На книжных стеллажах и прилавках толкучки – сотни, если не тысячи, томов на любой вкус. Собрания сочинений классиков мировой литературы, и некоторые книги даже никогда не открывались прежними хозяевами. Так и стояли в шкафах, словно блудницы в витринах амстердамских борделей, показывая дорогим гостям, что здесь всё самое лучшее и хозяин приличный.

– А я вот считаю «Кин-дза-дза!» пророческим фильмом, – философствует знакомый букинист Миша, раскладывая на прилавке фолианты. – Когда у общества нет цветовой дифференциации штанов, то действительно нет цели. Только граждане самой читающей в мире страны когда-то смотрели не на штаны, а на книги. Каждого классика легко узнавали по цвету обложки собрания сочинений. Вон там, видишь чёрно-морковные тома? Сразу понятно, это Вапьтер Скотт. Лиловый 14-томник ни с каким другим не спутаешь, это Джек Лондон. Ну а серый с ультрамариновыми «околышами» на корешке – Жюль Верн.

Помню, старый бригадир дядя Саша с моей первой работы рассказывал, как додумался прятать заначку в красный двухтомник Маяковского – такой стоял практически в каждой советской семье. Вот дядя Саша и решил, что жена там точно не найдёт, – ну кому нужен Маяковский? Но однажды случился казус.

Коллега жены попросила одолжить Маяковского на несколько дней – ребёнок проходил в школе творчество «рупора революции», а у них дома ни одной книги классика. Супруга с лёгким сердцем отдала книги, даже не подозревая, что спрятано внутри одного тома. Обратно двухтомник вернулся, разумеется, уже без купюр.

Исчезновения и возвращения Маяковского дядя Саша не заметил, поскольку залезал в кубышку пару раз в месяц. А когда снова полез, понял, что его раскрыли. Но почему жена не обмолвилась ни единым словом? Смутился дядя Саша, места не находил себе от этой непонятной молчанки супруги. И так стало стыдно бригадиру за своё крохоборство, что он прекратил прятать деньги от жены. Да и пить бросил. Жена не могла нарадоваться.

С того случая прошла пара лет. И вот когда дядя Саша копался с супругой на дачных грядках, не выдержал и спросил:
– Тонь, а почему ты мне так и не сказала, что нашла деньги в Маяковском?
– В каком Маяковском? – не поняла Антонина. – Я ничего не находила.
– Я же там прятал заначку, – пояснил бригадир. – А потом открыл – и пусто.

Как же Тоня кричала на мужа! Но потерянного не вернёшь. Рассказала лучшей подруге о своём горе. А та только рассмеялась:
– Ну ты и дура! Подумаешь, деньги. Муж получку тебе приносит?
– Приносит.
– Не пьёт?
– Только пару-тройку рюмок по праздникам.
– Тогда чего ревёшь белугой? Скажи спасибо своему Маяковскому.

Антонина Евгеньевна ушла в лучший мир раньше мужа. Всю жизнь работала простой ткачихой, а такой труд здоровья не прибавляет. Дядя Саша говорил, что последние годы после потери заначки, которую «экспроприировал» красный поэт, оказались чуть ли не самыми спокойными в их жизни.

Осенью последнего доковидного года я ехал в метро к однокурснице, которая попросила собратьев по институтской учёбе помочь очистить квартиру от лишних книг. Откликнулись только я и ещё один сокурсник.

Что-то Аня раздала по библиотекам, но её покойный папа собрал так много книг, что у однокурсницы с мамой просто не хватало сил тащить на хребте все эти бесконечные собрания сочинений. Что-то выставили в подъезд, но люди сейчас разбирают книги не столь охотно.

– Приезжай, а то на мусорку отнесу, – пообещала Аня.
– Я тебе отнесу! Обязательно приеду.

Мне тогда перепали довоенное издание «Дон Кихота», трёхтомник Бласко Ибаньеса и ещё почти два десятка интересных книжек.

Когда я упаковывал всё это добро в альпинистский рюкзак, Аня осведомилась:
– У тебя там осталось место?
– А что, есть ещё книги?
– Не книги, – пояснила однокурсница. – Старый киот от иконы.
– Постой, ты его тоже собралась выставлять на помойку?
– А что тут такого? – не поняла моего удивления Анечка. – Реставрировать слишком дорого, я узнавала, а он в ветхом состоянии, никому не нужен. Объявления в домовом чате давали – никто не откликнулся. А на помойке кто-нибудь да приглядит. Ты не думай, у нас на помойке хорошие вещи не пропадают – им быстро приделывают ноги. Возьмёшь?
– Ну ты и варвар! – вырвалось у меня. – А если не «приделают ноги»? А если бомжи пустят киот на дрова? Как вообще можно церковную утварь выкидывать в мусорное ведро?
– Да я бы аккуратно его поставила, не в грязь, – оправдывалась Анечка.

Потом мы со знакомыми пристроили киот в один храм, батюшка с прихожанами нашли реставраторов.

Я не обижаюсь на Аню – она действительно хотела как лучше. В такое уж время мы живём – некоторые вещи действительно быстрее обретают новую жизнь, оказываясь на помойке. В конце концов, в Христа перед смертью на кресте тоже плевали.

Моя старенькая соседка тётя Зина умерла в один день с диктором Игорем Кирилловым. Дул поздний октябрьский ветер, в морозном воздухе кружились первые снежинки, а в её комнате больше не горел телеэкран.

Зинаида Ивановна незадолго до смерти обзавелась большим плоским современным телевизором, но так и не привыкла к нему. Я приходил к ней настраивать каналы. Пока тыкал кнопки пульта, заметил, что старый чёрно-белый телеприёмник «Чайка» всё ещё стоит в дальнем углу комнаты.

– А что же вы старый телек не выкинете, Зинаида Ивановна?
– Да как же я его выброшу? – удивлялась тётя Зина. – Мы же с ним почти всю жизнь вместе прожили. Первый раз по нему программу «Время» увидела. Да он в последнее время и работал-то еле-еле. Когда сгорел, мастер сказал, что починке не подлежит. Я так плакала!

Соседка снова всхлипнула.

– Зачем так расстраиваться? – утешал я Зинаиду Ивановну. – Зато у вас теперь новый телевизор, навороченный. По сравнению с «Чайкой» – просто космос.
– Ага, навороченный, – соглашалась тётя Зина. – Почти все накопления с пенсии угрохала. Но показывает хорошо, как в кинотеатре. Да только никак с ним не разберусь. И впрямь как космический корабль.

С соседкой мы всегда были в хороших отношениях. По возможности мы с женой помогали ей, если требовалось сходить в магазин или аптеку. Когда Зинаида Ивановна уезжала на дачу, отдавала нам ключи от своей квартиры, просила поливать цветы. Всякий раз, когда я попадал туда, чувствовал себя Алисой Селезнёвой, прилетевшей на машине времени в СССР застойных лет. Шкафы и серванты из тёмной добротной фанеры, сервизы, ковры и хрустальные вазы, старенькая радиоточка. Там мало что изменилось спустя десятилетия.

Дочь Зинаиды Ивановны лет десять назад ушла в мир иной, не справившись с алкогольной зависимостью. У Зинаиды Ивановны остался непутёвый 27-летний внук Вова – такой же пьяница, как и мать. К счастью, проживал он не с бабушкой, а на жилплощади покойной матери. Но пару раз в месяц навещал тётю Зину, клянчил деньги на водку. Бабушка хоть и ругалась с внуком, подолгу не открывала дверь, через какое-то время всё равно сдавалась и впускала Вову. Родная кровь, а как же?

Тётя Зина всё чаще отдавала нам на хранение золотые украшения и деньги – боялась, что Вова стащит и пропьёт. Но особенно переживала за две небольшие, но старые иконы, Спаса Нерукотворного и Казанской Божией Матери. Вид оба образа имели крайне потрёпанный и вряд ли представляли серьёзную ценность, но всё же теоретически Вова мог пропить и их.

Однако в последний год жизни Зинаиды Ивановны Вова почти не наведывался к бабушке. По её рассказам, его поместили в наркологическую лечебницу родственники со стороны тёти-Зининой двоюродной сестры. Потом вроде даже помогли Вове устроиться на работу.

– Ох, как хорошо, – улыбалась тётя Зина, рассказывая новости и принимая от нас обратно иконы и золото. – Видно, Господь услышал мои молитвы. Может, Вовка наконец за ум возьмётся.

Какое странное чувство вызывает морозное предзимье. Осень хоть и шуршит ещё пожухлой листвой, но уже везде власть взяла зима. Так и смерть старого, но отнюдь не разбитого немощами человека приходит, когда, казалось, он проживёт ещё не один год.

Казалось, совсем недавно мы созванивались с Зинаидой Ивановной. Она чувствовала себя хорошо, просила передать жене какой-то рецепт. А потом загремела с болями сердца в больницу. Её почему-то положили в терапевтическое отделение, а не в кардиологию. Там тётя Зина подхватила ковид и «сгорела» за считаные дни.

После похорон в квартире тёти Зины снова появился Вова – уже в качестве законного наследника. Вскоре туда потянулись сомнительные личности, источавшие запахи продуктов полураспада этанола, и в соседкиной квартире дым повис коромыслом. Но к Вове однажды нагрянула полиция, и притон разогнали. А ещё спустя пару недель я увидел, как Вова поднимается по лестнице с импозантной дамой неопределённого возраста. Женщина была ухожена, и от неё не пахло алкоголем. А ещё через неделю в квартире тёти Зины закипел ремонт.

Из соседкиной квартиры хмурые таджики выносили на помойку хорошо знакомые нам тумбочки, трюмо и шифоньеры, туда же отправилось и старенькое чёрно-белое ламповое «жилище» диктора Кириллова. А на подоконнике второго этажа подъезда выстроился скромный ряд советского хрусталя, чашек и прочего скарба покойной. Кое-что ценное, наверное, рабочие или наиболее глазастые соседи сразу унесли к себе.

Я не следил специально за этим последним парадом ненужных вещей. Но когда возвращался из магазина, увидел на помойке среди груды выброшенного хлама картонный ящик со старыми журналами. Меня парализовало на несколько секунд, когда я увидел, что лежало сверху.

Вова, видимо, не понимал ценности икон и выкинул их вместе с журнальным мусором в коробку. Хорошо хоть образа оказались наверху, а не внизу груды журналов, и рабочие не выбросили ящик сразу в контейнер, поставили сбоку, между двумя грязными лужами.

Я подобрал иконы. Одну мы оставили себе, другую отнесли в храм. У каждой началась новая жизнь. Ещё я успел взять старенькую хрустальную вазу – в память о хозяйке.

В тот день я неожиданно понял очень важную вещь. Самое страшное в смерти человека – это его вещи, которые новые владельцы выносят за ненадобностью в подъезд или на помойку. Все эти милые нелепые подсвечники, кувшины и бокалы, цветочные горшки, которые когда-то лелеяли хозяйские руки и которые теперь стали никому не нужны. Кожей чувствуешь, как эти предметы, прежде никогда не покидавшие человека и согретые его теплом, вдруг съёжились от последнего чудовищного одиночества и теперь тоже мертвы. Даже мертвее хозяина – человеку всё-таки обещано бессмертие или хотя бы продолжение в потомках, а для большинства вещей за порогом дома жизни нет.

Да и гробы с покойниками, отправляющиеся в последний путь от подъездов, перестали быть частью нашего быта. Усопших больше не отвозят домой. Отпевают при моргах, потом везут прямиком на кладбище. Смерть стала предельно утилитарной, она выпроваживает человека из привычного мира максимально быстро и бесцеремонно. Но если человека она легко побеждает, то его дом одолевает не сразу.

Поэтому, если хотите заглянуть в глаза подлинной смерти, задержитесь на секунду около беззащитных мёртвых вещиц, вынесенных в подъезд или к вонючим контейнерам. Посмотрите, как блестят матовые бока их старомодных увядших форм. Это и есть последний земной взгляд человека.