Никто в деревне серьёзно его не воспринимал. Для всех он был по-уличному просто Закудылкой. Откуда такое прозвище? Да бог его знает, Закудылка, и всё. По-другому к нему никто и не обращался. За давностью лет многие, скорее всего, позабыли и настоящее имя – дед Лёша.

И ростом, и статью дед Лёша был мелковат. Вечно одетый в потрёпанные брюки, в затёртый пиджачок, болтавшийся на узких костлявых плечах, обутый в серые от пыли разношенные ботинки без шнурков – он походил на подростка. К тому же свой картуз со сломанным козырьком старик в обязательном порядке носил ухарски сдвинутым на правый бочок, считая это особенным шиком.

Всегда весёлый Закудылка любил сыпать прибаутками. А уж если был под хмельком, вообще становился не в меру говорлив. В такие минуты он вспоминал войну, видно, не отпускала она его даже в старости.

– В танкисты отбирали парней моего роста, – знающе говорил Закудылка, с гонором вскидывая голову перед случайным собеседником. И, видя в глазах недоверие, порывисто срывал картуз с головы, ребром другой руки со значением чиркал по макушке и выкрикивал: – Вот такого! Потому как в танке места мало. Мал золотник, да дорог. Я в семнадцати танках горел.

– Не мели, Емеля, – укоряла его баба Клава, если ей случалось в эту минуту находиться поблизости, и сурово поджимала блёклые губы. – Ступай домой, не вводи людей в грех.

Старуха была своему муженьку под стать, такая же сухощавая и быстрая. Но, в противовес деду Лёше, с довольно занудным характером. В деревне она слыла скупердяйкой. Не сказать, что баба Клава обладала крутым нравом, но вид имела суровый, неприступный, видно было, что себя уважает. Могла запросто и матерком пустить. Сам Закудылка тоже грешил нецензурными словечками, оправдывая свою несдержанность тем, что его речь от них «только слаще становится».

Свою старуху Закудылка не то чтобы боготворил, но за всю совместную жизнь ни разу не обидел. На людях в разговоре с женой всё время по-доброму улыбался и норовил её в шутку чмокнуть в морщинистую щёку.

– И-и! – стыдила его баба Клава, осуждающе качая головой. – Что про тебя добрые люди подумают?

Вот у неё к нему всегда имелись претензии, дня не проходило, чтобы не ворчала. Она доведёт, он огрызнётся:
– Не нуди! – и дело с концом.

Должно быть, за легкомыслие считали в деревне Закудылку человеком немного чудаковатым, а то и придурковатым, не заслуживающим почтительного отношения.

– А я говорю, что семнадцать танков за войну сменил, – не унимался Закудылка, беспокоясь, что нечаянный собеседник уйдёт, так и не дослушав. – Сам командующий 3-й танковой армией Рыбалко Павел Семёнович мне благодарность объявлял, вот эту руку жал, – он подносил к лицу слушателя растопыренную ладонь с загрубевшей мозолистой кожей.
– А я говорю, ступай в хату, – небольно ласково настаивала старуха, брала его за обтёрханный рукав пиджака, разворачивала обветренным, смуглым от загара лицом к дому и легонько подталкивала в спину. – Нечего человека от дел отрывать.

Односельчанин ли, другой какой знакомый человек, бывало и чужак, прибывший на рейсовом автобусе по неотложному делу в деревню, встреченный по дороге, понятливо улыбался и шёл дальше, снисходительно глянув на старика.

Закудылка, задетый тем, что ему не верят, сокрушённо качал головой, отчаянно взмахивал рукой и послушно брёл к своему палисаднику. Там он садился на корточки около сарая, где, беззаботно развалившись на траве, нежился на жарком солнышке раздобревший на хозяйских харчах рыжий кот Пиночет. Дед сворачивал из клочка районной газеты приличных размеров «козью ножку», туго набивал её махоркой и, привалившись спиной к тёплым брёвнам, беспощадно дымил, как паровозная труба. Иных слушателей не было, и Закудылка разговаривал с котом, с чувством втолковывая рыжему увальню о делах давно минувших лет, величественно поднимая к небу заскорузлый указательный палец.

– Семнадцать танков за войну сменил, – мог услышать в эти минуты с улицы нечаянный прохожий. – Семнадцать раз горел… Да не сгорел – судьба-а-а…

«Закудылка в своём репертуаре, – думал прохожий, веря и не веря его словам. Но больше всё-таки – не веря. – Совсем старик спятил».

Деревенских ребятишек Закудылка привечал. Собственные внуки у него имелись, но жили где-то далеко, откуда особо не наездишься, – то ли на Дальнем Востоке, то ли на Крайнем Севере. Семейство сына и в советскую-то пору не часто баловало родителей визитами, а со временем они и вовсе перестали бывать: ничего не поделаешь, другая жизнь наступила, не до гостевания.

Завидев ещё издали ребячью компанию, бегущую в одних трусах наперегонки по пыльной улице на речку Орлянку, Закудылка безоговорочно оставлял свои дела и подходил к ограде.

– Эй, огольцы! – окликал он, выглядывая через садовую изгородь, и заговорщицки подманивал пацанов ладонью. – Налетай, пока моя нуда из гамазина не вернулась.

В августе, когда яблоки ещё не налились окончательно спелым соком, а лишь немного зарумянились с бочков, они почему-то особенно вкусны. Кто же откажется от удовольствия похрустеть? Старуха поедом ела мужа за такие дела, потому что его доброта всегда оборачивалась против собственного хозяйства: мало того что эти шалопаи могли по неосторожности сломать ветку, так ещё и на варенье себе не останется.

– Ты, Клавдия, не скупись, – стыдил её старик. – Пущай пацанва набивает животы, пока зубы имеются. Тут рад бы укусить, да нечем.

Среди мальчишек всегда находился кто-нибудь, одетый в заношенную до непонятного цвета майку. Её проворно, в несколько рук, с него снимали друзья, ловко завязывали лямки на узел и по-быстрому наполняли яблоками, чтобы успеть до возвращения из «гамазина» суровой бабы Клавы. На расправу старуха была скора и запросто могла отстегать крапивой так, что зад ещё долго пылал огнём.

Пока ребячья компания, как обезьянки, азартно лазила по яблоневым стволам, Закудылка, добродушно поглядывая на них, приступал к разговору:
– Вот вы спросите меня: мол, расскажи, дед, как ты воевал на фронте, как сражался за нашу Родину? И я вам отвечу без утайки, на полном серьёзе: в семнадцати танках я горел…

Да только какие из нетерпеливых мальчишек слушатели? Нарвали яблок, стрельнули у старика щепоть махорки, поблагодарили и снова зароились на речку. Будут там теперь купаться до одури, пока не посинеют, загорать на бережку, покуривая втайне от взрослых, да добрым словом вспоминать, какой Закудылка мировой старик, ни в чём не отказывает.

Так и проплывали деньки, а с ними и жизнь. Настал последний день и для Закудылки. Бытует мнение, что если человек умирает на Пасху, то он чуть ли не святой. Может, так оно и есть на самом деле.

В тот день дед Лёша вместе со своей старухой выпили немного винца ради светлого праздника, посидели за столом, поговорили о том о сём, а потом Закудылке неожиданно захотелось отдохнуть на диванчике в горнице, чего с ним никогда после выпивки не случалось.

Прилёг – и больше не встал, износившееся сердце остановилось. Война ли сказалась или трудная послевоенная жизнь, когда требовалось за короткое время поднять из руин страну? Скорее – всё вместе. Вот и умер в семьдесят шесть.

Разбирая на сорок дней его сундучок, баба Клава нечаянно обнаружила мужнины награды. Они были аккуратно завёрнуты в чистый носовой платок и спрятаны в кисет, который он, по всему видно, бережно хранил с войны. В засаленном, протёртом едва ли не до дыр зелёном кисете нашлись две медали «За отвагу», ордена Отечественной войны II степени, Славы III степени, Красной Звезды и Красного Знамени, что наглядно свидетельствовало о его несомненных военных заслугах. А ещё медаль «За освоение целинных земель» и самая последняя – «Ветеран труда». Многочисленных юбилейных не было – видимо, не дорожил.

– А мы ему не верили, – потерянно произнесла старуха. – Даже мне он об этом никогда не говорил… и не заикнулся.

Теперь бы рассказы Закудылки, конечно, слушали. Да поздно уже. Остались на память о старике награды да прибаутка, сказанная им перед смертью жене. Притоптывая ногой в тёплом шерстяном носке, Закудылка тогда с озорством спел:

Что он хотел этим сказать? Гадай теперь.