Я выкладываю из квадратиков варёного лука линию Маннергейма на ободе тарелки. Кто вообще придумал совать дурацкий лук в суп, ведь противнее этой субстанции сложно придумать? Ругаю бабушку: почему не уследила, почему такой беспорядок? Почему я снова должен выполнять твою работу, баб?

Бросаю ложку: не буду вылавливать противный лук, с меня хватит! И вообще отказываюсь есть. Я не Шарик с Матроскиным, на которых в поликлинике ставят опыты.

Бабушка вздыхает, берёт ложку с дырочками и терпеливо охотится за клейкими квадратиками. Когда последний диверсант выдворен из тарелки, обнаглевший барчук, так уж и быть, милостиво соглашается приступить к трапезе. Ем суп и прислушиваюсь к ощущениям: не попадётся ли мне случайно склизкая гадость? Даже страшно думать, что случилось бы в этом случае с моим бедным организмом. Нет, суп вкусен, и поэтому мне кажется чудовищным сам факт, что мама и бабушка зачем-то добавляют туда лук. Специально, чтобы мучить третьеклассников, только что пришедших из школы? Но почему луковица отвратительна, а суп вкусен? А если это так, почему нельзя как-нибудь обойтись без неё?

Бабушка прожила очень тяжёлую жизнь. Когда в 1942-м принесли похоронку на деда, плакала день и ночь. Тогда же и начала курить, чтобы унять душевную боль, – по совету какой-то недалёкой товарки. Дед был старшим лейтенантом, поэтому от военкомата бабушке как вдове офицера полагались военная пенсия и паёк. Они-то и помогли выжить в войну. Но и голодные послевоенные годы стали тяжёлым испытанием.

«Не было ничего – ни мяса, ни рыбы, ни яиц, – вспоминала мама. – Даже хлеба не хватало, за ним маме приходилось в пять утра занимать длиннющую очередь в магазин и стоять два-три часа. А там уж как повезёт, иногда хлеб кончался, и люди уходили ни с чем. До сих пор всплывает самое страшное воспоминание детства.

Я, совсем маленькая, ходила в детский сад, а брату мама готовила завтрак в школу – один кусок чёрного хлебушка. В то утро он так аппетитно лежал на столе, что я не удержалась и стащила, – очень хотелось есть. Он показался таким вкусным и сладким, что это ощущение не передать словами! В ту минуту я забыла и о предостережении мамы, строго-настрого запретившую приближаться к завтраку брата, и о самом Эрике – ведь это его единственная еда на весь день, лишь вечером нас ждали пустые щи. Но запах той чернухи в один миг пересилил всё, и я совершила преступление.

Как же плакала мама, когда обнаружила, что ей нечего дать сыну в школу! Так мой брат и ушёл голодным. «Ольгушка, – причитала она, – вас в садике хотя бы покормят, а Эрику ничего не дадут! Как же ты могла?»

И я тоже плакала, осознав детским рассудком, что совершила гадкий поступок, допустила вселенскую несправедливость, которую не искупить ничем. До сих пор перед глазами стоят заплаканная мать и смотрящий с укоризной брат… И ещё это непреодолимое желание утолить голод. Мы не грезили ни о каких колбасах. Наесться досыта обычным чёрным хлебом – вот мечта моего детства».

Когда продукты уже стали доступными, отец не мог ничего с собой поделать: покупал батон и делал себе бутерброды со сливочным маслом, которое укладывал основательными кусками, порой с палец толщиной. Так и ел, пока врачи не запретили. Но инстинкты голодного послевоенного детства остались.

Бабуля делала блины толстыми, из-за чего я их не особо любил. Съешь пару штук, да ещё хорошенько промасленных, – и больше ничего не захочется, даже десерта. Но бабушка упорно продолжала печь толстые блины. Видимо, помнила времена, когда муки не хватало, а теперь отводила душу.

Став взрослым, я догадался, почему наши праздничные столы ломятся от разнообразных блюд, которые потом приходится доедать два-три дня. Ведь можно сделать стол скромнее. Наверное, тоже отголосок послевоенного голода. Пусть на столе будет всё. Это дань тому времени, когда вся страна недоедала.

С возрастом мои кулинарные предпочтения менялись. С удивлением я обнаружил, что прежде ненавистные продукты теперь могу есть совершенно спокойно и даже с наслаждением. Никогда бы не подумал, что полюблю гадкий консервированный зелёный горошек, ведь я прекрасно помнил, в какой мутной жидкости он плавал. А холодец, трясущаяся тушка которого вызывала рвотный рефлекс, теперь легко уплетался и под хреном, и под горчицей. Да и острые блюда стали казаться приятными. Харчо, маринованные перчики с чесноком превратились в изысканные лакомства. А вот обычные детские радости как-то померкли: я совершенно разлюбил сладкое.

Не помню, когда именно случился перелом, то ли ещё в школе, то ли в институте. Нет, я по-прежнему мог есть сладкое, но оно перестало таить волшебство, которое видят глаза зачарованного ребёнка. Кусок торта всё чаще оставлял меня равнодушным, а шоколадные конфеты окончательно перешли в разряд «это для девочек».

С годами я практически полностью отказался от сладкого, сделав исключение лишь для мёда и сахара в чае. И всегда помнил историю о том, как какому-то западному политику левые активисты засветили тортом прямо в физиономию – за грехи перед человечеством. Чиновник, отвечавший, кажется, за здравоохранение, заметил, что «брошенное не является примером сбалансированного рациона». Вот так и нужно реагировать на сладкое, восхитился я тогда холодной реакцией здорового человека.

Тогда я не знал, что сладкое ещё вернётся в мою жизнь, причём самым непредсказуемым образом.

– Ох, первая неделя, только вес сбросили, а теперь опять наберём килограммы, – вздыхали тётушки в трапезной после литургии на Торжество Православия, в первое воскресенье Великого поста. – И хочется и колется!

Они угощались вареньем с чаем и уплетали карамельки. Меня это зрелище оставило в недоумении. Какой смысл поститься, если не можешь удержаться от нездоровой еды? Вот морковный пирог, вот салаты… А они насели на сладкое.

Хотя в тот же вечер я сам согрешил, польстившись на кусочек австрийского пирога, принесённого сестрой. Тем не менее ненависть к сладкому во мне лишь окрепла. Это тот самый мелкий грех, который не замечается, быстрый лживый перекус, который мы даже не осознаём. «Это к чаю», – сладко льёт в уши сам сатана.

Помню 90-е годы, когда кладбища массово обследовали бездомные, алкоголики, а иногда и цыгане. Они собирали принесённый людьми на могилки помин. Кто-то выпивал стаканчик, оставленный на могилке, кто-то набивал снедью пакеты. А конфеты тащили целыми мешками. Со временем многие люди перестали носить еду на погост, но большинство всё-таки оставляло конфеты у памятников – обычно леденцы или карамельки. Считается, что звери и птицы, отведав угощение, по-своему «поминают» покойников, относят наши молитвы Самому Богу.

Как-то родственники одного такого усопшего, уходя с участка, обернувшись, обнаружили там мужичка бомжеватого вида. Он присвоил горстку конфет, оставленных на могилке.

– А ну постой! – крикнул один из родственников. – Ну-ка, верни всё на место, гад!
– Да ладно, перестань, – толкнула его женщина в плечо. – Бомжики нашего Валерку помянут, и слава богу.

Мужчина побурчал, но внял совету дамы, и они ушли.

Вот и мой духовный отец любил одаривать своих чад леденцами. После исповеди, бывало, посоветует что-нибудь, скажет слова поддержки и обязательно вручит заплаканной женщине или хмурому мужчине горстку конфет – в утешение.

Признаюсь, меня поначалу это немного раздражало. Ведь батюшка прекрасно знал о моей нелюбви к сладкому. Зачем же он постоянно одаривал меня ненужными леденцами? Причём давал не жалея – пригоршней. Из почтения перед священником я не мог отказаться от этого дара, но не знал, куда его девать. Порой раздавал детям в храме или делился со знакомыми. Я прекрасно понимал, что батюшка хотел подсластить нашу горькую жизнь, это лишь добрый жест, но всё равно не знал, куда деваться от вездесущих конфет.

Батюшкиных леденцов этим летом скопилось очень много. Они лежали на компьютерном столе, покоились на полке, лежали вдоль корешков книг. У меня даже возникла мысль: а вот выкину все эти сладости, к чему они мне?

Однажды сгрёб леденцы в пакет и, чтобы они не мозолили глаза, бросил в угол комнаты, где лежали старые журналы на выброс. И забыл.

С духовным отцом мы давно не виделись, с конца июля. Приехав в августе в храм, я не обнаружил его ни среди служащих священников, ни среди требных. «Наверное, в отпуске, – подумал я. – Или уехал к какому-нибудь страждущему». В этом не было ничего удивительного.

После службы я увидел матушку духовника и подошёл к ней.

– Матушка, здравствуйте, – поприветствовал её. – Как здоровье батюшки? Что-то сегодня его не видно.
– Так вон он, за храмом, – сообщила матушка, тяжко вздохнув. – Сходи к нему.
– Где? – не понял я.
– Лежит за храмом. Приходи на сорок дней.

Меня словно по голове ударили молотом. Вот так и ушёл человек, который был нужен всем как воздух. Ушёл, выполнив свою миссию, улыбающимся, всегда готовым утешить. И дать на дорожку немного конфет.

Ещё не веря в случившееся, я брёл домой и размышлял, как же теперь жить без любимого духовника. А придя, сразу вспомнил про его леденцы, которые отвергал. Бросился искать их по полкам, но ничего не нашёл. И тут вспомнил про пакет. «Только бы не выбросил!» – думал с ужасом.

Нет, пакет с батюшкиными леденцами так и лежал, забытый между старыми книгами и журналами. Я раскрыл его, достал пару леденцов и съел, заливаясь слезами. Никогда и ничего не казалось мне таким вкусным. Выражение чистой кристаллизованной любви, пусть даже и в скромной упаковке.

Странное дело, но в библейские времена запрещалось приносить жертву Богу сладкими продуктами. Всё прочее Господь принимал – кислое, горькое, солёное. Более того, даже хлеб, отдаваемый в жертву, и тот полагалось солить. А вот сладкое приносить Творцу нельзя. Почему – не знаю.

Наверное, Бог принимает нашу жизнь такой, какова она есть. Принимает её слёзы и плоды – горькие, сермяжные, обычные. А сладкое оставляет людям – в утешение. Как воспоминание о Рае. Как намёк на то, чем мы должны заполнять каждую из своих земных минут, которая без любви превращается в пустые фантики.

Теперь батюшкины леденцы снова лежат на полке. Я их оставлю на потом, когда мне будет плохо, или наоборот – хорошо. Смотрю на их полупрозрачные тела и думаю, что мне теперь очень не хватает сладкого.
Но его полагается давать после обеда.