– В деревне Поздеево интересный случай. Прямо детектив. Человек умер. Вместо него похоронили другого. Живого.
– То есть – живого?
– На бумаге похоронили, в кавычках. Ты слушай, я же говорю – детектив. Умер, на памятнике выбили имя. Того дядьки, который, живой-здоровый, два года незаконно получает пенсию за покойника. Чего непонятного? Покойник стал живым, живой стал покойником.
– Живой труп, – задумчиво сказала Ася. – Голь на выдумку хитра.
– Вот и название для статьи, – обрадовался редактор. – Иди в бухгалтерию, получи командировочные.

Командировочные выписываются из расчёта: мелкие дорожные расходы, билеты на рейсовый автобус, столовая, гостиница. В деревне Поздеево не было столовых и гостиниц, и туда не ходили автобусы. Редактор торопился, пока Ася не нашла в интернете карту области и не выяснила, что до Поздеева, как в сказке, скакать три года и три месяца, глотая пыль. Ещё счастье, если пыль, – в дождь трактора вязнут.

Вечно так с Асей. Вот губернаторские пресс-конференции с ужином в ресторане или интервью с заезжей звездой – это для коллег. После хвастаются, что певец, даром что столичная штучка, щекотал усами шейку молоденькой корреспондентке, лез под юбку и задарил букетами из гримёрки – в багажнике такси не поместились.

Или: каких омаров в белом вине подавали в ресторане после пресс-конференции. Сажали аккредитованных журналистов за отдельным столом в проходе у дверей – чтобы знали своё место. Но от этого омары были не менее вкусны.
Сошлись на том, что редактор даст свой внедорожник с водителем Элей.

Эля в любую погоду и время суток была во всеоружии: кофточка с вырезом до сосков, вместо юбки кожаная набедренная повязка, чулки в сеточку и наклеенные ресницы, грозящие пронзить собеседника. Асе всё время хотелось её спросить: а вам не жарко в этих ресницах? А зимой, наверно, смерзаются…

Возможно, Эля тайно совмещала водительскую работу с какой-нибудь другой, выходящей за компетенцию редакции. Редактор терпел Элин прикид ночной бабочки, потому что у нас демократия и потому что в трудовом договоре не указана униформа для редакционного шофёра (а надо бы).

Зато с Элей было о чём поговорить: на заднем сиденье у неё всегда валялись истрёпанные библиотечные книжки – и не романы какие-нибудь, а классика. Также Эля была не пьющая, не лихачила и при этом везде поспевала. А самое главное – при ней можно безбоязненно вести сверхсекретные переговоры и изливать душу.

Что и делала в данный момент Ася. Бурчала под нос, что кому-то букеты и омары, а кому-то Поздеево с дядькой, мелким мошенником.

– А на сколько дядька нагрел государство? – уточнила Эля.
– Ну… за два года – тыщ на триста.
– Хищение в крупном размере. Если бы миллион – тогда в особо крупном, до десяти лет, – блеснула Эля знанием УК. Одновременно она непринуждённо показала кому-то палец в окно. – Разбибикался, козёл. Куда торопится, на тот свет? Не дорога, а скотобойня. Недавно еду – у перекрёстка скорая, полиция. На асфальт будто ведро бурой краски плеснули. Кровь как живая ползёт, на глазах стягивается в сгустки, дрожит студнем… Я на телефон сфоткала крупным планом, 30 тысяч лайков. Хотите взглянуть?

– Вы с ума сошли, замолчите, Эля!

Та, ничуть не обидевшись, сменила тему:
– Вот вас в глухомань шлют. А сами же в бутылку лезете. Оно вам больше других надо? Пишите приятное, негатива в жизни и так хватает. Один умный человек подметил: человечество делится на людей-пчёл и людей-мух. Кто-то ищет мёд, а кто-то дерьмо… Недавно стих вычитала, такой душевный.

Эля томно прищурилась, клацнула ресницами, с придыханием, как на сцене, зашептала:
В одно окно смотрели двое.
Один увидел дождь и грязь.
Другой – листвы зелёной вязь,
Весну и небо голубое.
В одно окно смотрели двое…

– Знаем-знаем, слышали-слышали. Вы, Эля, ещё скажите про лужу, в которой отражается или грязь, или звёзды. Про стакан, наполовину полный или наполовину пустой. А редактор… Про муху и дерьмо – это про меня?

Эля вытянула немолодую жилистую, блестящую от крема шею – сделала вид, что вся хмуро озабочена выездом на оживлённое кольцо.

– Я, Ась-Васильна, на вашей стороне. Вот сейчас Бунина читаю. Ведь талантище, умница – а поди ж ты. Вокруг революционная ситуация, в соседские усадьбы красного петуха пускают, на вилы помещиков вздевают. А господа заняли страусиную позицию: ничего не вижу, ничего не слышу. Вроде умные люди… Гуляли, лютики-колокольчики нюхали, бабочек ловили. Листвы зелёной вязь и небо голубое. На звёздочки любовались. Это созвездие Гончих Псов, это Канопус. Цвета и оттенки угадывали: закат померанцевый или жонкилевый, звёзды гелиотроповые или альмандиновые… Ну и догулялись. Вздрючили их мужики по полной в страусовой позиции.

…М-да, думала Ася. Вот тебе и декольтированная Эля с ногтями.

У современных деревень с разрушенными колхозами есть один несомненный плюс – они все патриархально заросли травкой. А ведь было время, громоздкая колхозная техника рыла на деревенских улицах колеи глубиной в полтора метра! За хлебом через дорогу люди надевали болотные сапоги. А сейчас по мураве хоть чеши босиком – только некуда за хлебом сходить.

Посреди деревни торчал ярко-красный таксофон – признак каждой вымирающей деревни. Тащили за сотни километров дорогие подземные линии, когда уже вовсю по стране победно шествовала мобильная связь. Связисты, торопясь впрыгнуть в последний вагон, в прямом смысле закапывали казённые деньги в землю. Госпрограмма, етит её… И хоть закричись – на сто вёрст вокруг леса борщевик и нефтяные, а теперь вот и мобильные вышки.

Внедорожник катил мягко, пружинисто. В избах то одна, то другая занавеска подымалась сухими старушечьими руками. Печёные личики приникали к вымытым до прозрачности, до невидимости стёклам. Бабушки, которые возились в огородах, распрямляли согбенные спины и, как одна, поворачивали головы вслед редкой здесь машине, да ещё такой баской, блестящей. На Элю воззрились с детским ужасом, как если бы среди деревни выпорхнула живая проститутка из телевизора.

– Будто подсолнушки, – улыбаясь, кивнула на старух Эля.

«Будто ожившие огородные чучела», – одновременно подумала Ася и устыдилась. Всё-таки муха, муха.

А вот и нужный дом. Весь палисадник заняла, почти улеглась на крышу грузная, зелёная от лишайника черёмуха.

Каждый раз, входя, Ася бывала уверена, что из-за заросших палисадников в таких домах стоит тьма кромешная. И каждый раз приятно удивлялась: комнаты заполнял зеленоватый рябенький свет – уютный, живой. Шевелился на полу и на стенах, пускал солнечных зайчиков. Палисадники здесь играли роль милых деревенских жалюзи.

И поселись она в деревне – тоже садила бы под окном черёмуху, рябину, сиреньку и чубушник. И так же густо белила бы русскую печь мелом с синькой и задёргивала жерло пёстренькой занавеской. И в огород надевала бы линялый халат и старые обрезанные калоши. И так же томились бы за заслонкой щи и запёкшаяся до корочки картошка – это уж классика жанра.

Их ждали за столом, крытым пахучей новой, не примятой на углах клеёнкой. Высокая полная женщина в платочке мягко и быстро поклонилась, махнув верхней половиной туловища. Мужчина – у него на тёмном лице светились небесно-голубые глаза – приподнялся, опираясь обеими руками о стол, и тут же рухнул обратно на табурет.

– Это он к вашему приезду встал, а так койку давим. Говорила: лежи уж, не дёргайся. А он: как можно, люди в такую даль ехали. Вот полотенце, умойтесь с дороги, будем чай пить.

«Рассказывайте. Знаете, небось, зачем ехали. «Койку давит». Ещё бы не давил – уголовная статья серьёзная светит», – неприязненно подумала Ася. Вслух же сказала:
– Спасибо, чаю попьём с удовольствием.

Как, идя в следственный изолятор, она привычно захватывала цибики чаю, блоки недорогих крепких сигарет и долгоиграющие конфеты, так, отправляясь в дальнюю деревню, имела обыкновение класть в сумку «сельскую» передачу. Белый свежий хлеб, несколько кульков круп, кусковой сахар, палку сырокопчёной колбасы. Не во всех деревнях есть электричество и холодильники, а бабушки любят покатать в беззубом рту, помять дёснами солёные мясные кусочки.

Каждое погружение в сумку и вынимание Асиной руки хозяйка, как все русские женщины, встречала слабым вскрикиванием: «Ах, что вы! Вовсе не стоило!» Стояла у печи, пригорюнившись, подперев подбородок ладонью, качая головой.

– Гляди, Тимофей Ильич, что нам гостьи навезли… А я вам с собой козьего масла, ягодной пастилы отправлю, ладно? А если картинки глянутся – любую с собой завернём, на какую укажете.

С гордостью махнула рукой на сплошь увешанные стены в избе. В основном это были пасторальные миниатюры на берёсте: коровы на лужку, прудики с камышом, церквушки на косогорах. Избушки вечерние, избушки на закате, избушки летние, избушки зимние. И даже зима на картинках – живая, тёплая. Любой берестяной нарост, малейшую трещинку, переход оттенка от белого к чёрному – художник искусно приспосабливал для своей задумки.

Были и акварельки, на Асин взгляд, похуже. На всех изображены нарумяненные, набелённые женщины – нарочито аляповатые, яркие, с гротескными пышными, круглыми формами, как матрёши, как дымковские игрушки. Во всех них без труда угадывалась хозяйка.

«Ну, Тимофей свет Ильич, как дошёл до жизни такой? Каково это – добровольно из живых в покойники записаться?» – такую хлёсткую фразу обкатывала в уме Ася, чтобы сразу взять быка за рога. В эту минуту хозяйка обхватила мужа поперёк талии, тот закинул руку плетью за её шею, и она повела – вернее, понесла его до койки. Ноги волочились и болтались, иногда судорожно и напрасно пытались нащупать пол и цеплялись за половик.

Такое было не сыграть. Ася всплеснула руками.

– Тимофей Ильич, вам первую группу и так бы дали. Зачем понадобилась чужая инвалидность?
– Сюда врачи не едут, – объяснила запыхавшаяся хозяйка. – Дорога сами видите какая. Сами добрались на перекладных. Болезнь подтвердить – это нужно хозяйство бросить и в городе селиться. Да и то вилами по воде. Больница на ремонте, врачи волками смотрят, во всех симулянтов видят. А упрямство, – кивнула на мужа, – вперёд нас родилось. Заартачился, упёрся – и ни в какую, хуже маленького. На подножном корме, говорит, проживу, чем снова к ним поеду.
– Нынче инвалидность получить – лошадиное здоровье требуется, – виновато подтвердил с коечки голубоглазый Тимофей Ильич.
«Люди же получают», – подумала Ася. Но тут же вспомнила давнишний разговор со знакомой заведующей бюро МСЭ. Та, припёртая к стенке, невесело призналась:
– Что же, не отрицаю. Своего иногда добиваются настырные жалобщики. Легче от них отвязаться и дать группу («Нате, подавитесь!»), чем потом отбиваться от Минздрава, от приёмной президента, от прокуратуры, от вас, газетчиков. В твой огород камешек, Ася Васильевна: в теме ни в зуб ногой, а туда же. Всё с ног на голову перевернёте. Ведь эти сутяжники до Путина, до европейского суда доходят. Это цель их жизни, хрустальная мечта, прут к ней как бульдозеры, давя всех на своём пути. А кто по-настоящему инвалиды, разворачиваются и уходят.

– И умирают.
– И умирают.

Ася вспомнила бородатый анекдот: «Поле чудес» разыгрывает призы. Полмиллиона за третье место, миллион за второе и приз номер один – первая группа инвалидности.

А объяснение уместилось на три минуты в диктофоне. Тимофей Ильич дружил с соседом-вдовцом Ивановым, обезножившим инвалидом детства. До последнего носил того на руках до нужника, мыл в бане, прибирал скотину.

Умирая, тот сказал: «Пропадёт пенсия, жалко. С надбавками чистыми 25 тысяч. А у тебя кукиш с маслом, в долгах ты как в шелках».

И сам же план разработал. Да тут и плана особого не требовалось. По справке из загса выходило, что помер безработный Тимофей Ильич. А инвалид первой группы Иванов – вот он, по-прежнему давит коечку. А кто проверять будет, кому больно надо в их медвежий угол переться.

– А как же ежегодное переосвидетельствование? Фото в паспорте чужое. Или вклеили? Подлог документа?

Оказалось, инвалидность бессрочная. Но если что, и фото бы менять не пришлось. Сельские мужики с возрастом, со своими морщинистыми, подсохшими на солнце лицами, становятся похожими как братья. А тут рост-вес примерно один, и даже группа крови у обоих первая, положительная.

Но. Скажите на милость, отчего Тимофей Ильич в свои пятьдесят восемь лет – безработный, попросту, по-советски говоря, тунеядец? Это прямолинейная Ася грубо, без экивоков озвучила.

– А из гордости. Из принципа, – тихо сказала хозяйка, когда они вышли посидеть на крыльцо. Тимофей Ильич задремал от слабости: устал, не привык к таким нагрузкам. Крылечко было чистенькое, добела выскобленное, прохладное – сидеть, вытянув босые ноги, одно удовольствие.

В цеху его называли «человек-профсоюз». Большой завод пошёл войной на маленького рабочего. Ася вспомнила: она же писала про это дело.

Предприятие гремело на всю страну, славилось щедростью: проводило широкие благотворительные акции, воздвигало храмы – купола слепили на солнце золотом, смотреть больно. Оплачивало Дни города с артистами и шикарными фейерверками, содержало хоккейный клуб…

«И при этом (писала Ася) вот такая необъяснимая, низкая, циничная мелочность, крохоборство в отношении к работягам. С одной стороны, гигантские сверхдоходы, с другой – мышиная возня: как бы выгадать копейку, урезать без того скудные зарплаты слесарей и фрезеровщиков. При этом совершенно законно, чтобы не придралась трудовая инспекция.

Вот на что была брошена мощь целого юридического отдела: ломай головы, офисная плесень, отрабатывай кусок хлеба. А чего тут придумывать: взяли и снизили разряды. У кого был ещё советский седьмой – сделали шестым. У кого шестой – пятый, и так далее. Переписали трудовой договор.

Возмутился и восстал один Тимофей Ильич. Начальство взяло «экстремиста» на карандаш…»

А до махинации с разрядами завод кинул с жильём его и несколько таких же безответных мужичков. По договору человеку, отработавшему тридцать лет, завод выделял жильё. Тимофей Ильич отбарабанил 35 лет.

Что тут началось. Развернулась целая эпопея: с перекидыванием из общаги в общагу «по причине ремонта и перепрофилирования», с выселением в гостиницу, с тайной выпиской, с вызовом участкового, с попыткой забаррикадироваться в гостиничном номере несчастных рабочих…

Сколько времени было потрачено на юридические каверзы, сколько прилизанных дипломированных вьюношей получили премии за то, что загнали ма
ленького рабочего в ловушку из законных и подзаконных актов… На десять квартир бы хватило.
– А в каких вы долгах, как в шелках? – заинтересовалась Эля. Она взяла ипотеку, и теперь при слове «долги» уши у неё становились торчком.
Каких-каких. Их завод первым ввёл пластиковые карты. А в те годы телефонное жульничество только зарождалось. Люди по-советски доверчивые – «край непуганых лохов». В числе первых на крючке затрепыхался Тимофей Ильич.

Классика жанра: из банка позвонили, сказали, кто-то пытается снять накопления. Он встревожился, перевёл деньги на продиктованный счёт. Долго, горячо благодарил «службу безопасности банка».

И потерял всё. Банк отрёкся: ничего не вижу, ничего не слышу. Да и не сговорился ли Тимофей Ильич с мошенниками? Оплёванного, оболганного, одураченного, город вышвырнул его за ворота. И он вернулся в родное Поздеево, гол как сокол.
Не обозлённый на весь свет – нет. А задумчивый, будто маленько пришибленный. С досадой, недоумением, с безответным вопросом в детских голубых глазах.

Завёл козу, распахал огород – и вдруг начали отказывать ноги. Откуда? Аукнулись загнанные внутрь стресс, обида и боль? Вот тогда поехал в больницу. Самым невыносимым для него были хмуро-подозрительные глаза врачей: руки-ноги на месте, работать не хочешь?

Развернулся, уехал. Дома пытался передвигаться «по хозяйству». До последних дней вихлялся ящеркой. Пока понял, что извивается на месте, не двигаясь ни на сантиметр.

– Ясно-понятно, – вмешалась Эля. Она пила чай, выискивая ложечкой крупные вишни в варенье. – Но вот работали вы до этого сорок лет. Не шиковали, одинокий мужчина… Всяко можно было обрасти жирком, скопить на однушку. Или на принцип пошли: ни жить ни быть, выбить с завода квадратные метры?

А вот эту часть истории Ася уже знала: перед отъездом прошлась по городским соседям Тимофея Ильича. Урезая, исхитряясь и выгадывая, как Акакий Акакиевич, он-таки купил крохотную однушку. И тотчас к нему трепетным листочком насмерть прилепилась цеховая уборщица, разведённая беременная молодуха с ребёнком – молоденькая, ласковая, смазливая. Летал на крыльях, девочку удочерил и души не чаял. И девочка к нему привязалась.

Записал квартиру на всех, хотя соседки раскрывали ему глаза: бабёнка-то не только к нему – к каждому встречному-поперечному ласковая.

Когда он, усталый, прокопчённый, возвращался со смены, девочка всегда влезала на подоконник и махала ручонкой. Накануне с получки он поменял оконное дерево на пластик. Девочка закричала: «Папка!» – и тяжёленьким тельцем навалилась на сетку…

Потом он не хотел, видеть не мог ту квартиру, окно, очертаниями напоминающее ему белый крест, детское надгробие… Молодуха была тяжела третьим. Ему было всё равно: от него – не от него, хотя соседки изо всех сил раскрывали глаза. Детская душа просилась наружу и не была виновата, что мамка непутёвая.

И он бежал прочь с завода, из квартиры, из города – в понятную и простую, как детство, деревню. Отодрал ставни, которыми заколотил окна после смерти матери, подправил крышу, поменял нижние венцы. Зажил, вот женщину мечты, судьбу свою встретил по переписке… Эх, если бы не ноги.

А недавно новый удар, повестка из суда: молодуха, по наущению кавалера, начала отсуживать у него деревенский дом. Через чёрного риелтора нахимичили липовую дарственную.

– Господи. Зачем ей старый дом в захолустье? – изумилась Эля.

А по слухам, через их богом забытое Поздеево будет проходить скоростная магистраль, значит, дом в цене взлетит.

Всё время Асе хотелось вскрикнуть, неизвестно к кому обращаясь:
– Да хватит уже! Сколько можно?

Почему судьба с кого-то сдувает пылинки, всё на блюдечке подносит – а кого-то, возненавидев, как та молодуха, избирает мишенью. И вцепляется, и преследует, прицельно и безжалостно бьёт и бьёт? А он вот не озлобился, смущённо светит голубыми детскими глазами, рисует картиночки. Пожалуй, в колонии его берестяные церквушки и берёзки пользовались бы успехом…

Эля будто прочла Асины мысли:
– Он мне карасика напомнил, Ась-Васильна.
– Какого карасика?
– Да я рыбалкой увлекаюсь. Однажды целое ведро карасей наловила. А карась – рыба живучая. Пока везла – почти все сомлели, а один юркий, самый маленький, вертится. Рот у него был крючком разорванный – запомнила. Несколько раз шмякался на пол и ну прыгать. А я, хоть убей, не могу живьём потрошить. В морозилку сунула – вроде уснул, хвостиком не бьёт.

Всю рыбу вычистила, по очереди вынимаю, солью, манкой присыпаю – и в раскалённое масло. Вдруг та малявка – шмыг у меня между пальцев и заплясала на столе. Чуть сердце не разорвалось: потрошёная рыба ожила! Бессмертный карась!

А я его просто не заметила в ведре-то, пропустила среди прочих. Ну, говорю, малыш, твоё счастье. Заслужил себе жизнь. В банку с водой его, вечером поехала на местный пруд и торжественно выпустила. Больше не попадайся!

Крапал дождик, прибивал пыль. Три женщины сидели на крыльце, дышали влажной черёмухой, слушали щёлкающего прямо над головой соловья.

– Ой, а у вас петли в воротнике спустились, – заметила востроглазая хозяйка. – Снимите свитер, я быстро.

И принялась сновать крючком. Ася, пожимая голыми плечами, в одном лифчике (некого стыдиться, бабье же царство кругом), обратила внимание:
– Какие руки у вас маленькие, белые. Не похоже, что деревенская.
– А я и есть самая что ни на есть городская. Не думала, не гадала. Козу до этого на картинках видела, а картошку – импортную в сетках в «Магните». Помните фильм «Впервые замужем»? Мой любимый. Всё пересматривала, вздыхала: «Это где ж нынче в деревне для женщины припасён такой человек – обходительный, интересный да ещё художник? Сказка эта. А сказка явью оказалась.
– А вы и правда на героиню фильма похожи.
– Да? Спасибо.
– Ничего себе сказка, – присвистнула Эля. – За безногим ходить.
– Вы не знаете, какой он удивительный, чистый человек, – горячо вступилась хозяйка.

Она подняла петли так искусно – сколько Ася ни искала, не нашла намёка на поруху. А ведь хотела уже выбрасывать.

Вот и жизнь так же хлопотливо, сноровисто штопает, затягивает протёртые, изъеденные, истончившиеся места. Заживляет, как новой кожицей – порез на пальце. Как шершавая, острая песчинка в раковине затягивается слизью, превращаясь в жемчуг. Жизнь затягивает рану – самой жизнью.

…Редактор поморщится: «Дешёвая аллегория». И добавит: «Ну чего уж, давайте всех воришек оправдывать». Ася напишет всё как есть, а люди пускай рассудят.

А на могилке Тимофея Ильича она побывала. То есть инвалида Иванова. Могилка ухоженная, оградка окрашена голубой масляной краской, букетик засохших ромашек в банке. И молодая берёзка шелестит в изголовье – классика жанра.