– Дмитрий Эдуардович, как случилось, что ваша семья получила квартиру в престижном Толстовском доме в Петербурге на улице Рубинштейна?
– Сначала мы жили на Стремянной улице, потом несколько лет провели на Охте в современной пятиэтажке на улице Громова. В 1971 году переехали на улицу Плеханова. «Этот дом построен ещё при Петре Первом», – шутил папа. Здание почти разваливалось, его обтянули скобами, стяжками и стальными тросами.

В семьдесят девятом году папе предложили две квартиры на выбор: на Пушкинской и в Толстовском доме. Он выбрал второй вариант. Здесь тихо, машины не ездят. В общем, в 1980 году мы переехали на улицу Рубинштейна. Этот дом имеет интересную историю. Он построен в начале двадцатого века. Первым комендантом дома являлся Александр Леопольдович Коль, служивший у графа Михаила Толстого управляющим. Сам Коль жил в одной из квартир. А нам досталась квартира, которая являлась его конторой. Ещё в 1937 году в ней поселился военный прокурор, но потом она долго пустовала. Нам повезло, потому что эта квартира оказалась больше предыдущей, вдобавок в хорошем месте. Да и папе было удобно – «Ленконцерт» находился напротив, на другом берегу Фонтанки. Зимой он ходил туда напрямик – по льду.

– Где вы учились?
– С 1970 года в хоровом училище имени Михаила Ивановича Глинки при Государственной академической капелле. Таково решение родителей. Меня никто не спрашивал. «Будешь петь», – сказали мне и отвели в училище. При поступлении я исполнял «Маленького принца», причём запись сохранилась. Пел без аккомпанемента и в одной тональности, держал строй, все нотки звучали очень чётко, как хрусталинки.

– Вы уже тогда понимали, что имя отца кое-что значит?
– Фамилия папы, конечно, влияла на мою учёбу. Я должен был учиться хорошо, чтобы не подводить его. Правда, не всегда получалось. Но я не из тех, о ком говорят – на детях природа отдыхает. Считаю, что достиг гораздо большего, чем папа, и уже доказал это по жизни.

– В детстве у вас было много друзей?
– Вне школы у меня их не было, да и времени не хватало. Много занятий, весь день плотно расписан. Я домашний мальчик. Разве что летом на даче играл с детьми, катался с ними на велосипеде. А во двор меня не пускали. Однажды вышел поиграть с ребятами, упал, сильно ушиб позвоночник. После этого мама сказала: «Наверное, больше не надо ходить во двор».

– Чем хоровое училище отличается от обычной школы?
– Если в обычной школе уроки заканчивались в час дня, то у нас – в четыре, потому что предметов больше – методика преподавания сольфеджо, элементарная теория музыки, хоровая литература, индивидуальные занятия, дирижирование, а вечером фортепьяно. А ещё нужно успеть сделать уроки, и утром снова в школу… Нагрузка большая, физически не каждому подходит.

– Где ваша семья проводила отпуск?
– Отпуск у папы совмещался с гастролями в Ялте и Сочи. Родители всегда брали меня с собой. Позднее, когда перестал ездить с ними на море, я написал песню «Я так давно у моря не был» на стихи Бориса Брусникова. Кроме гастролей на Юге, папин отпуск мы проводили на даче в Комарове. Но и там, естественно, проходили концерты – то в Рощине, то в Зеленогорске. Дача в Комарове была государственной.

– Эдуард Хиль не мог позволить себе купить собственную дачу?
– Папе предложили государственную: «Можете снимать, а покупать нельзя». Правда, позднее предложили её выкупить, но он уже сам не захотел. Понятия не имею, почему возник такой запрет. Тогда вообще было много непонятного. Например, однажды проходила премьера оратории Андрея Петрова «Патетическая поэма» на стихи Андрея Вознесенского. Буквально перед выходом на сцену к папе обратился сотрудник КГБ, показал удостоверение и сказал: «Третью часть петь не надо». Там были стихи «Уберите Ленина с денег! Так цена его высока». Сейчас невозможно понять все причины, но ведь когда-то запрещали даже песню «Бери шинель, пошли домой». «А кто отдал приказ уходить с фронта? – говорили ответственные товарищи. – Это же дезертирство!» Абсурд.

– Было что-нибудь особенное в вашем воспитании с отцовской стороны?
– Говорят, что пример отца очень важен для сына. Но папа никогда не учил меня: «Делай вот так, не делай вот так». Сурово не наказывал, разве что мама или бабушка иногда ставили в угол. Правда, случилась одна история, ещё до школы. Я был совсем маленьким, сидел за столом, ел манную кашу, точнее, хлопал по ней ложкой. «Ты будешь есть или нет?» – спросил папа. «Буду», – ответил я и продолжил хлопать по каше. Тут папа встал, подошёл к буфету и вдруг со всей силы ударил по столешнице: «Ты будешь есть?» Это возымело такой эффект!.. Папа смял и даже пробил столешницу кулаком насквозь. Но такое случилось только раз.

– Эдуард Хиль был очень популярен. Это сказывалось на вас?
– Его все узнавали на улице, оглядывались, а если я шагал рядом, то на меня показывали пальцем. Поэтому я говорил маме: «Давай перейдём на другую сторону, пусть он здесь идёт, а мы там». Может, кому-то нравится, когда на него все обращают внимание, дескать, смотрите, я – сын такого-то. Но со мной такого не происходило. Меня бабушка воспитывала так: надо быть скромным, нельзя хвалиться именем. Дошло до того, что, работая в папином ансамбле «Камертон», я «перевернул» фамилию и стал Лиховым. Хиль наоборот. Получилось – Дмитрий Лихов. Я стеснялся. Мама была ведущей на его концертах и тоже, кстати, выступала под девичьей фамилией Правдина.

– Последние два советских десятилетия запомнились тотальным дефицитом продуктов. Наверное, вашей семье помогали связи отца?
– Когда в семидесятые годы начались проблемы с продуктами, нас выручали «Стол заказов» и знакомые родителей в магазинах. Очень хорошо помню, с каким наслаждением ел копчёную колбасу, которую приносили мама с папой. А ещё помню чёрную паюсную икру. Сейчас не каждый поймёт, что это такое. Она была не зернистая, как в банках, а куском. Её приносили из магазина завёрнутой в вощёную бумагу. В магазины, кстати, папа с удовольствием ходил сам. Сохранилась фотография: он идёт по улице в пыжиковой шапке, пальто и весь обвешан баранками. У него были знакомые в магазинах, люди вообще очень тепло к нему относились. Например, он водил знакомство с директором Дома ленинградской торговли, там в советское время удавалось купить кое-что получше.

Джинсы папа привозил с зарубежных гастролей. Как и все советские артисты, за границей он экономил на всём – суточные в валюте выдавали по минимуму, а гонорары, тоже в валюте, целиком сдавались государству. Все советские артисты везли с собой еду – тушёнку, консервы. Папа брал супы в пакетиках. Были такие, по пятнадцать копеек, с макаронами и кусочками мяса. Отвратительная вещь, клейстер какой-то. Он рассказывал, как вечером после выступления наши артисты в каком-нибудь отеле «Хилтон» начинали готовить еду. Специфический запах стоял на всю гостиницу, иностранцы не могли понять, откуда пахнет. Люди брали с собой кипятильники, и некоторые даже умудрялись варить в номере картошку.

– После окончания хорового училища вы решили продолжить образование?
– Я поступил в консерваторию, собирался стать дирижёром-симфонистом. У таких людей совсем другой внутренний мир. Я играл на кларнете, интересовался аранжировками, собирал партитуры, пластинки. Например, одну и ту же симфонию Шостаковича слушал в разном исполнении – Рудольфа Баршая, Максима Шостаковича и Евгения Мравинского. У меня были особые цели в жизни.

На защите диплома я исполнял интересное, но сложное произведение Родиона Щедрина «Казнь Пугачёва». Музыка фантастическая, для некоторых она звучит как какофония. Это нужно было не просто сыграть, но и разучить с хором для исполнения на сцене. В общем, комиссия оценила мою работу высшим баллом. Диплом получал из рук известного музыканта и дирижёра, руководителя Академической капеллы, директора Ленинградской консерватории Владислава Александровича Чернушенко.

Когда учился, читал книги не только по своей специальности – дирижирование, оркестровка, аранжировка, – но и об инструментах – литаврах, арфе. Я интересовался разными инструментами. Всё это пригодилось, когда у меня появился свой коллектив.

– А зачем это вам понадобилось?
– Ничего случайного в жизни не бывает. Когда я ещё учился в Капелле, у папы была репетиционная точка на Малой Конюшенной. После занятий, несмотря на загруженность, я приходил к нему вместе с ребятами, мы играли, пробовали сочинять музыку. Потом у папы появилась новая репетиционная база, на улице Глинки, в доме Бенуа, в ста метрах от консерватории, в которую я поступил. И я опять приходил к нему, играл с ребятами джаз. Мне кажется, всё это было не случайно.

После получения диплома я работал в ленконцертовском ансамбле «Камертон», но вскоре захотелось самостоятельности. Попытался создать свой коллектив. Вместе с Артуром Мартыненко, с которым учился в консерватории, и Сашей Щегловым, бывшим гитаристом ансамбля композитора Виктора Резникова, решили создать свой ансамбль. Но через несколько лет я вернулся к папе.

– Почему?
– Наступили непростые времена – девяностые. В «Ленконцерте» тогда сократили больше трёх тысяч человек. Артист Хочинский вспоминал в одной из передач, как встретил Эдуарда Анатольевича и тот был грустный. Но папа никогда не был грустным, разве что когда у него болела нога. В те времена у большинства артистов появились проблемы с работой, а у него такой проблемы никогда не возникало. Наоборот, работы стало ещё больше. Жизнь поменялась, мы с ним стали выступать вдвоём. В то время ещё и начался технологический прогресс – появились новые синтезаторы, компьютеры, они заменяли целый оркестр. Музыку можно было записать в домашней студии с профессиональным качеством. Так мы и работали: я являлся у папы и охранником, и шофёром, и аккомпаниатором, и звукорежиссёром, и администратором, и казначеем, и аранжировщиком. Мы создали свою студию, делали записи, придумывали проекты.

– Как получилось, что вы сами стали петь?
– Это папа предложил мне петь на его концертах. Требовалось заполнять паузы, ведь ему уже было тяжело долго стоять на сцене. Да и в концертной программе всегда нужны какие-нибудь контрасты. Я сочинял для него песни, а в 2002 году сам стал исполнять их со сцены. Пением я это не называю, скорее композиторское напевание. А первое моё выступление состоялось в Доме офицеров в Таллине. Это уже была чужая страна. Начинал я, можно сказать, за границей, а потом осмелел. И теперь – где я только не пел: и в Театре эстрады, и на открытых площадках, и в домах культуры, и в «Октябрьском» зале, и на стадионах...