Висит на балконе одежда. Всякая – штаны, свитеры сушатся, пальто проветривается после отступившей зимы. Бельё прыгает на прищепках, подрагивая от утренней прохлады. Чулки и колготки, трусы да носки; крошечные подгузники цепляются за большие рейтузы, боясь улететь далеко от «мамы».

Вон широкие мужские брючищи пинают штанинами голубенькое платьице, марая его едва застиранными пивными разводами. А на богато отделанном балконе развалился в тёплой неге дорогущий купальник, недавно вернувшийся с курорта. Он о многом мог бы порассказать, посплетничать с соседским бельишком, но брезгует подобным знакомством, да и молчать ему велено. Старинные подштанники трясутся не от холода. Их дрожь от приходящей ветхости: многие нитки повыпали, коленки и зад истлевают, прозрачны, резинка не держит гузно.

Вот девчачий бюстгальтер на пару размеров поболее, чем нужно, его толком пока нечем заполнить, всё только растёт – но уже хвалится, светит через майку. Старушечья душегрейка поедена молью, пропахла нафталином, а всё же форсит, вытряхнувшись из сундука. И расписные белые валеночки притулились на табуретке.

То не бельё, не одежда – жизни на прищепках висят. Снимешь с верёвки свою насегодняшнюю – стильные брюки с оранжевым батником, – и вот идёт летний франт, солнцу да девкам рад. А назавтра обещали холодрыгу с дождём – потеплее кутайся в свитер, плащ да галоши натяни и сердце запрячь глубоко, чтобы не продрогло.

Мне интересны эти балконно-оконные жизни за висящим бельишком, за лёгкими тюлевыми занавесками. Тяжёлые шторы скрывают семейный уклад, а тюль, как полупрозрачный девичий пеньюар, обрисовывает, не выпячивая, манкую наготу.

Через стенку живёт хозяюшка средних лет – но не жеманная дамочка, потому что сама стирает, кухарит да гладит. Её жизнь размеренна: две тени детей – высокий пацан и маленькая девчонка, тень пьющего мужа, с которым она часто ругается, размахивая руками, и редкие гости в тенях за накрытым столом.

Ниже от них суетливо проживает нескладная одинокая девушка. Она постоянно ждёт молодого любовника, что появляется как мартовский кот, по хотенью. Я их видел за тюлем в поцелуях, объятиях, но никогда наяву – а то бы, заглянув в глаза, знал бы, чем дело кончится.

Старушка-соседка вечно сидит у окна, почти не двигаясь с места. Вот уж кого не надо угадывать: полное личико седой стареющей куклы – ножки не ходят, глазки полузакрыты, она уже еле пищит: «Ма-а-а, ма-а-а…» За портьерами мечутся родичи, их тени в делах да заботах, но ей давно не до них.

Из этих же призрачных теней и моя незнакомка. Я с балкона смотрю на точёную фигурку: провожаю и встречаю взглядами по утрам и вечерам. Ничего грубого в ней нет: всегда лёгкое пальтишко или светлая невесомая курточка, в прохладную погоду на красивой головке тёмная беретка-брюнетка. Походка всей этой одёжки стремительна, и кажется, что штанишки сами плывут по асфальту, стуча каблучками по барабанчику. Я редко вижу её лицо, дерзкое и самолюбивое, а с другими иногда приятно улыбчивое, и потому мне часто кажется, что в этой одежде ходит, смеясь, привидение.

Я не знаю о нём почти ничего, хотя его жизнь мне интересна. Оно живёт рядом, но ни слухов-сплетен, ни порочащих связей.

Видели её в магазине – с маленькой сумочкой, куда много продуктов вряд ли поместится, святым духом, что ли, питается? Есть у неё немногие друзья, которым она всегда рада, и тогда на лице расцветает улыбка, похожая на утреннее солнце после недельных дождей.

Для меня она никогда так не улыбается. Да и вообще, я для неё такой же призрак, фантом. И всё, что сейчас рассказываю, она думает и обо мне. Мы вяло киваем друг другу при встрече, нарочито равнодушно бросая «здрасьте» на звенящий асфальт – а зимой прямо в снег, и оно застывшей ледышкой катается под ногами прохожих.

Но ведь можно и по-другому. Когда хоть одно горячее слово – пусть даже тёплое словцо – пролетит между нами, не опалив, а просто согрев холоднокровие одиноких сердец, давно отвыкших от ласки. Я ещё помню, как это бывает.

Я влюбился в неё. Шикарная получилась история.

Был тёплый поздний весенний вечер. Я вышел из подъезда, сразу обратив внимание на окружение фонарей. Их было слишком много, они рассеивали вокруг себя лёгкие, но плотные сгустки света; и мне пришлось надвинуть на глаза капюшон большеватого свитера, в котором прятал фигуру, приметы и душу. Самое заметное во мне – душа, поэтому я загнал её глубоко под сердце. «Не смей вопить и жаловаться, даже если нас обнаружат», – предупредил её. Она что-то хрюкнула в ответ, то ли боясь, то ль смеясь.

Дом незнакомки напротив похож на тёмный рыцарский замок. В нём ещё не допели трубадуры, не дотанцевали дамы и барышни, поэтому из многих окошек струились световые потоки – наверное, от каминов да канделябров. На скамейке у её подъезда сидели припозднившиеся старушки.

Я медленно, как мышонок, мечтающий о сыре, но боящийся ту самую кошку, стал подниматься по лестнице, заметая следы юрким хвостом. Вот почтовые ящики: здесь будет лежать моё первое письмо – и все последующие, когда я выведаю долгожданный адрес. Ящички тёпленькие; я провёл ладонью по всем, точно зная, что где-то здесь и её ладошка касалась.

На втором этаже, скорее всего, жили заядлые садоводы. На площадке стояли разнокалиберные горшки: маленькие – для крохотных цветочков, крупные – для больших растений, и в каждом уже распустились молодые побеги. Даже по стенам, по привязанным верёвочкам, змеилась лианистая вязь особо цепкой молоди. Я на цыпочках обошёл всю эту красоту стороной.

Третий этаж уставили большими ящиками с амбарными навесными замками. По запаху чувствовались картошка, капуста, свёкла; на донышке запасы уже начали подгнивать, судя по ядрёным ароматам. Четвёртый, пятый, шестой этаж – всюду мусор да сигаретные окурки. Казалось, будто я поднимаюсь на седьмое небо, – так восторженно билось сердце.

И вот её дверь. Я сразу представил, как она ходит по комнатам и поливает цветы, пританцовывая босыми пяточками по мокрому полу – пролила воду из кружки, растяпа. И растения тянутся к ней, словно хотят погладить по тёплой щеке, по сердито прикушенным губкам или чмокнуть в облупленный нос, обгоревший в мае.

Подвесив на ручку своё поэтическое любовное послание, я тихо, скользя, удалился.

Утром она вышла на улицу, не похожая на себя. С моего балкона до её подъезда сто метров, но лучезарная улыбка с ямочками на щеках сияла прохожим на целую версту, и я отчётливо видел под береткой ослепительный взгляд, которым она оделяла каждого, не спрашивая, кто он, откуда. Словно для всех сегодня хватало милой доброты, даже нежности.

Я не боялся, что она узреет меня на балконе: мало ли нас, многоликих. И всё же она заметно стригла глазками по людям и окнам. Её снедало жуткое любопытство – где этот тайный поклонник? А мне казалось, что это я в одночасье превратил её в обольстительную женщину, а вовсе не полузабытый паренёк из девственного прошлого.

Мне пришлось очень долго выбирать ей букет. Сначала прошёл по цветочным магазинам. И хоть цены там аховые, но денег мне совершенно не жалко, будь у этих привозных иноземных цветов нормальный, человеческий запах. Но они, словно покойнички, стоят в дорогих вазонных гробиках и благоухают косметической дрянью.

– Как же вы так, милые девчонки? – откровенно спросил я.
– А что нам делать, если они ещё при рождении сдохли? – ответили продавщицы. – Сходите лучше к бабулькам на рынок.

И я пошёл, хотя настроение было подпорчено серой беспросветностью в солнечный день. Если так искусствен и безлик большой магазин, то что можно найти на дешёвом базарчике, где бабушки продают скарб? Носки, футболки, трусы; морковка, свеколка, укроп; старые, зачитанные до дыр царь-гороховские книжки – вот и весь нехитрый товар. Так я и плёлся, будто ища придуманный оазис в горячей пустыне.

Вдруг, выйдя из-за высоких ларьков на широкую площадь, я увидел их. Это было как мираж – но настоящий, живой и волнующий. Соцветия даров природы плыли в прозрачном зеркале свежего ароматного воздуха, отражаясь друг от друга. И сами хозяйки-старушки словно скользили на уютных стульчиках-лодочках по водной глади мокрого асфальта.

– Что, сынок, дух захватило?

Крохотная бабуля, привстав, сунула к моему носу – нет, не нашатырный спирт, а зелёную пеларгонию в горшочке: это название тоже звучало для моих ушей лекарством. От её зелени глазам стало спокойно, пропала нервная рябь миража.

Я, как сомнамбула, подал бабуленьке деньги, и она пошла по рядам подружек, отбирая прекрасный букет из, казалось бы, мало подходящих друг другу цветов. Пионы, астры, незабудки, гвоздики, лилии, ромашки – и три шоколадные розы со светлыми кантиками по подолам бархатных юбок. Я сгрёб эту прелесть в охапку, вдохнул глубоко – и поплыл, подняв к небу алый парус мечты.

Ассоль, наверное, уже видит его на горизонте. Поначалу – маленький, словно лотерейный билетик на древесной щепке. Спустя короткое время он разрастается, и чужие люди пытаются угадать цифры: не выигрышный ли? Настропалив зоркие очи, они смотрят вдаль: может быть, это их приз за все ожидания?

Сегодня наше первое свидание. Тяжело, когда есть из чего выбирать. Я говорю об одежде, потому что уже минут десять стою перед зеркалом. Если надеть джинсы, то к ним нужно синее, а я очень хочу жёлтое. У меня настроение светлое, солнцу под стать, и пусть уж, в крайнем случае, рубашечка будет оранжевая. И белые парусиновые брючата – но тогда надо надевать сандалии, а я их совсем не люблю. Мне сильно нравятся новые лаковые штиблеты цвета топлёного молока, но под них обязателен строгий бежевый костюм. Он сидит на мне как влитой – но галстук! Чёртова удавка, собачий ошейник, хомут с поводком – не знаю, как ещё эту гадость назвать.

Теперь я понимаю женские мучения перед полными полками тряпья. У меня всего три варианта одеться, и то голова пухнет. А женщины? Бедненькие! Любимая, ты тоже перед зеркалом в растеряйстве сейчас стоишь? Как же трудно всё это впервые. Поскорее бы свидеться нам.

– Здравствуй, солнышко.
– Доброе утро, Юра.

Моё утро и моё имя она облекла такой тёплой, даже обжигающей нежностью, что только дурак мог её не понять: скучала, торопилась – и счастлива.

Я пристально смотрел в её глаза. Нутро уже трещало от огня, всё в пылающих головешках, но снаружи только красное слегка бросилось на скулы, и не понять ей было, то ли это в самом деле зов души, порох плоти, то ли просто загар от липкого майского солнца.

– Юра, ты знаешь, я тебя много раз встречала на улице… – но я уже слабо слышал слова. Только трепетный голос, сам себя пугавшийся, проникал не в уши, но в сердце. И дрожащей хрипотцой был похож на испуганную лягушку, которая быстро молотит лапками, попав в молоко, и всё ещё надеется выползти, выпрыгнуть, уже увязнув по самые зелёные лупатенькие глазёнки. Вот так, без всяких препинаний, она мне что-то говорила о жизни и работе, не понимая себя, а я с бешеным мужицким восторгом находил в зелени её глаз множество новых, за неделю расцветших букетов сирени.

Трепетно, едва касаясь, провёл ладонью по чёрным волосам любимой принцессы и поцеловал в боязни разбудить из прекрасного сна.

Она от удивления распахнула глаза, словно закрытые ставнями окна, и впустила в них завтрашнюю птичью побудку и утренний заревой свет. Потом потянулась ко мне обручальным кольцом белых рук – казалось, ещё в полудрёме, но уже просыпаясь, – и снова смежила веки, тая чистую радость в глубине двух зелёных бездонных озёр. Оттаявших после долгой-предолгой зимы.