь к стоявшему у доски излишне самоуверенному отроку. – Ты считаешь себя умным, но твое «я» – и есть эта точка, соприкасающаяся с минимумом сомнений, но требующая для себя пространства всей доски. А теперь смотри!

Математик размашисто нарисовал на доске круг.
– Рискну заявить, что я знаю больше тебя. А значит, я уже не точка, а окружность! Я занимаю гораздо больше пространства, могу вместить множество «точек», но, в отличие от тебя, чаще соприкасаюсь с сомнениями! И чем большее пространство мы завоёвываем, тем больше соприкасаемся с неведомым!

Узко понимая любовь, мы были «точками», хихикавшими у больничной койки, на которой содрогался в рыданиях взрослый мужчина. Надо было изрядно повзрослеть, чтобы дорасти до ответа на вопрос: какой смысл вкладывал Абдул Каюм в не отпускающую меня из прошлого фразу «меня никто не любит»?

Юноша, зрелый человек и старик вкладывают в понятие «меня никто не любит» слишком разный смысл.
– Не дала? – спрашивал циник и аскет Витя Леший у вздыхающего на койке однокурсника. – Не дала? А я дам тебе дельный совет, дружище! Ступай в бытовку, встань во весь рост перед зеркалом, посмотри на себя – лохматого, тощего, в несвежих труселях. Посмотри и на полном серьёзе с драматическим надрывом произнеси сто раз подряд: «Я такой красивый, а меня бросили!»

Спустя несколько лет я опробовал Витино «лекарство» на себе. На «сто раз подряд» меня не хватило. Я смеялся уже после пятой фразы! От идиотской похоти, показавшейся тогда любовью, в тот же миг не осталось и следа.

Моя подружка Юлька любила жалобно напевать:

Никто меня не любит, никто не понимает,
Пойду я на болото, наемся жабонят…

Иногда, особенно в полнолуние, Юльке хотелось, чтобы её понимал и любил весь мир.
А один знакомый поэт лечился от любви такими строчками:

Я великой страстью обуян!
Я люблю трудящихся всех стран!..

Хирург пришёл домой после полуночи, выпил, не закусывая, половину бутылки водки, написал прощальную записку, потом зарядил картечью охотничье ружьё, вставил дуло в рот и пальцем разутой ноги нажал на курок.

Незадолго до смерти Хирург меня оперировал: удалил мне аппендикс в сияющей белоснежным кафелем и стерильными простынями операционной. Операцию делали под местной анестезией, часа полтора. Всё это время у меня в изголовье стояла медсестра – моя тогда ещё молодая мама.

Было не то чтобы больно, а неприятно оттого, что я слышал, как Хирург «копается» внутри моего живота. А потом доктор сказал: «Вовка! Ты меня слышишь? Сейчас будет немножко больно! Потерпи!»

Вслед за этим мне стало очень больно, но это продлилось буквально мгновение, так что я не успел вскрикнуть.
– Молодец! – похвалил меня наутро Хирург. – Из тебя получится настоящий солдат!
– Я хочу стать офицером, – прошептал я.
– Ты им станешь! – на полном серьёзе сказал Хирург.

Моя мама посмотрела на врача с благодарностью, а молоденькая медсестра, сопровождавшая Хирурга на обходе, очаровательно и, как мне показалось, влюблённо врачу улыбнулась.

Мама рассказала, что Хирург покончил с собой из-за неразделённой любви, и я с ужасом подумал: «Неужели ему не хватало любви? Молодому? Высокому? Красивому? Умному?»

Мне казалось, что любая красивая девушка на планете не раздумывая вышла бы за Хирурга замуж, сделай он ей предложение. Я донимал мать идиотскими расспросами, мне очень хотелось хоть краешком глаза увидеть женщину, которая отказала Хирургу в любви.

Мать долго отказывалась, но однажды в гастрономе шепнула мне на ухо: «Посмотри… Это она… В сером плаще с авоськой…»

Молодая женщина отрешённо стояла в очереди за рыбными консервами. Она была совсем не красавица, и я мучительно думал много дней и ночей подряд: «Ну как же мог из-за такой… застрелиться красивый умный человек?»

Потом эта женщина уволилась с работы и переехала жить в другой город.

В осеннем лесопарке я наблюдал по утрам одну и ту же картину: на скамейку садилась пожилая дама в немодном, но аристократическом пальто, доставала из сумки миску с едой, и тут же к ней подсаживалась огромная чёрная ворона.

Ворона неторопливо, без всякой опаски, завтракала, потом садилась на спинку скамьи, и женщина подолгу говорила с ней, а птица молчала и слушала.

В очередной раз проходя мимо, я услышал:
– Скажи мне, ты тоже одинока? Тебя тоже никто не любит?

В нашем городке вороны жили на кладбище, расположенном рядом с автостанцией. Поздней осенью, зимой и ранней весной полчища чёрных птиц гроздьями сидели на голых ветках кладбищенских деревьев.

Время от времени они все разом взлетали в пасмурное небо и с истошными криками «кар-р-р! кар-р! кар-р!» повисали над автостанцией.

С тех пор я не люблю ворон, голые ветви деревьев, не люблю куда-то уезжать на автобусе, и ещё не люблю автостанции в маленьких провинциальных городках.

В последнюю зиму моей военной службы я всякий раз просыпался с мучительной мыслью о том, что в жизни надо срочно что-то менять, а может быть, даже менять всю жизнь…

Размышляя об этом, я караулил закипающую кофеварку, и каждый раз именно в это время звучал из динамика голос Земфиры:

Вороны-москвички меня разбудили.
Промокшие спички надежду убили.

В Петербурге медленно рушилась семья, а здесь, в Севастополе, меня безответно любила добрая, милая девушка, а сам я сгорал от бессмысленной страсти к юной стервочке танцовщице. У танцовщицы были шикарные чёрные волосы с синим вороным отливом.

Однажды я увидел, как ворона деловито убивает воробья. Ворона утащила серенькую воробьиную девочку на высокую ветку берёзы и там ритмично долбила стамеской клюва беззащитный комочек. Всё это время вороне пытался помешать второй воробей – отважный воробьиный мальчик. Наконец ему удалось метко спикировать прямо на голову злодейке, и та улетела, уронив жертву вниз.

Тёплый, но безжизненный комочек вздрагивал у меня на ладони. Помочь агонизирующей птичке было невозможно, и я опустил воробьиную девочку обратно в траву, куда тут же спикировал её маленький друг.
– Чи-ик! – отчаянно звучало мне вслед из густой травы. – Чи-ик! Чи-ик! Чи-ик!..

Как там у Шекспира: «Нет ничего хорошего и ничего плохого. Всё зависит лишь от того, с какой стороны на это посмотреть…» Но людям не хочется взирать на многие вещи «просто так» и приходится вольно или невольно быть предвзятыми.

…Мою маленькую милую молодую жену я ласково называю «воробушком» и так боюсь от себя отпускать. Даже на работу.