Встречаю тут на днях своего старого школьного приятеля.

Серёга всегда был хулиганом и прогульщиком. Он уверяет, что вечно списывал у меня домашние задания и контрольные работы, хотя я этого и не помню. Может, с кем-нибудь путает. Ну говорю же – старый приятель-то. Старый. Память моя слабеет, воспоминания путаются под ногами, как бродячие собаки…

Мы обычно видимся с ним раз в год-другой, и обычно по дороге за пивом. Место встречи изменить нельзя.

– О, – говорю, – Серёга!..

Он лыбится и тянет руку.

– Лёха, привет!

Я смотрю на него и думаю: как ты постарел, парень. Вон, вся морда в морщинах. Зубы редковаты. Прокурил, небось. Да и вообще… Если бы не виделись изредка – узнал ли бы я тебя?..

То ли дело я. Красавец, всем на загляденье. Какой раньше был, такой и сейчас. Не меняюсь совершенно. Вот голова только насквозь облысела да борода поседела. А так всё хорошо.

– Как же ты постарел-то, однополчанин! – говорит мне Серёга. – Да, идёт время…

Чего?! Это я-то постарел? Да ты совсем обнаглел, что ли? На себя в зеркало посмотри, однополчанин!

Это у нас ещё со службы в Советской армии – «однополчане». Мы столкнулись с ним случайно, в Польше, где размещалась тогда Северная группа войск. Я отслужил уже год, а он только-только приехал и попал в наш полк, в разведроту, зелёный «пупок». Встретить за границей земляка, да ещё одноклассника – это я вам скажу…

Если мне удавалось, я подкармливал его чем-нибудь сладким, вкусненьким. Обычно его разведрота была очень сильно занята. Могли бы и вообще не встретиться, с их-то загруженностью. Но повезло.

Ну и на дембель я раньше на год ушёл, естественно.

Но разве в этом дело? Ишь ты, старика нашёл!

Я улыбаюсь индифферентно.

– А я, – Серёга говорит, – в следующем году на пенсию! По второй сетке. Понял? Столько лет на шинном заводе отпахал, сажей дышал… А ты когда?

Из его интонации мне понятно, что он пытается меня подковырнуть. Вот, мол, какой я умный да изворотливый. Завидуй! Тебе-то до шестидесяти пяти ещё упираться… А то – ишь ты, на дембель он раньше ушёл!

– А я, – говорю, – в этом году иду.
– У тебя тоже, что ли, вредность? – удивляется он.
– Ну да. Столько лет вредил всем подряд… Люди от меня плакали, не знали, что и делать. Такой вредный! Иди ты!.. – мне говорят, – на пенсию. А я и не против. Пойду.
– Да я серьёзно!
– Я тоже. В этом году.
– Хорошо.
– Ясное дело, хорошо. Идём, салага, пивом угощу!
– Ну, по такому случаю можно чего и покрепче.
– Как скажешь.

И вот мы стоим с ним на улице, пьём чего покрепче, скрываясь за углом дома от зорких глаз полиции.

– А скольких наших уже нет, – говорит Серёга. – Очень многих уже.

Ну, начинается, думаю я. Как им всем не надоест… Стоит чуток выпить, и заводят это нытьё.

– Да, кое-кого нет. Но большинство-то пока в порядке. Если себя не запускать… и раньше времени в старики не записываться.
– Как же не записываться, когда вон, уж на пенсию пора, – говорит Серёга.
– Ну и хорошо, что на пенсию. Я, например, о ней с детства мечтал. Ты не путай две вещи – пенсию и старость.

Постояли мы с ним ещё немного и разошлись. Видимо, до следующего года. Или позже.

А я чего-то задумался.

Считать ли себя стариком в 55 лет? Когда она вообще начинается, эта самая старость?..

«Это когда ты нагибаешься завязать шнурки на ботинках – и думаешь, что бы ещё тут сделать попутно».

Кажется, Довлатов сказал. А может, Задорнов. Или Жванецкий. Старость – такое тонкое дело. Не помнишь ни хрена. А думаешь, что всё помнишь.

Но, наверное, сказал это не Довлатов. Он был слишком молодой, всего сорок восемь лет. Что он мог знать?

На работе у меня старшие товарищи, им уже под семьдесят. И до сих пор трудятся слесарями, лазают в тепловые камеры под землю, самозабвенно машут лопатами и ломами. Однажды в их присутствии я тоже завязывал шнурки и кряхтел:
– Старость – не радость.

А они весело хохотали:
– Ишь ты, старикан какой!.. Погоди, поживи с наше!
– Как скажете, мужики.

Говорят, что теперь старость наступает гораздо позже, чем раньше. Мол, нынешние пятидесятилетние – это как прежние тридцатилетние. Не знаю, не знаю…

Или, может быть, это не старость, а какая-то новая зрелость? Для меня, например, слово «пожилой» звучит гораздо хуже, чем «старый». Со «старым» всё понятно, а «пожилой» – это вроде как полусдувшийся, ни то ни сё, ни два ни полтора…

Или это чушь собачья и промывание мозгов народу? Не знаю, не знаю.

Время не обманешь, это понятно. А больше не понятно ничего.

Ну, вот давление у тебя, допустим. Раньше не было никакого давления. Вернее, было – как у космонавта. А теперь уже несколько другое. Это старость?

Или вот проснёшься часа в три ночи и до будильника уже не спишь. Это что, старость? Или просто алкоголизм? Известно же, сон алкоголика краток и эфемерен.

Что лучше – старость или алкоголизм? А если и то и другое – в одном флаконе? Тогда как?

Нет, конечно, если побриться, приодеться и намазать подмышки дезодорантом, тогда ты ещё вполне огурец. В любую бочку влезешь. Но вот хочешь ли ты куда-то лезть? Пожалуй, что не очень.

Вот другой мой одноклассник, Игорёха. Он тоже моложе меня, но уже давно на пенсии, потому что служил в органах. С ним мы видимся гораздо реже, чем с Серёгой, в лучшем случае раз в пять лет.

Звонит он мне как-то раз летом.

– Здорово, – говорит. – Я тут на даче. Приезжай. Мне одному всё не съесть и не выпить.
– Ты там один, что ли?
– Нет, с женой, и ещё Светка Цветкова, училась с нами, помнишь?

Вроде помню. А может быть, и нет. Столько лет прошло. Подумать страшно.

Ну ладно. Побрился я для приличия, сел на мопед и погнал.

Игорёха встретил меня у калитки. Обнялись.

– Заходи.

Захожу. Сидят за столом его жена Маша (её я помню, на свадьбе был) и ещё какая-то совершенно неизвестная пожилая женщина.

– Ой, – говорит она, – Алексей!.. Ну надо же!..
– Привет! – говорю я весело. – Сколько лет, сколько зим!

А сам думаю: на кой чёрт я приехал? Напиться и нажраться мог спокойно и дома. Теперь вот начнётся мучение: а помнишь? А помнишь?..
Не помню я ничего. Ничего и никого.

Ну так оно и получилось. Два часа дёрганья нервов. Не знал уж, как вырваться.

Поэтому с тех пор, даже если меня настойчиво зовут на встречи выпускников, я обязательно нахожу благовидный предлог, чтобы отказаться. Большое спасибо, но нет. Старый я уже для этих ваших невинных младенческих забав.

Пожалуй, однажды я действительно понял, что это такое – старость человека. Пример ужасный и в то же время воодушевляющий.

Собрался в магазин. Ну, за чем, за чем. За пивом, понятно. Да жена с тёщей надавали кучу мелких заданий, продуктиков на каждый день. Курицу, картошку, макароны. Сахар, морковь, свёкла. Молоко, кефир, три буханки хлеба. Ну, конфеток можно, тортик там… Масла подсолнечного две бутылки. Мучицы прихватить, а к ней разных рыхлителей, подсластителей. Яиц, понятно. Ну, уж колбасу ты там сам себе возьми, какую хочешь, а нам давай мяса хороший кусочек. И так далее. И это ещё не всё, потом позвоним.

Совершенно непонятно, где здесь место для пива. И для меня. И как я это понесу. Я ж не за рулём. Всё это надо ручками, ручками из ближайшего магазинчика, в пакетиках.

Собирался, называется, просто прогуляться, подышать воздухом.

И вот дошёл я до магазина, попутно размышляя над тем, как непросто, как нелегко приходится мне жить на белом свете. Вокруг одна засада. Все против меня. А я один. И хоть бы кто-нибудь задумался об этом – нет, ничего подобного. Так что же делать?

В это время к дверям подползает… как бы сказать… такая самка богомола. Старуха лет девяноста, длинная, сухая как жердь, с лыжными палками в руках. На носу – толстенные очки, за спиной – вещмешок. Сколько самцов, должно быть, пожрала она на своём долгом веку…

Я широко открываю перед ней дверь и делаю приглашающий жест:
– Пожалуйста!

Она с сомнением смотрит на меня.

– Да вот я ещё не знаю, ходить или не ходить. Мне потом до Пионерской добираться.

Это километра полтора по прямой, прикидываю я. И ещё продукты волочь.

– Тогда вам лучше купить всё нужное поближе к дому. Здесь магазинов полно, один за другим.
– Правильно! – говорит она и отползает от дверей. Становится на тротуар и начинает свой медленный лыжный забег в сторону Пионерской.

Я иду в магазин, беру телегу и начинаю загружать её всем самым необходимым. Потом на кассу. У меня уходит на все эти действия минут двенадцать.

Я выхожу из магазина с двумя под завязку набитыми пакетами. Теперь ещё пыхтеть домой, а потом по второму разу. И по третьему.

И тут вижу богомолиху. Она за это время прошла метров пятьдесят. Вытягивала лыжные палки, осторожно ощупывая пространство впереди и по бокам. Потом неуверенно ставила ногу на ровное место, покачиваясь взад-вперёд. Наконец, временно утверждалась на поверхности. Снова тянула вперёд свои сверхчувствительные тонкие лыжные щупы. И вновь, и вновь, и опять. Каждый её шаг был хрупким произведением искусства с полнейшим соблюдением правил техники личной безопасности. Упадёшь – разобьёшься вдребезги. Она это знала.

Богомолиха была на голову выше всех спешивших мимо граждан. Её было видно издалека, как памятник целой жизни.

Кошмарное зрелище, если подумать, что, может быть, нам когда-нибудь всё это тоже предстоит.

Пятьдесят метров за двенадцать минут. Такими темпами на своих тонких костях она попадёт домой ближе к утру. И ведь ещё собиралась зайти в магазин и тащить продукты чёрт знает куда!.. Какая бесконечная глупость, самонадеянность!.. И одновременно уверенность в своих силах. Жажда жизни! Надо ползти – значит, будем ползти. Потому что надо.

Ну, давай, иди, не падай.

Я мысленно отправил ей вслед пожелание всего наилучшего и тоже побрёл домой, сгибаясь под тяжестью пакетов со жрачкой.

Кто его знает, как оно всё там сложится в дальнейшем. А на этот год у меня есть дело, и его надо завершить. Долго я к нему полз, долго подбирался… с самого детства.

Надо, браток, надо.

Кстати, пива-то так и не взял…