– Э, дорогуша, ты радоваться должна, плясать от счастья, что наконец свободна, свободна, свободна! – Аида разводит крыльями худые руки и машет, потрясает ими, звенит браслетами. Просторные атласные рукава сползли, обнажив янтарно-смуглые худые локти.

Да она сама, если хотите, только недавно поняла, что до сих пор не жила, а маялась и задыхалась в клетке плоти – это жизнью нельзя назвать, хуже пытки. Тридцать лет молодого томления и метания в раздираемой страстями тесной оболочке. Кровь бурлила, буйная плоть требовала жарких ночей, горячих сплетений, смешанного дыхания…

И ведь не засунешь человека в смирительную рубашку только потому, что он молод. Хотя следует: сколько бед можно избежать, направить силы на действительно светлое, доброе, вечное. Тридцать лет сатана правит бал в молодых телах, туманит и напрочь сносит мозги, толкает на неразумные поступки…

Бедные, бедные молодые, не понимают своей беды! Так пожалеем их и пожелаем выйти из любовных передряг с наименьшими потерями. Любови, ссоры, несовместимость, измены, ревность… Мало того что мучают и терзают друг друга, так ведь до поножовщины, до смертоубийства доходит. Кармен, Настасья Филипповна, цыганка Радда… Да вот хоть Люська из соседнего подъезда, за которой с топором гонялся рогатый муж. Блажен, кто не знал слепой любви – а любовь всегда слепа.

– …Ну, убедила? – спрашивает Аида уже нормальным усталым, ворчливым голосом, оправляя рукава, возвращая браслеты на место. – Нашла о чём реветь: климакс у неё. Ты, можно сказать, только жить начала, ягодка моя. Иди, дома подумай над моими словами. Да не забудь заваривать траву, я там написала бумажку, в мешочке сверху. Через полгода снова покажешься.

Она одинаково всем говорит «ты» – и кто приехал на «Мерседесе», и кто притопал ногами, за нехваткой денег на автобус. Твёрдого тарифа у неё нет, говорит: «Сколько не жалко», – значит, точно не шарлатанка, не мошенница какая-нибудь.

Клиентка неловко суёт купюры, взамен забирает спасительный мешочек. Над белой дверью трещит и загорается зелёная табличка «Входите», потом красная – «Занято». Как к районному терапевту.

Провидица Аида была сумасшедшей. Не в том смысле, что все одарённые люди слегка прибабахнутые, – она являлась сумасшедшей в прямом смысле слова. Вторая группа инвалидности. Её чокнутость официально подтверждена бисерными записями в толстой медицинской карте, засвидетельствована солидными бумагами с круглыми и треугольными печатями, пестрила подписями районных психиатров.

Впрочем, сумасшествие не только не мешало, а наоборот, привлекало и придавало её работе флёр таинственности. Аида правила не тривиальные предплечья, шейные и поясничные отделы – а человеческую ауру. Что намного сложнее и требует титанических духовных и физических усилий.

Закончив глажку и жамканье пустоты вокруг клиента, будто месила невидимое тесто, Аида трясла кистями: сбрасывала черноту и негатив – на пол, туда их. Как хирург, тщательно, с мылом и растворами из разных флаконов, мыла руки под краном – иначе грозила опасность заразиться самой и перенести энергетическую хворь на следующего пациента. После сеанса в изнеможении падала в кресло, раскидывала руки, тихо постанывала. Откуда-то из-под потолка, из-за штор лились приглушённые Бах, Моцарт, Бетховен… Классика хорошо восстанавливает защитное биополе.

Аура самой Аиды была ослаблена от уколов и порошков. Сами понимаете, полвека назад советский народ был грамотный: запускал ракеты, изобретал ЭВМ, строил атомные станции и коммунизм. Ясновидение, гадание и прочий шаманизм считались дремучестью, чертовщиной и мракобесием.

В далёком 1960 году юная Аида закатывала глаза, их будто заволакивало пеленой, как у слепой. И вещала замогильным голосом:
– Вижу, вижу наш город в будущем. Вывески на улицах сплошь английские. Идут люди, и все как один разговаривают по телефонам…

– То есть как разговаривают? – переглядывались, ласково и понимающе улыбались доктора. – Телефонные аппараты с собой тащат, а провода следом волочатся? Любопытно, любопытно.

Ну Кащенко же в чистом виде! Аида с досадой махала рукой: дескать, не отвлекайте. Бормотала дальше:
– Вижу развал Советского Союза… Вижу танки в Москве…

Каково было услышать подобные пророчества в махровый расцвет развитого, незыблемого социализма?

Но и после долгого лечения гадалка снова взялась за старое: «Вижу, как русские и украинцы убивают друг друга. Как на Красную площадь выносят ядерный чемоданчик и жмут на кнопку, и все радуются и хлопают».

При этих словах старенький профессор хлопнулся в обморок – от духоты, наверно. Откачивали нашатырём. Аида горячо убеждала комиссию, что чемоданчик не настоящий и кнопка декоративная. Всякое слышали эскулапы, но тут уж шифер явно ехал не с шуршанием, а с оглушительным грохотом. От греха подальше, как особо опасную государственную преступницу и помешанную, Аиду закатали в психушку, в богом забытое, занесённое снегами село на границе области.

И закололи бы до состояния овоща, но подоспела перестройка. Взамен психиатрии пришла бешеная мода на экстрасенсов. Кое-кто из ушлых корреспондентов разузнал о гадалке Аиде, раздобыл документальные подтверждения, свидетельства очевидцев. Слава о ней разлетелась по стране.

Вот у какого человека Галя трудилась уборщицей. Ведь энергетической грязюки скапливалось столько, что только успевай драить линолеум. В промежутках между приёмами Галя хватала швабру, за считаные секунды усердно, с остервенением затирала полы, выплёскивала «чёрную» воду в унитаз и набирала свежую – хозяйка кабинета за этим строго следила.

Наведёт Галя чистоту – и опять нырк за ширму. Сидит на стульчике, не видно её и не слышно, а у самой уши на макушке.

К Аиде приезжали такие большие люди – ой-ёй, их только по телевизору показывали. Мужчины в зеркальных штиблетах, женщины в шикарных шубах – а на ногах прозрачные чулочки и туфельки – чудно, но смотрится красиво.

На шеях у всех болтаются булавки – не какие-нибудь золотые, тонкие, в россыпи бриллиантов – а обычные грубые, железные, заговорённые. Нашептала и повесила Аида, и этими железяками светские дамы дорожили больше всяких драгоценностей. Все они беспрекословно слушали гадалку, глаз не сводили, впитывали каждое слово. Все были страшно суеверны, боялись конца света, катаклизмов, сглаза, болезней, семейных неурядиц, бедности, зависти людской, гнева народного, страшились будущего.

Аида так объясняла этот страх:
– Нам всем не хочется покидать гнёздышко прошлого – оно уютное, нагретое, обжитое, насиженное, привычное. Завтрашний день неизвестен и опасен, дышит холодом, как пропасть.

Трепещущие, ещё более напуганные дамы исчезали, оставляя за собой неуловимый эфир духов и кучки вполне осязаемых шершавых бумажек в широком атласном кармане провидицы.

Самой Аиде нечего бояться: ею уже пройдены семь кругов ада. Все круги, как в бухгалтерии, разложены по полочкам, подшиты, запротоколированы, классифицированы, пересчитаны: ровно семь, ни больше и ни меньше. Можно сказать, Аида стояла в высшей приёмной и со смирением ждала участи у заветной двери.

Три года назад, если бы у Гали спросили про смену настроения, она бы ответила: а нету никакой смены. Есть одно настроение – чёрное-пречёрное, и никакой белой полосы впереди не предвиделось. Уходил из семьи муж.

Предшествующие приметы были тому подтверждением: Мурка тёрлась-путалась у него между ног, выписывала восьмёрки. А ещё бабушка говорила: не кошки это трутся – ласковые шлюхи. И не дай бог кошак у самой бабушки в складках юбки запутается – так в сердцах поддаст ногой, что бедняга только мявкнет, отлетая в угол.

Вторая примета: Галя потеряла в бане обручальное кольцо. Зацепилась им за скамью, чудом палец не оторвала, весь пол кровью залила. Кольцо звякнуло, поскакало и, тускло блеснув золотом, закатилось в мышиную щель. Будто сама судьба грубо сдёрнула его с Гали.

Это не говоря о наивернейшей бабьей примете: только развесит сушиться постиранное бельё – тут же на голубое небо набегут тучи и хлынет такой ливень, такое начинается светопреставление, ураган с молниями и градом…

Со своей бедой Галя пришла к Аиде. Та её оборвала:
– Никогда не приговаривай всуе: «Ой беда, беда!» Притягиваешь её этим, зовёшь. Большая беда услышит малую и вслед придёт. А муж-кобель пускай убирается, нам таких не надо. Алименты на ребёнка слупим, не отвертится. Хворый ведь у тебя ребёнок?

У Гали и правда сынок ездит в инвалидной коляске. А сам ну до чего умненький: компьютерную грамоту разумеет, книжки читает, по телевизору познавательные передачи смотрит.

Любимый праздник у него – Новый год, уже с лета мастерит гирлянды и снежинки. Галя ему рассказывала, как однажды с папой летали на чудесный остров, где Новый год длится все 365 дней! Как стемнеет, треугольные ёлочки мигают цветными лампочками. Аллеи опутаны иллюминацией, переливаются! Играет музыка, люди наряжены, как на карнавале, все весёлые, поют, танцуют.

И за окном нет метели и мороза, ночь тёплая, даже душная, пропитана запахом сладких фруктов. А рядом со столиками во тьме дышит невидимый древний океан, ворочается, вздыхает как живой.

У сына глазёнки блестели ярче волшебных ёлочных огоньков. Вот бы чуточку пожить на том острове, где тёплый фруктовый Новый год длится круглый год. Вздохнёт и головёнку опустит: у мамы нет денег.

Аида сказала:
– У меня в кабинете всё пылью заросло. Стены нужно побелить, занавески постирать, и кружки в кофейных разводах. Помощница требуется на неполный день, график ненормированный, пойдёшь?

Вот и прижилась у неё Галя.

На сеанс пришла женщина с фобией: всё боялась, что на неё что-нибудь упадёт. Ходила по улице, вечно задрав голову и всматриваясь вверх. Ждала, что свалится кирпич, сойдёт снег с крыши, соскользнёт с подоконника оставленная нерадивой хозяйкой трёхлитровая банка с огурцами или припечатает кусок размокшей старинной лепнины с балкона. Хоть в мотоциклетном шлеме ходи – да люди не поймут.
В опере она никогда не брала билет в середину зала: ведь там в любую минуту могла рухнуть многоярусная хрустальная люстра. И весь вечер не столько слушала оперу, сколько рисовала в воображении: крики, кровь, остриё каркаса пронзает тела, звенят смертельные висюльки…

Даже у Аиды она с опаской посматривала на потолок: давно ли сделан ремонт, нет ли трещины, не отвалится ли кусок штукатурки? Аида усадила клиентку на стул, поводила ладошками над её головой.

– Ну всё, отныне над тобой зонтичная защита, крепче железобетонной. Каждые полгода показывайся: будем зонтик обновлять.

Когда за женщиной закрылась дверь, подмигнула:
– Клиентка ушла счастливая? Счастливая. Что и требовалось доказать. А свалится – не свалится кирпич: что же, все под Богом ходим.

Галя считала, что мир под Богом вопиюще несправедлив. Хорошие люди мучаются, а злыдни живут безмятежно, роскошно и счастливо. Почему так?

Аида объясняла: власть, деньги, враньё, сладострастие – вот их бог, их Повелитель и Хранитель ключей, ему они служат верой и правдой. А уж он умеет щедро награждать тех, кто ему служит.

– Господи, зачем они так? – расстроилась Галя. – У гроба ведь нету карманов.
– У гроба есть карманы – дети. Детёныши. Так-то нормальному человеку должно хватать того, что ему отмерил Бог: хлеб на столе, крыша над головой. А если мало и он хапает, хапает и не может остановиться – это психический сбой, отклонение. Беда в том, что человек от зверя ушёл, а по-настоящему к человеку ещё не пришёл.

А в последнее время люди замечали чудные небесные явления. В январе гремели грозы, полыхало северное сияние в местах, где его отроду не водилось. Днём солнце двоилось и даже троилось: не отличишь, где настоящее, где ложные. Величественные световые столбы-колонны тут и там подпирали свод неба. В дымном от мороза воздухе росли зимние радуги: хрупкие, стеклянные от холода, чужие, будто заблудились над снегами.

И на рассвете, и на закате, когда рождался и умирал день, – в воздухе разливалось странное, едва уловимое розовое свечение. И нежным, и зловещим был тот свет: будто в кружку молока капнули крови.

В ответ на расспросы: к чему, нет ли тут знамения – Аида качала седой головой: не знает, не знает. Уходят годы, сочатся как песок между пальцев, уходит дар, и сама она угасает, тает. Так деликатный гость, пятясь, стараясь не привлекать внимания к своей особе, покидает шумную людную комнату.
Всё чаще говорила вздыхая: «Грешна я, ох грешна. Не придумано ещё такой казни за мою ничтожную жизнь, молить – не замолить».

Галя накарябала на листке: «По техническим причинам приёма нет», – прикнопила к дверям.

Аида попросила похоронить её без огласки. А если кто всё же узнает и придёт – встретить приветливо, подать на подносе налитую до краешков рюмку водки. Пусть выпьют за помин души, а плакать не надо: слёзы жгут хуже раскалённого олова.

Положить велела в простой деревянный гроб. На могиле чтобы поставили неотёсанный камень без всяких надписей. Цветочками-веночками, бордюрами, кружевными оградками ни в коем случае не украшать – всё это тлен, прах, суета сует, глупости, которыми тешатся живые. За могилой не ухаживать: пусть провалится, зарастёт.

А чтобы заброшенное Аидино место упокоения не оскорбляло чистую публику, не компрометировало пышные пантеоны по соседству, она распорядилась зарыть её в самом сыром и тенистом углу кладбища, где лежат невостребованные казённые старички и бомжи без роду и племени.

И не навещать её, не тревожить: чем больше поминальщики ходят и плачут – тем тягостнее душе томиться в приёмной, тем дольше держат человека на земной привязи, как на канатах… Лучше, когда быстрее забудут.

– Бедный Пушкин! – вдруг сказала Галя.
– Почему бедный?
– Так к нему не зарастёт народная тропа. И школяры каждый день зубрят: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» Поди, до сих пор в предбаннике у Бога мается.

Это уже потом, на потеху праздной и жадной на слухи толпы, замелькали слова «завещание», «наследство». Якобы у одинокой Аиды были несметные накопления, и их прибрала уборщица Галя: втёрлась, присосалась, никого к полубезумной старушке не допускала… Однако интерес был быстро утерян: тут не фигурировало ни особняков, ни квартир, ни бриллиантов. Даже двушка в хрущёвке, где принимала гадалка, оказалась в аренде.

Зато всплыли факты, что Аида всю жизнь благотворила понемногу, но многочисленно. Прослышит, где нуждается семья, – подбросит небольшую сумму: только чтобы поддержать, чтобы люди не пали духом, а дальше сами пускай карабкаются, цепляются.

А на Аидиной сберкнижке всё-таки деньги нашлись, да: триста тысяч рублей, она их завещала Гале. Назначение строго целевое: свозить сына на остров, где круглый год Новый год и шумит и бьётся не вьюга, а тёплый океан. Пусть поживёт в сказке – и обратно домой, к родным снегам.