В открытой витрине была выставлена курица гриль. Когда-то этой курицей благоухало в радиусе ста метров, зачарованные покупатели тянулись на запах, как на звук волшебной дудки. Сейчас в тарелочках лежало затянутое пищевой плёнкой нечто бледное, невразумительное. Да и свежее ли, приходится тайком нюхнуть.

– Женщина, с ума сошли, это если каждый будет нюхать? Ой, Конкордия Петровна, извините, не узнала. Сейчас я вам другую курочку с кухни вынесу. Как там мой киндер, не сильно бандитствует?

И вот так почти везде, куда она ни зайдёт, – город маленький.

Ученики называли её Шхуна. Её громоздкое напыщенное имя было просто создано для того, чтобы вырезать его на позеленелом, просоленном деревянном борту среди наросших водорослей и ракушек. В школьные перемены она плыла, возвышаясь и покачиваясь в океане ребячьих головёнок, как судно, разрезая мощным килем встречный поток.

Конкордию всегда поражали детская наблюдательность, словесная меткость, стилистическая интуиция. Она до хрипоты спорила с завучем, что современный русский язык не засоряется – напротив, обновляется, обогащается новыми словечками, как жемчужинками. Озорное нарочитое нарушение орфографии в сообщениях приводило её в восторг и умиление. «Лана» вместо «ладно», «штош», «нихачу», «кароч» – невинная игра слов, милые плюшевые ошибки… Ну вот произнесите слова «адский» и «ацкий». Чувствуете разницу? Ац-ц-цкий! Ну не прелесть? Ах, маленькие гении!

Завуч поджимала крашеные губы.

– Эти гении вам, Конкордия Петровна, на шею сядут. Уже сели.

Смайлики Конкордия тоже считала чрезвычайно удобным изобретением. Время ускорилось, все спешат, всем некогда. Но прицепленная к сообщению подмигивающая, или грустная, или хохочущая, или перевёрнутая рожица подменяет собою многословный набор банальностей, переливающих из пустое в порожнее. Уж явно лучше тонн советских открыток с унылым: «Желаем здоровья, счастья, успехов в работе и в личной жизни».

Учительская считала, что Конкордия таким образом зарабатывает дешёвый авторитет. Убегает от старости, из кожи лезет, заигрывает с молодыми, пытается впрыгнуть в последний вагон, желая выглядеть продвинутой.

Двадцать лет назад Кора приехала сюда с чемоданчиком и в недоумении стояла на пыльной вокзальной площади. Она могла бы остаться в большом городе, выйдя замуж за приличного человека. И вдруг резко разорвала отношения, знакомые называли её дурой. Только учителя поймут: она физически не смогла бы жить с человеком, который написал: «Ищю встречи с вами». И слава богу, что всё раскрылось до свадьбы.

Прежде чем приступить к работе в школе, требовался медосмотр. Она прошла всех нужных докторов, осталось закрепить листок подписью и печатью. В кабинете с табличкой «главврач» сидел рыжий верзила, из коротких рукавов халата торчали огромные лапы в золотой шерсти. Огненный чуб из-под шапочки разбойничьи падал на один глаз, в него хотелось подуть.

Юная Кора была влюбчива и, пока сидела на краешке стула, успела вообразить: союз двух благородных подвижнических профессий… Он лечит поселян, она несёт прекрасное, доброе, вечное. Жаль, дети получатся рыжие.
– Разденьтесь, – приказал эскулап.

Она сняла кофточку.

– И бюстгальтер.

Кора стояла посреди кабинета, перечеркнув руками обнажённую грудь, и страдала, потому что была невысокого мнения о своих внешних данных – надо сказать, объективно невысокого. Врач что-то стремительно писал, время от времени остро взглядывая на неё.

Когда Кора в смятении одевалась в предбаннике, старуха санитарка, сердито гремя тазами, ворчала: «Вовсе ни к чему оголять девку. Ишь, всех молоденьких оголяет. Смотрины устроил. Всё жену себе ищет, жеребец».

Кора вспыхнула. Действительно, для чего главврачу раздевать пациентку? Какая гадость. А она-то дура… И теперь при виде рыжего доктора перебегала на другую сторону улицы. Вот тебе и подвижник, вот тебе и благородная профессия. Вот тебе рыжие дети.

Дома Конкордию ждал котёнок, которому она, за неимением чуба, дула в носик. И ещё рос кактус на окне. Она увидела его заморышем в магазине на дальней тёмной полке, продавцы на него махнули рукой, ждали, когда высохнет, чтобы списать. Кактусёнок умирал, по прихоти людей густо покрытый золотой краской. Разве можно так – растение живое, ему нужно дышать!

Кактусу у Шхуны понравилось, он выправился в утыканное убийственными иглами кичливое жирное чудовище величиной с баскетбольный мяч. А милый котёнок вырос в наглого кота в законе, который занялся сколачиванием гарема из местных стерилизованных дам. Это было делом нелёгким: без мужской лапы они распустились, отбились от рук, шлялись сами по себе где вздумается и не собирались сдавать феминистских позиций. Поддерживать дисциплину в гареме стоило султану хромой лапы, выдранного когтя, одного глаза и одного уха: второе было превращёно в фестончики.

Во время ковидного домашнего заточения произошла фетишизация котов, обществом овладело какое-то повальное котолюбие, им посвящались анекдоты, шутки… И сейчас, когда учителей на педсовете экстренно мобилизовали для борьбы с квадробингом, Шхуна прекрасно понимала ребят. Коты, лисички, собачки – символ уюта, тепла и пушистости в этом неуютном, несовершенном мире. Детское подражание животным – сигнал взрослым, крик души: взрослые, одумайтесь! Животные лучше вас!

Живя с человеком, собаки научились различать до 250 слов. Кошки – до сорока. А чему у них за это время научился человек? Ну и кто умнее? Эту теорию она горячо развивала в учительской. Физрук незаметно покрутил пальцем у виска и помахал ладошкой, как бы желая шхуне попутного ветра, со всеми её тараканами в трюме и сквозняком в парусах.

– Ой, Конкордия Петровна, вечно вы с ними сюсюкаете. Да выбить дурь самым жестоким образом, это всё от сытости.

От сытости? Недавно она рассказывала своим третьеклашкам про Древний Рим. Смотрели слайды с величественными развалинами Колизея: амфитеатр вмещал 50 тысяч человек, целый их город!

– И как они не боялись собираться, столько народу в одном месте? – по-взрослому, даже как-то по-старушечьи вздохнул Полубатонов на первой парте. – А если теракт?

Приехали, граждане. Как объяснить малышам, что тогда люди ещё не додумались до подобного изуверства. Тысяча лет не прошла для человечества даром – додумались-таки. Выпендриваются друг перед другом, кто изощрённее, и обильнее, и мучительнее уничтожит себе подобных.

На первой встрече с родителями Конкордия говорила, что главное в воспитании – понимать ребёнка. А в младших классах главное – любить. Многое забудется – но вот что мама по утрам перед садиком грела колготки на батарее…

– Где батареи-то увидели? – буркнула женщина с «камчатки». – В полпятого перед работой встаём, топим печку. Да и та без мужика разваливается, дымит. Когда, наконец, как белые люди жить начнём, двадцать первый век на дворе?

Конкордия растерялась. Забормотала, что она сама росла в деревне, что с русской печкой связаны милые поэтические воспоминания…

– Этих милых воспоминаний у нас – как г… за баней. Вон, вы не успели приехать – вам комнатка с удобствами. Тетрадочки проверила – и лежи себе на диванчике, поплёвывай.

Прочие родители помалкивали, но по опущенным глазам и усмешкам было видно, что они одобряют грубую тётку, обиженную жизнью. Кстати, её сынок, тот самый Полубатонов, оказался тихим умненьким ребёнком. Это случай, когда от осинки родилась апельсинка.

Социальный педагог ушла в декрет, и Шхуне поручили заняться тимуровским движением: ходить с детьми по домам к одиноким старичкам и инвалидам.

С прежней руководительницей они дарили подопечным шарики, флажки и цветы. Пели и плясали. Вклеивали в альбомы чёрно-белые унылые фото, мастерили из фольги генеалогические древа…

– Молодцы, – похвалила Конкордия. – Но всё это немножко не то. Давайте поможем бабушкам-дедушкам по хозяйству. Принесём реальную, а не показушную пользу. Переоденемся, вымоем пол, принесём воды. Сложим поленницу, вскопаем огород…

Девочки надули губки и сморщили носики, но Шхуна так сияла всем добрым некрасивым лицом и такая была смешнецкая в толстых штанах, которые пузырём надувались на её корме, и погода стояла такая весёлая… Потом румяные тимуровцы пили чай с хозяйским капустным пирогом. Хозяйка-бабулька на радостях тяпнула рюмашку и, отбивая ритм чайной ложечкой, кричала песню из пионерского детства:
Промчались годы боевые,
Окончен наш славный поход.
Погиб наш юный барабанщик,
Но песня о нём не умрёт.

– Вот и неправда, что не умрёт, – возразили девочки. – Никто эту песню не помнит, и мы не знаем.
– Вот вы уже и знаете, значит, песня не умерла.
– Вы в тюрьму захотели, Конкордия Петровна? – завуч пришла в ужас. – Вы у родителей письменное разрешение брали? Курс техники безопасности прошли? Мы детям даже школьный двор не разрешаем подметать, даже классы мыть: вдруг у кого аллергия на пыль или чистящее средство? Не приведи господи, анафилактический шок. Или поранятся, или споткнутся – нас же родители засудят! А если бы они утонули в колодце?
– Там колонка.
– Всё равно. На них могла обрушиться поленница, они могли обжечься о горящую печку.

Тимуровское движение у Шхуны отобрали и передали другой нормальной училке, которая не отходила от стандартов и покупала на школьные деньги шарики и цветы.

А на днях Конкордия прочла заметку в местной газете, которая возмутила её до глубины души. Глава района расписывала преимущества доступной среды, территории развития общественного пространства и зону комфорта, в которую преобразуется городская площадь. В первую очередь снесут уродливый бетонный барельеф. На нём были выбиты и выложены мозаикой фигуры: инженер с квитком, доктор со стетоскопом, учитель с глобусом, учёный с микроскопом, колхозник со снопом, доярка с бидоном. И так далее, всего двенадцать фигур. Были мальчик и девочка в пионерской форме: мальчик дудел в горн, девочка салютовала.

Мозаика с фигур частично осыпалась, частично была выковыряна горожанами.

«Советский памятник давно изжил себя, выглядит уродливо и непрезентабельно», – писала глава района. Мэрша была как буравчик: наметит цель – вонзится и высверлит до конца.

Что же, Конкордия тоже будет бить в одну точку. Объявит сбор подписей, добьётся общественных слушаний, пригласит прессу – поднимет волну возмущения, которая смоет коварные планы мэрши.

Села за компьютер писать тезисы для будущих дебатов – аж стол скрипел и шатался. Вспомнилось тенистое старинное кладбище в центре города – ведь это был уникальный музей под открытым небом! На полуразрушенные, вросшие в землю плиты и валуны надо было не надышаться, каждую бесценную буковку трепетно реставрировать – а они бульдозером! Кости и черепа на свалку, обломками плит вымостили дороги в сады-огороды. Вместо кладбища стоит бетонный ангар, обитый сайдингом, – такие шедевры украшают нынче все русские города. Бедную землю замуровали – задыхается под бетоном.

«Памятники не могут быть непрезентабельными – это история, – хлипкая клавиатура под руками Конкордии трещала на всю комнату. – Такие, как вы, выбивают землю из-под ног. Делаете из людей Иванов, не помнящих родства. Лишаете прошлого. Вас судить надо за самое страшное убийство – убийство истории».

А как здорово было бы привести сюда в классный час детей, чтобы бродили среди могил, пальчиками водили по замшелым ятям, фитам, ерам… Спасибо, энтузиаст краевед успел сделать фотографии.

«Здесь покоится прахъ коллежскаго советника Никифора Кварыгло, скончавшагося 1848 году месяца сентября 11 дня пополудни. Мiръ есть гостиница».

«В гробе сем тело рабы Божiей Стефаниды, двадцати осьми летъ отроду, вдовы купца второй гильдiи сына Савелiя Коровина».

«Младенецъ Григорий в хладной могиле сей до общаго всехъ воззванiя». И под плачущим ангелочком выбита эпитафия: «Мой ангелъ спитъ в сырой земле, жестоку грусть оставилъ мне».

– Москва выделила городу субсидии. Откажемся – освоят соседние регионы, а нас внесут в чёрный список, будем потом клювом щёлкать. Неужели найдутся отщепенцы, которые против благоустройства родного города? – мэрша на сцене Дома культуры взмахивала кулачком, будто вбивала невидимые гвозди, грозно искала глазками отщепенцев.

Весь зал был за, против – три одинокие руки. Полное фиаско! Конкордия приподнялась, чтобы разглядеть единомышленников. Завуч – вот неожиданность! И ещё взметнулась мужская рыжая длань, для которой был короток рукав пальто.

– Мы повоюем, – обещала завуч по дороге домой, когда они, трое изгоев, возвращались с дебатов. – Не дадим в обиду социализм!
– Не социализм, а историю, – Конкордия вовсе не желала возврата в советское прошлое. – Социализм – это всегда распределиловка, кормушка. А мест у кормушки не хватает: всегда есть те, кто к ней ближе, а кто дальше. А ваша драгоценная КПСС 70 лет решала всё за граждан, ну и в результате начисто отучила их бороться, отстаивать свои права. А без зубов и когтей в современном мире не прожить. А ваши хвалёные профсоюзы занимались путёвками в санатории и талонами на сапоги.

Рыжий врач шагал сзади, не вмешиваясь в женский идеологический спор, только грязь чмокала под большими сапогами. Прощаясь, на развилке завуч внимательно, со значением посмотрела на Шхуну и главврача. Всю оставшуюся дорогу рыжий доктор не сказал ни слова, только покашливал – чего тогда увязался, мог и не провожать. У подъезда глухо спросил:
– Не пригласите?

Вот ещё счастья не хватало. Дома она сразу поставила чайник – не потому, чтобы дорогого гостя чаем поить, ведь она уже давно не была той наивной восторженной Корочкой. Просто умирала без горячего, с утра маковой росинки во рту не было.

Врач сидел, сутулясь под яркой лампочкой, и было видно, как он сильно поизносился, похудел за эти годы. Запущенный, неухоженный, весь какой-то серый, будто присыпанный пылью. Только чуб пламенел, как прежде.

Он будто прочёл её мысли. Ни к селу ни к городу с гордостью рассказал, как недавно по делам больницы ездил в область и его в трамвае со скандалом согнали с места бабульки: «Расселся, старикам место надо уступать». Типа, он ещё ого-го. Тот поймёт, у кого дело идёт к шестидесяти.

– Раз гонят из пассажирского кресла – значит, ещё живём, – из вежливости откликнулась Конкордия.

Кот кружил, втягивал раздувшимися розовыми ноздрями незнакомый запах с брючины. Врач его погладил.

– Оба мы с тобой рыжики. Как тебя зовут, зверюга?
– Разогреть рассольник, Павел Семёныч? – перевела разговор Конкордия. Кота звали Паша.
– С удовольствием, сто лет не ел домашнего рассольничка. Конкордия Петровна, что вы думаете насчёт такого хода конём? Прикуём себя к памятнику – знакомый из полиции наручники на первое апреля подарил.

В рыжих усах посверкивали рыжие блёстки рассольника. И они, обжигаясь, ели, и разрабатывали план, и фыркали от смеха, представляя, как завтра утром ученики и пациенты, идя через площадь, будут с удивлением взирать на парочку прикованных к барельефу городских сумасшедших. На двух сбрендивших предпенсионеров. И почему сбрендивших? Все бы так с ума сходили – и было бы нам счастье.