Берёза зимой – зачарованная-заколдованная, спящая в серебре царевна, а летом – покойно и ровно шумящая и полощущая на ветру свои большие зелёные волосы. Закроешь глаза – будто в настоящем лесу.

Строя дом, он именно мечтал: выбраться из баньки с полотенцем на распаренной шее, сесть на лавочку под берёзой, прислониться к шёлковому прохладному стволу. Для того и строят дом – чтобы с крыльца нога ступала на свою живую землю. И чтобы рядом дерево корнями глубоко в землю вросло – как символ надёжности.

Вот и он всё поглядывал: когда вырастешь, красавица, васнецовская барышня?

Выросла себе на беду. Между прочим, он берёзку не сажал, занесло семечком. Чуть с травой не скосил, но в последний момент замер с косой на взмахе. Сел на корточки, присмотрелся – тянется на цыпочках прутик, три наивных листочка. Тут же дочка прибежала с игрушечной голубенькой леечкой, поливала, приговаривала.

Растите, крохи, солнца и земли для вас не жалко.

Вообще-то он хотел мальчика. Но когда при нём развернули барахтающееся в пене пелёнок, испуганно загребающее ручками тельце и он встретился взглядом с торчащими из конверта смородинками глаз… Как от него, такого огромного мужчины, кутилы и грубияна, отпочковалось вот это чудо чудное, крохотное беленькое существо, у которого всё по-другому?

На работе у сослуживца тоже в те дни родился первенец, назвали Ахат. Отметили новорождённых коньяком – у каждого хирурга в столе, считай, по мини-бару. Кто-то называл его бракоделом, кто-то, наоборот, хлопал по плечу: «Виртуоз! Ювелирная работа». Кто-то: «Вот и готовая нянька для следующего». А кто-то поднял бокал: «За жениха и невесту!»

Говорят, мужчина больше любит или жену, или детей – никогда одинаково. А он – чем больше глядел на дочку, тем больше влюблялся в жену. И наоборот. Любимый ребёнок от любимой женщины. Хорошо, что чувства не измеряют в ваттах, иначе бы он спалил землю. Если бы мерили в кубах, как воду, – затопил бы всё вокруг. А если бы был поэт – положил бы на стихи вот эти слова, про воду и огонь.

Всё началось обыденно, не романтично. Какая могла быть романтика между дежурным хирургом и новой ассистирующей сестрой в ночную смену, на неудобной твёрдой кушетке? Любили друг друга невнимательно и поспешно, прислушиваясь: каждую минуту могли раздаться звонок или стук в дверь.

Они послали друг другу зов глазами ещё во время операции. У новенькой были медленные, лукавые, особенно красивые и выразительные глаза. Но такие особенные кошачьи глаза бывают у всех женщин-медиков поверх масок. Султаны, чьи жёны и наложницы носили никабы, знали толк в женской соблазнительности. Отсекались лишние, отвлекающие, приземлённые детали – нос, скулы, подбородок. Оставалась Тайна и Красота глаз.

Ну, переспал, и ладно, мало ли их, глазастых доступных медсестричек? Но он уже ничего не мог с собой поделать, как с ума сошёл. Желал только свою маленькую, литую, полненькую хохотушку Ниночку. Желал днём и ночью, в постели и любом другом подходящем, а чаще не подходящем месте. Начинал желать, едва выйдя из неё. Пил и не мог напиться. Мать-мусульманка была уверена: дело пахнет колдовством, порчей.

К счастью, Ниночка, хоть и русская девушка, была воспитана в правильном ключе. Никогда не кривлялась, не ломалась, не отказывала, не пыталась монетизировать, по-женски корыстно использовать его страсть, а тихо и глубоко удивлялась и радовалась, и сама, сначала сонно-покорная, постепенно включалась и увлекалась процессом. Мужчины всегда чувствуют, когда их любят. Гуляка и кутила в одночасье стал примерным семьянином, однолюбом каких поискать.

«Господи, за что мне такое счастье? Что угодно возьми, только не отнимай Нину и дочку». Он был уверен, что за такое огромное счастье с него рано или поздно востребуют.

А берёза была целой эпохой в их жизни. По ней определяли: майский клейкий листочек с рублёвую монетку – значит, пора сажать картошку.

Вот на стволе нарост въевшегося садового вара. Его уж и не видно в берёсте, лёгкой и прозрачной, как папирус, как не выкатавшиеся волосики у новорождённой.

Вот поросший фестончиками бирюзового мха, платиновый от старости скворечник. Он знал шумную суматошную птичью жизнь, выпестовал десятки поколений птенцов. Как весело было от него: сначала самозабвенные любовные песни хрустальным весенним утром, потом дружная озабоченность родителей, выкармливавших потомство. Вот и долгожданный писк, переходящий в требовательный гвалт…

Мудро устроен мир: ни деревья, ни птицы, ни иная Божья тварь не терзают себя самоедскими, пыточными, а главное, никчёмными вопросами – «Кто я?» и «Зачем я?». Встало солнышко, пора добывать хлеб – уже спасибо.

В конце марта Ниночка сказала: «Эх вы. Своя берёза, а сока не пивали». Он в тот же день просверлил аккуратное отверстие, вставил коктейльную трубочку, подвесил банку. Дочка бегала смотреть, проваливаясь валеночками в сугробе.

Через неделю ревущая дочка принесла банку с мутной водичкой. Она думала, что там будет вкусное сладкое прозрачное содержимое, как в гастрономе в трёхлитровых банках с надписью «Берёзовый сок».

– Да-а!.. – ревела. – А там как простая вода и даже ху-уже! А дядя Яша (сосед) сказал, что это он туда напи-и-исал.
– Дядя Яша пошутил.
– Ну и шуточки у твоего дяди Яши. Поговори с ним, – приказала Ниночка. И, шлёпая его по вечно голодным, ищущим рукам, хохотала, выбираясь из кольца жадных объятий. – Нет, нет, и не думай! Сначала сходи поговори, нельзя так с ребёнком.

В выходные они ехали в город за покупками. Затоваривались на базе, забивали багажник сразу на неделю – откуда у медиков время раскатывать по магазинам? Вдруг Ниночка охнула, побелела, скривилась, взялась за живот.

– Что с тобой? Вернёмся? – предложил он.
– Н-нет. Ты же знаешь – не в первый раз. Приступ гастрита.

Но «гастрит» скрутил её так, что пришлось везти в больницу. И сразу – на операционный стол, он ассистировал. Сам не взялся – дрогнула бы рука. И увидел подтвердившую рентгеновский снимок, безрадостную и беспощадную картину своими глазами. Уродская опухоль, угнездившаяся в стенке желудка, пустившая щупальца во все органы, куда дотянулась.

Да, вот так: семья опытных медиков не распознала и запустила болезнь до четвёртой, терминальной стадии. Как все врачи, лечили других, а себя недосуг. Кинули в рот таблетку от изжоги – и побежали дальше.

Ниночку оставили открытой. Увели его в операционный предбанник – зачем, как будто Ниночка могла услышать? Нужно было срочно решать: удалять ли опухоль и метастазы, до которых смогут добраться. Потом будут изнуряющая химия, прикованность к койке, повторные операции, боли, которые не снимут самые сильные наркотики. Или же прямо сейчас – «во время операции не выдержало сердце».

Практически эвтаназия, милосердное убийство, пока бледная Ниночка спит себе безмятежно, ни о чём не подозревая. Как много пациентов предпочли бы такой уход во сне.

Он потом в пьяном угаре многажды возвращался мыслями, прокатывал в уме ту минуту. И снова и снова, кляня себя, мыча, охватывая заросшую голову, приходил к тому же решению: «Хорошо, что никогда не узнала».

Ниночка осталась в памяти хохотушкой, желанным, лукавым и звонким лучиком, а не жёлтыми мощами со страшным взглядом провалившихся глаз. А пил он, чтобы решить вопрос: это была его трусость, эгоизм и предательство – или спасение образа той солнечной Ниночки? Только бы она ожила и ответила – «да» или «нет». Поцеловала бы или плюнула в лицо? Только бы сказала – «да» или «нет».

За ним, пьяным, ухаживали дочка с Ахатом – не парень, а золото.

– Вот так хорошо… Удобно так, – лепетала дочка, укладывая его в постель, с трудом поднимая ручками-прутиками его гиревые, тяжёлые ноги.

Утром он стоял под ледяным душем, по очереди опрокидывал, лил из красивых импортных бутылок душистый, коричневый коньячный спирт себе под ноги, в слив. Как свернувшаяся кровь. Не откупоренное вино из мини-бара раздал сослуживцам.

В соседней области ураган повалил деревья, разбил окна, продавил крыши домов. Теплицы несло кувырком, как мячики, заборы мяло в гармошку.

Сосед встрепенулся: при падении берёза рухнула бы на его крышу. Приходила комиссия, сделала предписание.

Ах, берёза, берёза, пожалел тебя на твою беду. Не в том месте ты родилась и не в то время. Росла бы до ста лет в чистом поле раскидистым шатром, радовала глаз, спасала путника тенью и прохладой, радовала шелестом листьев. А если и в роще – чем плохо: в тесноте да не в обиде. Весело бы болтала с подружками-ровесницами, кружилась в хороводе, играла в их девичьи игры.

Он нашёл по объявлению профессионального пильщика деревьев, промышленного альпиниста. Как всё непогрешимо и правильно у того было в жизни. Зимой – в горы, летом играючи, весело, вручную очищал от поросли город в местах, куда не добраться автокрану с вышкой. Красивый мужественный человек с открытым загорелым лицом. Такой ровный золотистый загар бывает, когда солнце зеркально отражается от моря или от слепящих сахарных горных снегов.

Никакого снаряжения и спецодежды у альпиниста с собой не было – просто пришёл оценить фронт работ. Деловито обошёл берёзу, прищурился на уходящую в синь тонкую верхушку, сделал расчёты в блокноте.

От него приятно пахло лесом, свежими опилками. Пахло лесной смертью. Ему показалось – по стройному телу берёзы прошла дрожь. Она затаила дыхание, замерла, ни одна ветка не шелохнулась, пока человек ходил рядом. Мрачно не откликалась на заигрывания легкомысленного ветерка. Ветерок обиженно и удивлённо отлетел, затаился, поглядывая на подружку из кустов малины.

А когда палач ушёл – разрыдалась, в отчаянии вскинулась, полоща распущенными зелёными волосами. К вечеру лужайка была усыпана жёлтыми листочками – это в июне! Жёлтые листья – слёзы деревьев? Или то же самое, что седые волосы у человека?

А впрочем, откуда в рядовом хирурге с сорокалетним стажем такие сентиментальные ассоциации?

Договорились на воскресенье.

– Папа, я не пойду за Ахата. Как ты не понимаешь? Мы друзья. То же самое, что выйти замуж за брата!
– Какая может быть дружба между парнем и девушкой? Ахат из хорошей семьи, послушный сын, а как тебя любит. Лучшей пары не найти. Родители уважаемые люди.
Тут она вскрикнула с отчаянием доверия, как бывало в детстве, когда он распахивал руки, а она, маленькая, зажмурившись, с размаху безоглядно падала в них:
– Папа! Я люблю другого парня.

Так вот почему в последнее время не видно в их доме Ахата.

Оттуда смотрела Нина и укоризненно качала головой. Она любила Ахата и называла его, маленького, ярко-смугло-розового от смущения, «женишком». «Дочка, твой женишок пришёл».

Сейчас ему хотелось найти для упрямицы дочери сильные убедительные слова. А выходила пошлятина, бормотание: «Отец плохого не посоветует… Потом сама спасибо скажешь».

Он ломал дочь, потому что добром и убеждениями не получалось. Во-первых, никакого знакомства с её этой «любовью», и слышать не хочет. Если не Ахат – что же, её дело. Тогда он её знать не знает, дорога в отчий дом заказана.

Дочка гнулась, гнулась до последнего – и сломалась. Закусила губы, уронила руки, подчинилась его воле. Отдалась во власть чужих женщин, невесть откуда взявшихся в их доме. Все в белых и золотых платках, с особенно красивыми и выразительными кошачьими глазами.

Была большая свадьба, невеста сидела с опущенной головой под серебряной густой вуалью. Громко ныло сердце, но ведь дочь отдана в надёжные руки, в хорошую семью, и Нина бы порадовалась. Для молодых купили просторную квартиру в центре города, со всей обстановкой.

Родственник однажды встретил его на улице и скупо сообщил: знает ли он? В молодой семье нелады. Дочка оказалась тем, что у русских называется «надкушенный пряник», «откупоренное вино». Якобы подозрительная свекровь сразу после свадьбы повела в баню и увидела: бесстыдница брюхата, до сих пор утягивалась, чтобы не увидели пуза!

От него, жалея его больное сердце, этот факт скрыли. Была бы жива мать Нина – всё сложилось бы по-иному, дочке с матерью легче делиться сокровенным. Ах, если бы была жива Нина!

Он тогда отсёк дочку, как сухую ветвь. Вырвал с мясом, как страницу из книги. Шмат страниц с торчащими нитками переплёта, огромную главу под названием «Дочь».

Слышал, что молодые продали квартиру и уехал: допекла свекровь. Являлась и кричала Ахату самые страшные слова: что он не мужчина, раз до сих пор не выгнал шлюху.

В субботу на западе, будто чёрно-лиловое тесто в небесной кастрюле, взбухли и вскипели тучи. Всю ночь бушевал ураган, какого давно не было в их краях. Утром он позвонил альпинисту и отменил заказ.

– Нечего пилить. Нету берёзы.
– Сломало ветром? – догадался альпинист.
– Ударила молния.

В сущности, грозы как таковой не было. Вернее, была, но не опасная, в верхних слоях атмосферы. Гуляли непрестанные горизонтальные лилово-голубые зарницы, не слышные, если не считать дальнего гула. И вдруг ослепительная – хоть газету читай – неоновая вспышка, и прыгнул дом. Треск такой силы, как если бы на его участке разверзлась земная кора.

Он глянул в окно – вместо берёзы дымился обугленный скол. Там и сям вьющиеся огненные шнурки торопливо зализывал дождь. Поверженная берёза вытянулась поперёк участка тонким белым телом, омываемым струями дождя. Сама притянула молнию, чтобы не пасть от любящих рук.

Наутро сделавшие своё дело тучи расходились за горизонт, и потемневшие, влажные плиты в его подвале снова обещали удушливый зной.