– Хотите змею? Угощайтесь, – морпех протянул мне на кончике штык-ножа нечто, напоминающее сардельку-гриль.

Никакой романтики. Ночью степная гадюка по глупости заползла в окоп, и её освежевали.

– Вы уж извините, – говорит мне замполит бригады. – На курсах выживания бойцов учат жрать всё, что их окружает, – кузнечиков, личинок, саранчу, гусениц, богомолов… А парни… Парни таким образом играют в войну. Вот только костёр разводить в боевом охранении – святотатство. Даже на полигоне. Вот за это завтра надо будет их вздрючить!

Жалею, что тогда отказался от змеи-гриль. Второго шанса так и не представилось.

Текут степные ковыли, переливаются в лучах заходящего солнца, в остывающем дневном мареве и миллиардах запахов. Поглядеть бы на это теперь! А тогда…

Тогда каждую поездку на полигон в районе крымского мыса Опук я воспринимал как досадную ссылку. Уже подполковник, пусть молодой, 32-летний, но подполковник. Уютный кабинет, работа скорее уже научная, чем строевая, старший лаборант Золушка приносит кофе, врачи зовут обедать, в ста метрах от КПП – древний Херсонес со всеми его прелестями, жена из нелюбимого ею Крыма уехала в Петербург, уютная квартира теперь полностью моя, друзья-поэты, художники, скульпторы и барды, юные девушки, можжевеловые тропы Балаклавы, обрывы мыса Фиолент…

А тут какие-то морпехи и степь.

Да и шеф уже не отпускает меня на целый месяц на полигон. Как же ему теперь без меня? А бывало, отправлял чуть ли не пенделем. Но это другой, прежний шеф, да и я тогда был старлеем, капитаном… И меня тогда никто не спрашивал, хочу я куда-нибудь или не хочу – хоть на Опук, хоть на Кавказ, хоть в Афган, хоть в Африку, хоть в задницу…

Текут, переливаются ковыли… Под ними – степная скифская платформа из морских и континентальных неогеновых отложений.

Типчаково-ковыльные травы, крымская полынь, степной тонконог, весной – краснокнижные тюльпаны, алые крымские маки, гусиный лук, всевозможные эфемеры и эфемероиды. Крымской полынью травились, кстати, лошади Петра Великого, Потёмкина и Суворова.

Здесь же шныряют суслики, тушканчики, хомяки и мыши-полёвки. Бесшумно скользят в ковылях ящерицы, полозы, ужи и степные гадюки. Парят над ковылями дрофы, жаворонки, журавли, перепела, куропатки и степные орлы… Так ли она безжизненна, крымская степь?

– Вова, вставай! Хватит дрыхнуть. Поехали на сафари! – будит меня за полночь комбат.

БТР мчит по степи с включёнными фарами. На броне комбат, начштаба, кто-то из ротных командиров и я. В свете фар появляется первый косой, мчится прямо по световой дорожке. Длинная очередь – жирный осенний заяц подлетает вверх, кувыркается и падает. Ротный спрыгивает, забрасывает добычу на броню. Снова мчим. Ещё один и ещё… Стоп! На жаркое хватит.

Добыча доходит до кондиции на решётках барбекю. Ротный разливает по стаканам водку.

– В прошлом году зайца из пулемёта шандарахнули, – говорит начштаба. – Так он в клочья разлетелся, и жарить нечего.

Расходимся по палаткам в половине пятого. В шесть подъём и пятый день учений на Опуке.

…Гора Опук невысока – метров шестьдесят. Увенчана плоской столешницей. Когда-то на вершине стояла древняя крепость. Здесь жили сначала тавры, потом греки, потом скифы и половцы, потом римляне и генуэзцы… Потом, кажется, турки. Где-то между ними – аланы (не претендую на историческую точность). Потом – татары и русские. Крымские татары с обидой величают себя коренным народом. Но вся история Крыма – это сказ о том, кто когда пришёл и отменил предыдущего хозяина.

На вершине Опука – пересохшие источники, заботливо обрамлённые известняковыми плитами. Пашечка говорит – это работа древних греков. Сохранилась на вершине территория, которую занимало пшеничное поле. Собственный хлеб и родниковая вода – мечта любой древней крепости!

Крепость на Опуке считалась неприступной. Благодаря воде, а ещё тому, что тропа, ведущая к вершине, извивается серпантином и отлично просматривается сверху. Умело расставленные на вершине лучники успевали настолько проредить любое неприятельское войско, что осада крепости теряла для атакующих всякий смысл.

Командир разведроты старший лейтенант Илюха (фамилию давно запамятовал) рассказывает у костра, как он обучал морпехов рукопашному бою.

– Я, можно сказать, выкладываюсь по полной и вдруг вижу, как в строю стоит двухметровый «дух» (молодой морской пехотинец) и стоя спит! Это был хохол по имени Ванька. Представь, именно Ванька, а не Тарас, не Степан, не Богдан… И кто-то потом треплет, что мы разные народы!

Я его вызываю из строя и требую показать то, чему я только что учил их – целых пятьдесят человек. А Ванька стоит, глазами хлопает… Я ему кричу: ударь меня в точку, которую я только что всем вам показывал! Ударь! А он спросонку тормозит. Я ему снова кричу – в точку бей! Не знаешь, где точка? Проспал? А он отвечает: «Мени точка не потрэбна… Мени главное – попасть в самого чоловика».

Я в ответ кричу: «Ах так! Тогда ударь меня как можешь и куда хочешь! Давай! Ну давай же, карась грёбаный!» И маневрирую перед ним. А Ванька стоял, стоял, а потом как размахнулся и как уе…!

Очнулся я в медпункте. Первым делом попросил, чтобы Ваньку не наказывали, а то ему уже десять суток ареста собирались впаять. Комбат сказал: «Ну, раз так, то смотри сам. Он тебя так вырубил без всяких приёмов, что ты полчаса без рефлексов валялся».

Из Ваньки я потом хорошего морпеха сделал!

…Одуряющие ароматы степи валят с ног. А впереди море и золотой девственный пляж. Там не песок вовсе, а тысячелетиями отшлифованные ракушки – десятки километров перламутровой гальки. Такие пляжи – мечта романтиков и влюблённых! В любой шторм на этом побережье вода никогда не бывает мутной. Толчёным перламутром морпехи оклеивают дембельские альбомы. Таких альбомов ни у кого больше нет!

Особо ценная раковина – «пеликанья нога» или «нога пеликана». Раньше их тут можно было собрать сотню, потом десяток, теперь…

– Трое суток ползали по кромке прибоя. Переворошили тонны перламутра, и всего три пеликаньих ноги! Всего три! – пишет подруга из Симферополя – неутомимый исследователь Крыма.

В тесном окопчике Илюха учит меня своему морпеховскому кредо:
– Чем морпех отличается от простого смертного? У морпеха нет чувства страха. У всех, говоришь, есть? Так вот у морпеха – нет, морпех в этом смысле – придурок, из которого страх на полигонах вышибают. Вот смотри, я сижу в окопчике, впереди враги, справа и слева тоже враги, позади – море. А у меня приказ захватить плацдарм и удержать любой ценой до подхода основных сил. Справа и слева пацанов убили… Но я работаю без сантиментов. Морпех не воюет, он работает. И никаких там соплей, и никакого кино из прожитой жизни перед глазами… Пока есть рожки с патронами, пока есть гранаты – работаю. Последняя граната – для себя. Перебьют мне ногу или руку, затяну жгутом, уколю промедол и работаю дальше… И ещё – вера в то, что пацаны придут на помощь, вытащат.

Текут, переливаются ковыли. Мой сослуживец Паша поболее меня прожил на Опуке. Паша любит морпехов. Но ещё сильнее Паша любит степь. При первой возможности уходит вглубь полигона, ложится в ковыли и слушает, впитывает прошлое.
Встречал Паша на Опуке и чёрных копателей. Морпехи копателей не любят, копатели морпехов – тоже. Но Паше интересно было с копателями поговорить. Так вот, скифские курганы и половецкие, и греческие, и римские захоронения в степи давно раскопаны. Тогда чего роют?

На вопрос Паша отвечает поэтически:
– Тут повсюду под ковылями скифские бабы лежат. А ещё половецкие бабы, греческие бабы, римские бабы, турецкие бабы… Всякие разные бабы. Мне копатель так сказал: «Царям, князьям и ханам, конечно, добро в могилу кладут. Но и бабам кладут. Бабам так вообще последнее кладут, посуди сам, как своей бабе не положить?.. Ну, вот и копаем… Бабы помирают, но никогда не кончаются».

После завтрака морпехи уходят на полигон. Стрелять, обороняться, штурмовать, бегать, ползать… Кровати в палатках аккуратно заправлены, пологи поднимаются и фиксируются наверху для проветривания, отчего каждая палатка напоминает открытый шатёр.

В глубине полигона звучит стрельба. Рядом равномерно шумит море, полируя тысячелетний перламутр. С замполитом бригады обходим палаточный лагерь, и не зря – в одной из палаток на кровати лежит морпех. Спит? Подходим поближе – о боги, парень в противогазе! Не дай бог помер!

Трясём паренька, срываем противогаз, хлопаем по щекам. Слава богу, приходит в себя, очумело вращает глазами.

– Пехотинец, ты чего? Тебе плохо? Ты меня слышишь? – допытывается замполит.

У морпехов так принято. Обращаться к младшему по званию – «пехотинец»: «Пехотинец, ко мне!.. Пехотинец, смирно! Пехотинец, вольно!.. Пехотинец, упал, отжался!»

Прибегает фельдшер и уводит парня в медпункт.

– Утром они бежали кросс, – поясняет замполит. – Пять километров в противогазах и с выкладкой. Вот и отрубился первогодок на коечке. Бывает…

Летним утром с подружкой бредём по перламутровому пляжу. Полигон пуст, море едва шевелится. Морпехи приедут сюда месяца через два.

Внезапно буквально из-под ног взметнулась вода и выбросилась на пляж серебристая кефаль. Приличная, с полкило весом! Рядом разочарованно заложил обратный вираж гнавшийся за рыбой дельфин. Прошёлся на всякий случай вдоль берега, фыркнул фонтанчиком воды и уплыл в глубину.

Подобрали рыбку, присмиревшую в руках, но отчаянно глотавшую воздух. Пронесли на всякий случай ещё метров пятьдесят вперёд, спросили:
– Исполнишь нам по желанию?

Кефалька вроде кивнула. И выпустили.

…Ничего не ответила рыбка, лишь хвостом на прощанье вильнула и ушла к себе в Чёрное море. Чем не сказка? Хочу туда обратно!

Помню, высаживался на Опук грандиозный десант, под вымпелом самого командующего Черноморским флотом. А всё потому, что была инспекция Министерства обороны с далеко идущими оргвыводами. Руководил инспекцией прославленный маршал М., которого уважали и побаивались одновременно. Восьмидесятилетний маршал был уже не кадровым военным, а пожизненным членом «золотой» инспекторской группы.

И вот движутся по морю к мысу Опук сразу несколько БДК (больших десантных кораблей), на каждом по батальону морской пехоты с бронетехникой. В командной рубке флагманского БДК – сам маршал, командующий флотом, комбриг морской пехоты, офицеры штаба и инспекционной свиты маршала.

Корабли с десантом движутся, поступают доклады, отдаются команды. Сухопутный маршал явно не у дел, он не совсем понимает, что происходит, и это ему не нравится. И неожиданно, на правах главного, маршал отдаёт приказание: «Остановить корабли!»

Моряки, включая командующего, в шоке. Командующий сначала просит маршала повторить приказание, а потом деликатно убеждает, что такой команды на флоте не существует. То есть корабли не могут быть остановлены. Корабли должны двигаться и маневрировать. Можно поменять курс, можно лечь на обратный курс…

Маршал побагровел и упрямо повторил приказание. Корабли остановлены. Беспомощно болтаются в трёхбалльном море вместе с морпехами и бронетехникой. Офицеры управления беспомощно глядят друг на друга. Проходит пять минут, десять, пятнадцать…

Наконец до какого-то генерала из свиты маршала дошло. Он отзывает маршала в уголок и что-то горячо ему объясняет. Маршал отдаёт приказ: «Продолжать движение!» – болезненно морщится, и его уводят в каюту.

– Сказал бы ещё «остановить самолёты»! – ехидно прошептал у меня за спиной кто-то из флотских штабных офицеров.

На берег с десантом маршал не сходил. Выслушал доклады и согласился отобедать. В кают-компании флагманского БДК накрыли шикарный стол. Начпрод флота лично контролировал меню, придирчиво осматривал стол и вдруг заприметил среди икры чёрной, икры красной, стерляди, белуги и форели – банальные бутерброды с солёной килькой и лучком.

– Эт-то что такое! Убрать на х…!

Кто-то из знающих людей тут же возразил, что эти «бутики» – любимое блюдо маршала. Так, мол, у него повелось с фронтовых времён.

– Убрать! – рассвирепел флотский начпрод.

Вестовой матросик схватил поднос с непотребными бутербродами, стремглав бросился на выход – и столкнулся, вернее даже врезался во входящего маршала.

– Это шта?! – взревел маршал, едва устоявший на ногах, и тут же его лицо преобразилось. – Килечка-а-а? Солёная керченская килечка? Куда ж ты её несёшь, сынок?
– Сказали убрать.
– Убра-а-ать?!

Маршал протянул руку, взял с подноса бутерброд, целиком запихнул в рот, раздавил и блаженно зажмурился. Потом открыл глаза и сказал матросику:
– Неси обратно, сынок! И поставь прямо там, где я сижу.

Ел маршал весьма сдержанно, но водочки выпил, а на бутерброды с килькой, надо сказать, подсел – опустошил за два часа поднос и пошёл отдыхать.

За десантную операцию маршал поставил морякам «отлично».

Текут степные ковыли. Шлифует прозрачное море тысячелетний перламутровый песок. Торчат кое-где из пляжа старые противотанковые ежи и надолбы. Чернеют среди разнотравья ржавые танки-мишени. Зарастают полынью и ковылём морпеховские окопы.

Таким я застал полигон, приехав сюда с другом в двухтысячных. Вдруг захотелось накрыть на бруствере скромный стол. Непременно с керченской пряной килечкой, ялтинским лучком и бородинским хлебом. И чтоб Илюха пришёл. И комбат, с которым стрелял по зайцам с бэтээра, и ротный, объясняющий устройство портативного огнемёта: «В радиусе тридцати метров сопротивление обычно прекращается».

Вот бы и Пашечку сюда – чтобы рассказал о ковылях, о полыни, о древней крепости на Опуке, о скифских, половецких, римских и турецких бабах, во множестве спящих под ковылями.

А потом мы все вместе просеивали бы ладонями перламутровый песок в надежде отыскать ту самую «ногу пеликана». Но не факт, что нашли бы.

Говорят, после обретения Крыма полигон снова ожил и живёт прежней жизнью. И новые морпехи штурмуют побережье. И новые судьбы куются в горниле нового времени.

И только крымская степь с виду та же. И ковыли, как прежде, куда-то текут и текут.