– Запомни, кацапская гнида, брата у меня больше нет. Встречу тебя во Львове – первым поставлю к стенке, а то и повешу! – сказал на прощание Степан своему младшему брату Николаю.

Николай – мой близкий друг. Два высших образования – морское училище имени адмирала Макарова и знаменитый финэк.

– Коля что, хохол? – изумлённо воскликнул кто-то из новых знакомых. – Ну ничегошеньки в нём нет от хохла!
– Коля – петербуржец, – ответил я. – По образованию, по воспитанию, по образу жизни.

Степан тоже получил высшее образование в Петербурге, и не где-нибудь, а в Академии художеств. Великолепно, по-новаторски, пишет природу, особенно буйство осенних красок, а ещё дождливые городские пейзажи. Только сначала Степан писал Петербург, а теперь – Львов и Лондон.

Дома у меня две Стёпины картины – багряный осенний лес и крымская вершина Ильяс-Кая, написанная в подарок по моей фотографии. Сказать, что Стёпа бандеровец, до сих пор язык не поворачивается.

Помню, как сидели в пивбаре и он мне рассказывал о своём студенчестве – общении с маститыми питерскими живописцами, дружеских пирушках со скульпторами и графиками, рассказывал о том, как трудно было в 80-е годы покупать холсты, краски и особенно качественные профессиональные кисти. Кисти продавались только в специализированном магазине и только по удостоверению члена Союза художников СССР.

– Мне повезло, – говорил Степан за кружкой «Жигулёвского». – Я кисти покупал у сорокалетней заведующей магазином, но не просто так. Она меня заставляла с ней спать. Можно было, конечно, и не спать, только настоящую кисточку хрен где достанешь.

Степан в ту пору – молодой рослый красавец, так что сделка была, можно сказать, эквивалентной.

Окончив академию, Стёпа переехал во Львов, стал писать львовские улочки и карпатские виды. Потом была выставка в Будапеште, а потом в Гамбурге, Лондоне, Нью-Йорке.

В двухтысячных Степан пригласил нас с Колей во Львов, поводил по старинным улочкам, картинным галереям, познакомил с художниками, сводил в знаменитый ресторан «Схрон», где мы с изумлением прочли в меню названия фирменных блюд – «Печень москаля на гриле», «Мозги русни с зелёным горошком», «Отбивные почки кацапа», глинтвейн «Кровь московита» и прочее.

– Та ни, хлопцы… Це баловство, це шутки! – успокаивал нас Степан. – С чего перелякались?
– Может, я чего не догоняю? – говорил мне Коля в самолёте. – Подскажи, в России есть такое кафе, где почерёвок из хохла подают? Или омлет из галицийца?

До киевского майдана оставалось десять лет... До спецоперации – восемнадцать.

Накануне войны Стёпа позвонил мне из Львова, долго жаловался на брата Колю – мол, он полоумный, повлияй на него, образумь. Потом неожиданно сказал, что украинцы, белорусы и русские – братья навек. Только вот русских зомбировали путинской пропагандой. И надо бы всем нам объединиться в единый славянский мир! И что я об этом думаю?

Я ответил, что объединиться было бы прекрасно, но вопрос лишь в том, вокруг кого или чего. И если мы, русские, ради такого объединения откажемся от своей страны, истории, культуры, науки, традиций, то на хрена мы объединяемся? И с кем? А главное – кому это надо? А надо, если подумать, понятно кому.

Примерно так я Степану и сказал и услышал в ответ нечто вроде «ну понятно», «а я верил, что ты умный, культурный, образованный человек».

На прощание Стёпа пожелал мне не смотреть российский зомбоящик, а вот родного брата пообещал расстрелять, повесить или даже распилить пополам, как на Западной Украине в своё время и делали.

– Вот и нет у меня братца, – грустно вздохнул Николай, опрокинув стаканчик украинской перцовки. Коля её специально купил для подведения черты. – И как хорошо, что этого не видят и не слышат наши покойные родители. Они же советские люди были, Вова! Понимаешь, советские. А Стёпа, между прочим, в Академии художеств руководил факультетской комсомольской организацией. И собирался вступить в партию.
– Наверное, это с ним произошло, когда он стал за кисти спать с толстой бабой на двадцать лет старше себя, – пошутил я.
– Ты и это знаешь? – изумился Коля. – А баба эта, между прочим, обрусевшая хохлушка была, с Волыни.

Недавно узнал о том, что мой «олимпийский» курс, 1980 года выпуска, – едва ли не самый успешный за всю 230-летнюю историю Военно-медицинской академии. Среди нас академики и члены-корреспонденты Академии наук, два десятка профессоров, три десятка докторов и с полсотни кандидатов медицинских наук. Наши ребята занимали главные должности в отечественной военной медицине, а ещё были заведующими кафедрами, директорами институтов и федеральных медицинских центров. Ну и на десерт – один бизнесмен, один банкир, один профессиональный композитор и один член Союза писателей России. (Это я.)

На нашем курсе несколько генералов, в том числе один бригадный – грузинский. И один – украинский! И вот тут подошли к самому главному – добрая половина наших выпускников – украинцы.

– Товарищ Луценко! – гневно распекал курсовой офицер Гунька командира десятого учебного взвода. – Где ваши Хоменки, Багненки, Зименки, Литвиненки, Лишенки, Усатенки? Немедленно всех собрать, построить и доложить!

Это к тому, что мы – единый народ. И мы действительно едины. Но… Грузинский бригадный генерал успел повоевать против Абхазии и Осетии, да и против нас в 2008 году. Теперь он пишет в курсовом чате: «Ребята, мы все – семья! Давайте жить дружно!»

Ребята у нас не злобные, живём.

Украинский генерал даже в отставке занимает приближённые к власти посты, а значит, стоит у истоков принятия известных решений. С нами не общается.

А ещё один полковник, хирург, демонстративно перестал общаться – в 2022 году он, получая российскую военную пенсию, уехал на Украину и работает хирургом в военных госпиталях в Запорожье, Днепропетровске, Харькове. Его дочь, украинская певица, пишет в своём блоге, что её «тату» не жалея сил круглосуточно оперирует и лечит «захистников Украины», возвращая их в строй, чтобы бить поганых москалей.

Севастополь, 2015 год. Курсанты военно-морского училища со слезами прощаются со вчерашними товарищами-украинцами, которые приняли решение уехать из русского Крыма домой. Сын моего товарища уговаривает плачущего близкого друга остаться в России.

– Не могу, – отвечает тот. – Дома родители и братья меня проклянут.

Ещё история. 2022 год. В кубанской станице мобилизовали на войну молодого парня Сашку. Сашка женат на украинке Марыйке, которую год назад по любви пригрел с дитём. Сашка на войне, а Марыйка бегает по станице и причитает:
– Мой чоловик – убийца украинского народа!

Это про мужа, который на СВО. Через год Сашка возвращается, комиссованный по ранению – контузия плюс правая нога на 10 сантиметров короче левой, слава богу, своя… Но и денежное довольствие – 200 тысяч в месяц и 3 миллиона компенсации за ранение.

Переехали молодые супруги в новый хороший дом, обустроились и… Марыйка стала гнать мужа снова на войну и на всю станицу обзывать трусом.

– Как же так? – спрашивают соседи. – То ты убийцей на всю округу обзывала мужа, а теперь снова гонишь воевать? Инвалида?
– Так зато там какие гроши платят! – восклицает Марыйка. – Век таких грошей в руках не трымала!
– А не ровён час убьют? – спрашивают станичники.
– Так за вбытого ще больше дадут! – отвечает жёнушка.

Подумал Сашка, подумал… И съехал к старенькой маме.

По стечению обстоятельств Сашка этот лечился в московском госпитале в одной палате с Гришей Кубатьяном – писателем, этнографом и путешественником, тоже раненным на СВО.

«Я считала вас умным человеком, преклонялась перед вами, читала запоем ваши книги, – пишет читательница из Запорожья. – А вы, оказывается, орко-рашист! Будьте вы все прокляты!»

А это читательница из Харькова, с русской фамилией, и тоже в прошлом поклонница: «Ну что, писака? Дождался? Наши герои выбили вас из Купянска! Недолог час, возьмём Воронеж, Белгород, Ростов и Краснодар! Ещё ответите за ковровые бомбардировки наших городов, за смерть украинских детей. Тебе их не жаль?» Три года назад она писала, что я талантище и только мои рассказы спасают её от депрессии.

«Гробы пойдут эшелонами! – грозит поклонник из Винницы. – Афганистан вам раем покажется. Европа с нами! Америка нас защитит!»

Киевлянка, доцент-филолог, преподаватель русской литературы, более интеллигентна: «Вы меня глубоко и навсегда разочаровали, как и ваш Булгаков. Прощайте навсегда! Последний совет – не пяльтесь в свой телевизор!»

И только одна девушка-фельдшер с Тернопольщины (!) написала: «Прощаюсь, исчезаю. Надеюсь, не насовсем. Мне будет очень вас не хватать, но вы не представляете, под каким ужасным прессом мы живём! За одну сочувственную заметку в российских соцсетях у нас сегодня можно пропасть без вести, сгинуть навсегда».

И как теперь жить? И что делать? И кто виноват? Вернутся ли, отрезвеют ли те, кто сегодня проклинает и поливает грязью, лгут и матерятся в интернете? А у нас, кстати, до сих пор настоящая демократия. Стоит ли вступать с ними в полемику, оскорблять в ответ, объяснять или оправдываться?

Возможно, я не совсем прав, но считаю – уже не стоит. Поздно.

Бесполезно спрашивать, где они были тридцать, двадцать и десять лет назад, когда спокойно запивали вареники самогоном и впитывали ушаты информационной лжи, когда в одесском Доме профсоюзов заживо горели люди, которые всего лишь хотели говорить на родном языке, когда гибли под обстрелами мирные граждане и дети Донбасса, когда по киевским улицам маршировали нацики с факелами, когда в кафе и ресторанах им скармливали «жареные органы» кацапов и наливали в фужеры условную «кровь».

Их пленные сегодня в лучшем случае бубнят, что они «санитары, повара и шофёры», но на вопрос «почему сдался?» бесхитростно отвечают: «Та патронив немае», «та командиры дурни», «та жратва закончилась», «та до дому хочу»… Спрашивается, а если бы были и патроны, и умные командиры, и жратвы вдоволь, то…

В лучшем случае они хотят «до дому», не понимая даже, что сразу после обмена их переупакуют и отправят обратно в окопы.

Да, там остались сочувствующие и даже подпольщики, ежеминутно рискующие жизнью, но большинство погружено в абсолютный информационно-исторический вакуум и наглухо «перепрошито». А самое печальное и даже страшное, что если их завтра освободят, они возьмут в руки триколоры, пойдут на референдумы и девяностопроцентно проголосуют за Россию, которую они вчера поливали грязью. И станут жить дальше, и моя читательница-филолог снова начнёт преподавать детям Михаила Афанасьевича Булгакова.

– Вова, сколько стоит твоя питерская коммуналка? – спрашивала меня белорусская тётушка. – Восемнадцать тысяч у.е.? Ого!.. Смотри. В-о-он там внизу, видишь?

Внизу – это вид с пятого этажа тётушкиной кухни. Там красивый двухэтажный особняк из белого кирпича, застеклённый стеклопакетами, из котельной трубы струится дымок.

– Этот замок, Воука, продаётся за пятнадцать тысяч у.е., – продолжает тётя Лена. – Я знаю владельца лично. Внутри там полная чистовая отделка, вода, канализация, отопление. Восемь комнат, две прихожие, кухня, котельная, гараж. А у тебя – коммуналка с алкашами. Продавай и переезжай немедленно, я всё устрою. Пора уже и на батькавщину вяртаться!
– И не надоело тебе, Воука, змагацца за империю? – с юмором спрашивает другой родственник, наполняя мой стакан зубровкой. В его глазах я – этакий усталый израненный римский легионер, приехавший домой на побывку из Карфагена, с дунайских берегов или из дремучих германских лесов.

Я сижу напротив, да, усталый, слегка «прибабахнутый» недавней командировкой на Кавказ – там были мины-растяжки, блиндаж со вшами, рейды в затянутое липким туманом приграничное ущелье… А всего четыре дня назад из подёрнутых зелёной дымкой весенних предгорий по мне промахнулся снайпер – прострелил погон на левом плече.

Шутливо отвечаю родственнику:
– Вот куплю просторный замок возле тётушки, отпраздную новоселье, а утром проснусь с больной башкой, но не от горилки, а от мучительного вопроса – что делать дальше? Что делать, если твой мир стремительно сузился с масштабов великой страны до картофельной грядки, пруда с карасями и костёла с ксёндзом, бубнящим на польской мове, кто я такой и как мне надо жить? Да, друже, я – грамадзянин великой империи! Империя меня выучила, сформировала, и я ни секунды в своей жизни не пожалел об этом.

Муж сестры некоторое время молчал. Может, представлял и себя наедине с картофельной грядкой, прудом, ксёндзом и костёлом. И каково будет жить в этом мире? Потом вздохнул: «Паважаю!» – и молча выпил свой стакан до дна.

– Я паважаю Россию, – говорит мне тем же вечером сосед из того же белорусского городка. – Но если вы к нам придёте на танках, я лягу поперёк дороги и буду кричать: «Хлопчыки, я люблю вас! Паважаю вас! Но не пущу! Давите меня гусеницами! Но только через мой труп!»
– Тебя никто не будет давить, дядя Петя, если не будешь «скакать», «зиговать», кричать «москаляку на гиляку» или «нация по над усе». С этого, напоминаю, всё и началось там, по соседству.

Вечером рассказал об этом родственнику.

– Вот видишь! – воскликнул он. – Дядя Петя готов умереть за свой домик, сад, костёл и сажалку с карасями. Это по-человечески понятно. А за что умирают русские? За абстрактные пространства от Калининграда до Владивостока?
– Русские готовы сражаться и умирать, защищая свои святыни, когда оскорбляют их историю и память предков, когда обзывают их людьми второго сорта или решают их судьбу, или когда нас нагло грабят, мы хватаем руку, шарящую в нашем кармане, а они тут же верещат на весь мир, какие мы дикие и не цивилизованные… Империя – это не только простор, но и ответственность за этот простор. Наша общая ответственность. А отдельная хата – всегда с краю.

Чуть позже подумал, что русский человек будет сражаться и умирать за Александра Невского, но не за Карла Маркса. Это в Великую Отечественную поняли даже большевики. И хорошо, что поняли.

Белорусский таксист по пути на вокзал полчаса втолковывал мне «правильную» историю, о мудрых литвинах в серебряных доспехах, которые тут жили веками и «воевали наглых вероломных московитов».
Странно, думал я. В детстве мы знали, что на этой земле в борьбе с фашизмом погиб каждый четвёртый. А дедушки-бабушки пахали на польского пана, и их величали «быдло, курва и пся крэв». Какие серебряные доспехи?
Таксисту на вид было лет сорок. Всего лет сорок или уже?