Перед нашими окнами зеленел мелкой и жёсткой травой просторный выгон, и путь через него до соседнего дома Гусевых представлялся мне в четыре года далёким, как путешественнику, собравшемуся открывать новые земли. С возрастом выгон уменьшался и уменьшался, и теперь стоило лишь оттолкнуться босой пяткой от своего крыльца, пригнуться под коновязью, промчаться несколько десятков шагов, и можно было постучать в дверь соседям.

В отличие от нашего просторного дома, изба Гусевых выглядела тесной, потому что всё место занимала огромная русская печь. Для меня всегда было тайной, через какие двери и окна её смогли затащить внутрь. Оставалось догадываться, что сначала на пустыре сложили печь, затем вокруг возвели стены с крышей, и только после этого многочисленное семейство Гусевых смогло поселиться в своём жилище.

Вечерами печь затапливали, и сумеречная изба оживала. На стенах и полу плясали отблески огня, жарко освещая склонившуюся у печи с ухватом фигуру хозяйки, из широкой трубы валили густые, почти паровозные клубы дыма, и, казалось, стоит только приделать колёса, как изба загудит и поедет, вытягивая за собой, точно прицепленные вагоны, все дома нашей улицы.

К Гусевым я бегал часто и точно выныривал из прохладного росистого утра в домашнее тепло, пахнувшее овчиной, молоком и ещё чем-то тяжёлым, немытым.

– Нинка, – кричала тогда Нинкина мама тётя Наташа, – слезай, твой жених явился.

Занавески на печи раздвигались, сверху на меня с ухмылкой смотрели стриженые и взлохмаченные головы четырёх старших братьев и сестёр «невесты», а следом, оттесняя головы в стороны, возникала и Нинка, сползавшая с печи на животе.

Я ждал, пока она оденется, и мы выскакивали из дома.

– Куда, а завтра-а-акать! – заходясь в раздирающем кашле, снова кричала тётя Наташа. Она кашляла часто, особенно если напрягала голос, и последние слова у неё вылетали как бы кусками. Но нас уже и след простывал.

Солнце припекало, и нас окружал сияющий, открытый мир, покинуть который, мы были уверены, нам не суждено никогда. Первым делом направлялись к распахнутой двери сарая Гусевых, где в тёмной глубине светлела белым пятном на боку корова Зорька. Она болела, ела плохо, и мы чувствовали обязанность навещать её. Уже три дня Зорьку не выпускали на пастбище, и, когда по рассветной улице, колыхаясь и покачиваясь, теряясь в клочьях тумана, двигалось коровье стадо, словно проплывала по волнам длинная баржа, Зорька, вытянув голову, мычала, не понимая, почему её держат взаперти, и это нарушение привычного хода жизни наводило на неё тоску и тревогу.

Корова встретила нас безнадёжным муком, понимая, что мы не в силах что-либо изменить. Лицо Нинки приобрело встревоженное и озабоченное выражение, как у её матери и старших сестёр, приходивших в последние дни в сарай, и она, подражая им, заговорила нараспев плачущим голосом:
– Заболела наша Зоренька, наша красавица и умница. Заболела кормилица. Кто же будет кормить молочком маленьких детушек? Кто позаботится о них?

Дети в силу возраста обычно спокойны и непонятливы к чужому страданию, и через минуту, погладив напоследок Зорьку, мы бежали на мою сторону выгона.

Ещё вечером отец сделал из тонких лучинок и большого листа бумаги воздушного змея и сказал, что завтра, если позволит погода, мы запустим его в небо.

Вскоре я увидел выходившего из дома отца, одетого по случаю воскресного выходного дня в пижаму, с воздушным змеем в руках.

Подбросив его и держа катушку, отец побежал по выгону. Сначала крутящийся змей не хотел взлетать, но дунул ветер, или его подхватило потоком тёплого воздуха от земли, только он стал подниматься выше и выше. Задрав головы, мы трое смотрели в небо. На минуту из-за слепившего солнца змей потерялся, а когда появился вновь, уже был размером с почтовый конверт.

Он парил над землёй на такой недосягаемой высоте, что у меня захватило дух и впервые пришло осознание огромности мира. Я ещё не ведал, что можно увидеть с поднебесья. И только потом, повзрослев, узнал, какие дали тогда открывались окрест. А открывались покатые холмы Бежаницкой возвышенности, среди которых затерянно сверкало озеро Алё, виделись святые горы Михайловского, а на востоке – скатывающаяся к синему лесу широкая равнина.

Отец передал мне катушку, и по натяжению и рывкам нити воздушный змей уже не напоминал почти бестелесную бабочку, а скорее попавшуюся на крючок крупную рыбу. В свою очередь я передал катушку Нинке, чтобы и она могла насладиться участием в игре, но девочка чуть было не упустила змея.

Становилось жарко, и в воздухе вместе с жарой нарастала какая-то непонятная тревога. Она шла с другого конца выгона, от дома Гусевых, где то и дело слышались громкие голоса, стук дверей, выкрики и даже, кажется, плач.

Мы с Нинкой старались не обращать на это внимания, чтобы не отвлекаться от наших радостных детских игр. Тем более что после запуска змея нас уже ждал прислонённый к коновязи небольшой, но настоящий двухколёсный велосипед.

Третий день я учил Нинку кататься, и сейчас мы пошли на дорогу. Сначала катался я, хвастаясь своим умением делать развороты, крутить «восьмёрки», резко тормозить и разгоняться. Нинка ещё только научилась держаться прямо и ехала обычно с застывшим и испуганным выражением, сама не веря, что не падает. Она поехала, а я засмеялся от неожиданности – так было похоже, что Нинка оседлала портняжные ножницы, которыми моя мама дома резала и кроила материю: были те же, как у велосипеда, два колеса, сверкание спиц, постукивание, то же движение вперёд, и, когда с упором нажимала на педали, казалось, что она режет твёрдое полотно дороги.

Занятые делами, мы только краем глаз заметили торопившуюся к нашему дому тётю Наташу. Мой отец работал ветеринарным врачом, и было ясно, что дело касалось заболевшей Зорьки. От спешки и волнения тётя Наташа раскашлялась и немного постояла перед крыльцом, держась за перила. А через минуту они вышли вместе с отцом, на котором теперь был синий халат, а в руках он нёс чемоданчик.

Мы снова не придали большого значения случившемуся, мне кажется, даже подосадовали про себя. Подосадовали, что в наши беспечные игры насильно врывается что-то лишнее, грубое и совсем-совсем нам не нужное. И мы, поставив велосипед и взяв удочку, убежали на пожарные пруды ловить карасиков.

А время шло. Минули час или два, кто знает, время в детстве определяешь, случайно взглянув на солнце или на тени. С утра солнце красное и большое, к полудню делается маленьким и жгучим, точно, пока оно поднималось, кто-то аккуратно, как блин, объел его по краям. Тени же утром длинные, потом укорачиваются, словно деревья поджимают под себя ноги, а вечером, переворачиваясь, вновь вытягивают их уже в обратную сторону, да так далеко, что они упираются пятками в заборы и стены домов.

С прудов мы вернулись не скоро. И, уставшие, сели на лавку у открытого окна, откуда из глубины дома слышались голоса: один басовитый, похожий на жужжание шмеля, а второй – тонкий и настойчивый, как комариный писк. Сначала было не разобрать слов, но потом догадались, что разговаривают мой отец и тётя Наташа.

– Падёт Зорька, и мы пропали, Василий Петрович, – тихо плакалась соседка. – От коровы кормились, какая моя зарплата.
– Не вижу пока ничего страшного, – успокаивал её отец. – Завтра заберу Зорьку в свою лечебницу, обследуем, начнём лечить.
– Лечи, не лечи, не будет толка. Утром взялась доить, молока почти нет, сейчас вывела во двор, а она едва ноги переставляет, пропали.

Мы с Нинкой сидели ошеломлённые – так эти слова не вязались с нашими представлениями о жизни; оказывается, рядом, как мы ни отгораживались, была совсем другая, взрослая жизнь, и сейчас эти две разные жизни при нас пересекались.

– Ничего не пропали, Наташа, – вступила в разговор и моя мама. – После войны какой голод был, а ты почти грудных детей в одиночку вытянула. Теперь уже полегче.
– Так Зорька и вытянула. По два ведра молока в день давала, одно себе, другое на продажу. Не будет кормилицы, не будет молочка малым деткам, – зашлась соседка, готовясь заплакать навзрыд.

Плач прервался натужным, рвущимся кашлем, и, не видя тёти Наташи, можно было подумать, что она в отчаянии раздирает на себе одежду.

– Ты, Наталья, лучше о себе побеспокойся, вон как грохаешь, – рассердился отец. – Сходи в поликлинику, проверься, сколько раз говорить… У тебя кровь горлом не идёт?
– Не идё-о-от-от, – не могла остановиться задыхавшаяся соседка. – Это всё от нер-ер-вов-ов.

Слушая мать, заревела и Нинка. Рот её некрасиво повело, и она исторгла такой безутешный рёв, что на крыльцо соседнего дома высыпали четверо её братьев и сестёр, начали хныкать, и выглядели они так потерянно и одиноко, словно их уже покинули и Зорька, и мать, а мир вокруг представлялся чужим и враждебным…

К сожалению, моя память не сохранила других подробностей того летнего дня. Не помню, удалось ли вылечить корову. Судя по тому, что я никогда больше не видел плачущих Нинку и тётю Наташу, всё обошлось.

A много лет спустя, уже окончив в городе школу, путешествуя, зашёл в наш дом. Двигался я по тем местам, которые когда-то были видны с высоты взлетевшего воздушного змея, – по святым горам Mихайловского, по зелёным холмам Бежаницкой возвышенности, уходившим вдаль, пока они не терялись в дымке солнечного блеска. На озере Алё, несмотря на солнце, разразился маленький шторм, и берега белели и колыхались от прибитой волнами пены.

В доме жили незнакомые люди, пожилая семейная пара, приехавшая с Сахалина и до сих пор после дальневосточных богатств не перестававшая дивиться скудности наших рек и озёр. Они впустили меня, и я ходил по дому с той растерянной и смущённой улыбкой человека, забывшего нечто важное. Новые жильцы следовали впереди, как экскурсоводы, не давая мне остаться одному, увлечённо рассказывали, сколько рыбы они ловили в сахалинских реках, как не хватает им дикого простора земли и шири Тихого океана.

Тётя Наташа была жива. И, хотя я назвался, так и не понял, вспомнила она меня или нет. Когда уже казалось, что вспомнила, я вдруг ловил на себе её взгляд – словно бы со стороны, как недоуменно смотрят на случайную полустёртую фотографию из прошлого, гадая, кто это мог быть.

Но, думаю, ей было неважно, кто я такой. Главное, пришёл новый человек, который ничего не знает из того, что знают все соседи, вся улица и даже весь райцентр, – какие хорошие у неё дети, как хорошо она сама теперь живёт.

Все три дочери перебрались в Ленинград, работают поварихами в столовой. Младшая, Нинка, правда, ещё только учится на повариху в ПТУ. Зато сыновья, слава богу, остались рядом, шоферят на автобазе, недавно женились. Дочки шлют ей из Питера посылки с колбасой и шоколадными конфетами, сыновья дают денег. Она не работает, хватит, наработалась за жизнь.

Она повторила рассказ несколько раз, чтобы я проникся. Из окна виднелась высокая железнодорожная насыпь, по которой через переезд проходил набиравший скорость грузовой состав, ведомый не дымным огнедышащим паровозом из моего раннего детства, а уже тепловозом, в форме которого и басовитом голосе гудка чувствовались сила и уверенность. Я вспомнил, что тётя Наташа работала обходчиком пути на железной дороге вместе с мужем, пока его не посадили за кражу угля.

Я сидел за столом и думал о том, что тогда, в детстве, мне было недоступно, невидимо и непонятно, – о её жизни с малыми детьми, которых, хоть костьми ложись, надо было вытянуть. Да и теперь лишь небольшим краем открылась мне её жизнь. Представились её страх и тревога, в первую очередь после посадки мужа, страх потерять работу, её приниженность, желание угодить всем, кто сильнее и начальственнее. Каково это было – ловить на себе насмешливые и осуждающие взгляды. И опять, уже на моей памяти, тревога за корову Зорьку, кормилицу. Она не о себе тогда беспокоилась, не о своём изматывающем кашле, готовом уложить её на больничную койку, а о корове, с потерей которой перед ней открывались голодная яма и необходимость отдать кого-нибудь из младших детей, ту же Нинку, в детский дом…

Мы проговорили до вечера. Меня она попросила, раз я теперь живу в городе, прислать нюхательного табака.

– А то в нашем райпо перебои.

После этого она заложила в одну и вторую ноздри по щепотке табака, зажмурилась, заглатывая открытым ртом воздух, и наконец разразилась троекратным освободительным чихом.

– Только этим от всех болезней и спасаюсь, – пояснила она, поднимая повлажневшие глаза. – Спасибо добрым людям, надоумили.

Ночевал я на раскладушке в сарае, где ещё сохранилось oграждённое жердями коровье стойло, и всю ночь сквозь щели светила луна и холодил лицо свежий ветер. А когда проснулся, тут и на часы не надо было смотреть, чтобы понять, какое ещё раннее утро. Солнце всходило огромное, красное, а тени протянулись далеко, упираясь пятками в заборы и стены.

Я зашёл в дом попрощаться с тётей Наташей, мы попили чая с колбасой и шоколадными конфетами, она ещё раз напомнила мне о нюхательном табаке. И я пошёл дальше на восток.