– Знаешь, – говорю тихонько Женьке, – а у меня другой отец. Не этот, который с нами живёт, а другой.

Женька – мой тёзка, однокашник в детском саду и сосед. Он живёт на параллельной улице в маленьком деревянном домике вместе с отцом. Вообще, наш год богат на Женек. В саду нас было аж пятеро.

У моего любимого тёзки отец – тоже больная тема. Родители развелись, и он остался с папкой. Тот его лупит почём зря. Хороший мальчишка Женька, светлый. Чуть шебутной, правда.

– Ну и что?
– А ничего. Мой родной отец знаешь кто? Болгарский князь!

Женька присвистывает, а я оглядываюсь по сторонам. Вдруг кто услышит. Отчим узнает – ругаться будет с мамой. Так-то он неплохой мужик, но больно уж психованный. Работает в ЖКХ слесарем-сантехником. Трудится на совесть и сносно зарабатывает плюс регулярно получает премии. Кроме того, он отзывчивый и часто после работы заходит к друзьям, где чинит текущие краны, газовые колонки и даже телевизоры. За это с ним расплачиваются водкой и самогоном. Дома он водку употребляет и превращается в монстра, крушащего мебель, гоняющего детей и бьющего маму. Мама моя, впрочем, может за себя постоять, и нередки случаи, когда отчим уезжает на работу битый и в очках, перемотанных изолентой.

Мама работает в пансионате для престарелых поваром и иногда санитаркой. Она добрая, милая и вкусно готовит. Когда-то она хотела стать учителем танцев, но я спутала ей все карты и, наверное, сломала жизнь.

В 10-м классе она выбрала самого красивого и дерзкого парня в школе. Моего будущего отца. Школа закончилась, и выпускники разъехались по институтам в разные концы нашей необъятной страны. Мама уехала в Хабаровск, и первые несколько месяцев я вместе с ней посещала уроки балетной гимнастики, сценического искусства и актёрского мастерства.

Друзья и родственники уговаривали её избавиться от нечаянного плода, но моя юная мама твёрдо решила рожать. И даже знала, как назовёт дитя – Женей, в честь любимого брата, утонувшего в море задолго до моего рождения. Он был хорошим человеком. Больше я про него ничего не знаю.

Мама вернулась домой и по прошествии нескольких месяцев стала матерью-одиночкой – представительницей одного из самых незащищённых слоёв общества в нашем посёлке да и в стране в целом. Сельчане презрительно отворачивались и плевались при виде мамы, державшей меня на руках.

– Гулящая! – бросали ей вслед.
– Дочь шлюхи! – говорили иногда какие-то тётки, но я их не понимала, поэтому сильно из-за этих слов не горевала.

Так с рождения, где бы я ни появлялась, меня преследовали сплетни. Иногда хорошие, иногда не очень.

Я не знаю, что произошло между родителями и почему они расстались. Одни говорили, что отца заставили это сделать родственники, поскольку моя мама из бедной семьи. Другие – что мама сама его бросила. Третьи – что он отказался признать отцовство. Так или иначе, я до сих пор не знаю правды, и незнание это изжогой гложет меня изнутри.

Много лет спустя отец признался, что всех своих женщин он любил по-настоящему и очень сильно. Это радует. Значит, я всё-таки плод любви.

Как-то на улице встречаем с мамой соседку.

– Бывшего твоего видала, – улыбается она. – Мимо твоих окон прошёл и вон туда нырнул, – кивает на узкий проход между пансионатом и детским садом. И добивает: – Может, тебя искал?

Мама берёт меня за руку и ведёт к дому. Но я вырываюсь, перелезаю через забор, отделяющий сад от дороги, спрыгиваю внутрь и убегаю.

Узкая тропинка служила коротким перешейком между параллельными улицами. Я пробежалась в одну сторону, потом в другую, развернулась, снова побежала…

Потом долго сидела, прислонившись к забору и ковыряя веточкой тёмные полуистлевшие листья, устилавшие мягким шуршащим ковром дорожку.

Какой же он, мой отец? Красивый, наверное…

Я тихий, но любопытный ребёнок. В саду не могу усидеть на месте и постоянно сбегаю – либо гулять за забором, либо домой. Ещё и Женька вечно подбивает всякие пакости делать.

Раз зашли мы с ним в теплицу, стоявшую на территории сада, и наелись казённых огурцов. За что дома получили на орехи. Женьку так вообще отец шлангом избил. Ходил он потом весь синий.

Однажды выходим с группой на прогулку.

– Сейчас на работу шла, смотрю, мужик в яме лежит, – говорит нянечка воспитательнице.
– Как это лежит?
– А вот так! – раскидывает руки нянечка и кривит лицо. – Тут недалеко, возле конторы, яму выгребную вырыли. А туалет не поставили. Сколько оттуда кошек да собак уже вытащили, а сегодня вот мужик свалился. С силой притяжения не справился. Лежит кверху пузом, на солнышке загорает, а вокруг него деньги, деньги, куча денег! Я уж и так тянулась, и этак, но яма больно глубокая.

– Мужика достать, что ли, хотела? – смеётся воспитательница.
– Ещё не хватало! Деньги бы взяла, а мужик – на кой он мне? Страшный ещё такой, как моя жизнь!

Переглядываемся с Женькой.

– Слыхала про клад? – спрашивает он.
– Угу.
– Пойдём искать вместе?
– Пошли.

Тихонько крадёмся к выходу. Чуть дыша поднимаем крючок на калитке, выходим, осторожно накидываем его обратно на железную петлю. Идём сначала медленно, как кошки, но постепенно ускоряем шаг и несёмся к конторе.

Бегаем вокруг неё, бегаем. Да где она, эта дурацкая яма?

– Нашёл! – кричит Женька.
– Где? – оборачиваюсь вокруг себя. – Где нашёл?

Бегу вперёд и падаю в яму, прямо на копейки и бумажные рубли. От радости я даже не почувствовала боли.

Женька уже вовсю шарится по дну и набивает карманы бумажками.

– Чур мои железные! – кричу я, поднимаю подол и принимаюсь судорожно кидать в него звонкие монеты.

Обшарив всё суглинистое дно, каждый его сантиметр, приваливаемся к осыпающейся стенке и отдыхаем.

Солнце заглядывает в яму. «А что это вы тут делаете? – спрашивает оно. – Дайте-ка я вас поджарю, несносные детишки!»

– Пить хочется.
– Угу.
– А вдруг мы здесь умрём? Мне умирать не хочется. Я, когда вылезем, барбарисок наберу вот такой пакет! И лимонада вот такой ящик! – разводит руками Женька. – Не хочу умирать.
– Я тоже, – вздыхаю. – Я куклу хочу. Красивую, как у соседки. Даже ещё лучше!
– Слушай, а давай кричать. Вдруг нас кто-нибудь спасёт.
– Ага, и деньги отберут.
– Точно, – почесал в затылке Женька. – Чё-то я не подумал. Так пить хочется…

Солнце уже ушло, в яму заглянула луна.

– Женя! – донеслось до нас.
– Мама! Мамочка, мы здесь! – подскочили мы и вытянулись что есть силы вверх.

Но мамин голос уплыл куда-то в переулки, как и луна, оставив нас, дрожащих от холода, в темноте.

Мы заплакали, прижавшись друг к другу. Безразличные звёзды, сверкая, плыли над нами и потихоньку бледнели на чуть светлеющем уже небе. Роса ложилась на одежду и проникала стылой влагой под неё, а потом, казалось, и под кожу.

– Вот вы где, негодяи! – фонарный луч ослепил нас, но не заставил подняться. Мы тряслись и лишь сильнее прижимались друг к другу.
– Вы целы?
– Целы, – пролепетали мы.

Народ потоптался возле ямы, потом исчез куда-то, затем вернулся. Кто-то опустил вниз грубо сколоченную деревянную лестницу и, разлепив нас, поднял наверх.

– Мамочка, только не ругайся! Я клад нашла! Не ругайся! Пожалуйста! – но мама и не думала ругаться. Она, всхлипывая, схватила меня, завернула в кофту и бегом понесла домой. Мой отчим взял Женьку за руку, накинул на него свой пиджак и кепку и повёл к его отцу.

Утром я достала своё богатство и принялась считать. Считала, считала, пока не сбилась.

Мама убежала узнавать, кто же потерял деньги, но так ничего и не выяснила. Какой-то морячок был у нас проездом, шатался по посёлку, напился и свалился в яму. Хитрые мужики достали его, посадили на поезд, а за деньгами решили вернуться позже. Но не вернулись – что-то важное их отвлекло.

После этого случая туалет над ямой наконец водрузили.

– Восемьдесят рублей копейками, вот это да! Добытчица! – смеялся отчим. – Но Женька посообразительнее оказался, бумажками взял. Сто пятьдесят целковых, мама мия! Половина моей зарплаты! Эх ты, сорока…

Но мне было всё равно: пусть восемьдесят, зато тяжёлые и блестят.

Подержав некоторое время деньги в ожидании хозяина и не дождавшись его, мама купила мне конфет и газировку. А куклу мне подобрали на улице. Толстую, кривоногую, с короткими кудрявыми волосами и соской во рту. Её отмыли, подкрасили губы лаком, сшили одёжку. Само собой предполагалось, что я должна её сильно полюбить. Но я снесла страшилищу в огород и сожгла на костре. Больше я на кукол не смотрела.

А Женьку его отец в ту ночь не искал даже. Пьяный спал. А когда узнал, что сына вся улица разыскивала, надрал ему уши, отобрал деньги и пропил всё подчистую, не купив мальчишке ни барбарисок, ни лимонада, вообще ничего.

Женька вырос, превратился во взрослого дядьку, но остался всё таким же задорным и шебутным. Играет на посиделках на гитаре, красиво поёт. Работает, не пьёт, обеспечивает семью и очень любит детей.

Я, в принципе, тоже не сильно изменилась и, если бы попалась на моём пути ещё одна такая же яма, всё так же нырнула бы в неё и, насобирав пятаков, так же отдала бы всё маме. До копейки.

Жалею ли я о несбывшейся кукле? Не знаю. Жалеет ли Женька о несбывшейся газировке? Тоже не знаю… Наверное, уже нет.

Хотела бы я что-нибудь поменять в своём детстве? Нет. То время, когда я считала себя дочерью болгарского князя, считаю самым солнечным в своей судьбе. И самым волшебным.