Во дворе когда-то давно была сложена из кирпича летняя плита – ни трубы, ни дверцы, ни заслонок. Она, непонятно почему, была доверху заполнена золой.

Я играла рядом с плитой двумя небольшими самодельными тряпичными куколками, которых очень любила. Подошла Люся – у неё уже начались летние каникулы. Она посмотрела, как я играю, потом внимательно обследовала плиту.
– Хочешь, мы сделаем твоим куколкам хорошенькую комнатку?
– Хочу, очень хочу! – закричала я и захлопала в ладоши.

Люся выгребла всю золу и побелила известью плиту – внутри и снаружи.
– Пусть сохнет до завтра, а мы вымоем ручки и пойдём искать куколкам мебель.

Нашли в дровах две короткие узкие дощечки – будущие кроватки; квадратный брусок на половинке кирпича стал столом. Потом сестра села за рукоделье: сшила два кукольных матрасика, подушечки, простынки, наволочки и лоскутные одеяльца; лишь поздно вечером она закончила работу.
– Завтра у куколок будет новоселье, – сказала она, и мы легли спать.

Утром, после завтрака, мы застелили пол в комнатке красивой тряпочкой-ковром, поставили мебель – кроватки и столик, постелили на стол носовой платочек, поставили на него два красивых, с цветочками, осколка от битых блюдец, которые давно нашли в огороде – это были кукольные тарелки. Благодаря Люсиной фантазии пустая катушка из-под ниток с небольшим букетиком незабудок превратилась в красивую вазу. Я, как зачарованная, смотрела на преображение закопчённой плиты в чудесную комнатку! Потом мы с сестрой и обеими куколками спели нашу любимую песенку, все слова которой я знала, но пела их своеобразно: «Любими воля сини потата-а-ая», что значило «Любимый город в синей дымке тает». Я была очень счастлива!

У родителей тоже были каникулы. Я не понимала, что случилось в доме, почему мама целый день плачет и собирает папины вещи в заплечный мешок. Не придала этому значения – была увлечена кукольным домиком.

На следующий день мы всей семьёй зачем-то поехали на вокзал. Мне никто ничего не говорил, но все были очень грустные и постоянно вытирали покрасневшие глаза. Папа ушёл на какую-то перекличку. Я капризничала и просилась домой, к своим любимым кукляткам. Вскоре пришёл папа и взял меня на руки. Он носил меня до тех пор, пока я не уснула. Первое, что увидела, проснувшись, была небольшая криночка из обожжённой глины, а в ней варенец – топлёное сквашенное молоко с румяной корочкой (вкус помню до сих пор!). Это родители купили для меня угощение на привокзальном рынке. На кринке лежала красивая расписная деревянная ложка. Я ела с большим удовольствием, только ложка была велика, я испачкалась, и все улыбались сквозь слёзы, глядя на мою замурзанную мордашку.

Время тянулось медленно, я просилась домой, но все молчали. Солнце клонилось к вечеру и вскоре скрылось за густыми привокзальными деревьями. Вдруг грянула громкая музыка – марш! Все вздрогнули, засуетились, заплакали, запричитали, женщины стали осенять крестами своих мужчин. «По вагонам, по вагонам!» – слышались мужские голоса. Поднялся неимоверный, прямо-таки звериный крик и вой, стало очень страшно!

Папа изо всех сил прижал меня к себе, и вдруг, впившись губами в мою ручку чуть ниже локтя, сильно её укусил! Он хотел, чтобы у дочери остался шрамик – хоть какая-нибудь память об отце.
– Ты плохой, папка, не приходи к нам больше! – сквозь слёзы ругала я отца, совсем не понимая, что он отправляется на фронт.

Папу не могли оторвать от меня, он рыдал в голос.

Скоро все мужчины исчезли в вагонах, и поезд, издав длинный-длинный гудок, покинул вокзал. Мы побрели домой.

Дома меня ждала ужасная новость. Только мы открыли калитку, как я увидела следующее: плохо видевшая бабушка-соседка высыпала целое ведро золы в кукольную комнатку! Оказывается, плита служила для них накопителем золы, затем её куда-то уносили. Я не верила своим глазам – куколки были погребены под толстым слоем золы. У меня случилась истерика. Комнатка была безнадёжно испорчена, мои куклы погибли! Я погрузилась в какую-то прострацию и очень заболела.

Дальше мои личные воспоминания дополняются рассказами мамы.

Недели через две после проводов папы мы получили от него первую весточку. Их обучали, а через два-три месяца отправляли на передовую. Забегая вперёд, скажу, что, только вернувшись с войны, папа рассказал нам, что их учили воевать макетами винтовок, выструганными из досок и покрашенными в чёрный цвет. Мало того, даже в первый настоящий бой они шли с этими муляжами. Настоящие винтовки были у единиц, остальные солдаты шли в бой для устрашения противника и получали боевое оружие лишь после убитого товарища.

Прошёл год. В нашей станице до конца лета 1942 года находилась на постое советская войсковая часть. Когда пришёл приказ отступать, к маме подошёл пожилой солдат и сказал:
– Мамаша, мы уходим, скоро здесь будут немцы. У нас приказ – оставить склады с провиантом специально для населения. Не зевайте, ведь у вас трое детей, немцы кормить не будут!

Рано утром наши ушли. Сразу же были разбиты продсклады, и начался погром.

Помня совет пожилого солдата, мы, все четверо, тоже пришли за продуктами, правда, уже к концу. На дороге увидели разорванный мешок с пшеном. Прошли дальше и вытащили к забору большой мешок с рисом. Посадив меня, трёхлетнюю, сторожить, мама со старшими детьми потащили лёгкий неполный мешок с пшеном, надеясь вернуться за вторым с санками, хотя было лето. Я сидела на мешке, вцепившись в него ручонками. Только они ушли, ко мне подошёл громадный детина, взял меня подмышки, приподнял и поставил рядом, а мешок взвалил себе на плечи.
– Дядя, отдай, это наш мешок, – кричала я ему вдогонку, но он быстро ушёл.

Я горько плакала, понимая, что не оправдала доверия семьи – не уберегла добычу. Вскоре вернулись мои родные с санками и еле меня успокоили.
– Садись на санки, я тебя покатаю, – сказал Лерик. Слёзы мгновенно высохли, и хоть он провёз меня всего несколько метров, а затем велел слезть, – я успокоилась. Склад опустел, и мы вернулись ни с чем.

Немцы входили в станицу молча, чеканным шагом. Школа стояла на центральной улице, проезжая часть около неё была вымощена брусчаткой, и ясно был слышен грохот солдатских сапог. Мы смотрели из окна. Впереди пронеслись мотоциклисты, затем шли квартирьеры. Один из них с переводчиком вошёл в наш двор. Переводчик сообщил, что в школе будет развёрнут госпиталь, а в нашем доме будут жить медики-немцы. Он дал нам сутки, чтобы мы перебрались в дровяной сарай во дворе, а освободившиеся комнаты побелили, вымыли полы и окна. После этого он велел маме придти в школу-госпиталь. То же было сказано и соседкам-учительницам.

Лерик прибежал с улицы и сказал, что всюду развешаны объявления – сдать запасы продуктов свыше 20 килограммов на семью. Евреям и военным велено было придти на регистрацию. За непослушание – расстрел на месте. Вторая часть объявления была не про нас, а вот за запасы пшена мы опасались. Но мама решила спрятать крупу на чердаке сарая, куда мог пробраться только брат. Так мы сохранили свои припасы.

Маму, соседок-учительниц и ещё нескольких женщин немцы насильно заставили работать в госпитале – вымыть классы, застелить расставленные кровати (ждали прибытия раненых со Сталинградского фронта). В дальнейшем им предстояло работать санитарками. Работы было очень много, раненые прибывали ежедневно – немцы несли громадные потери. Рабочий день был с 7 до 19 без выходных.

Потекли однообразные дни. У окна в одной из палат лежал немецкий офицер – по-моему, по имени Лео. Ему было за сорок. На родине его ждали жена и две дочери 13 и 14 лет. У него была ампутирована нога выше колена. Он знал, что у моей мамы трое детей и, очень сочувствуя нам, помогал чем мог – отдавал оставшиеся от обеда хлеб, кашу, фрукты. Маме было стыдно принимать еду от врага, но умереть всей семьёй от голода, что было вполне реально, тоже не хотелось.

Кормильцем нашей семьи неожиданно стал 11-летний Лерик. Оказывается, немцы силами советских военнопленных восстановили разбитые продсклады и сделали их арсеналом. Склады обнесли двумя рядами колючей проволоки, навешали пустые консервные банки на шпагате, которые грохотали при малейшем ветерке, круглосуточно между рядами ходили вооружённые охранники. Но, как только наступала темнота, по определённым дням наши мальчишки делали подкопы под проволокой, осторожно разбирали доски у сараев и в кромешной тьме вскрывали ящики с гранатами. Воришек было до десятка, от 10 до 15 лет. Взяв каждый по две гранаты, они ставили на место доски, выползали за проволоку, а последний засыпал землёй и сухой травой подкопы. Днём, отоспавшись, ребята уходили на реку Пшеху и там глушили рыбу. Всплывшие тушки быстро собирали и прятали, затем осторожно несли их по домам.

Но скоро их промысел закончился. Немцы, обнаружив пустые ящики из-под гранат, усилили караул. Нашли оторванные доски, а потом и малолетних воришек. В момент возвращения ребят из сарая, когда между оградами оставалось три человека, немцы обстреляли участок. Эти трое детей погибли, остальные спаслись, в том числе и Лерик. Рыба на нашем столе закончилась.

Мамина работа в немецком госпитале шла своим чередом. Не все немцы относились к русской обслуге так же лояльно, как Лео. Молодой рыжий фельдшер ненавидел всех без исключения русских.

Мама была беспартийная, но свято чтила советские праздники. Двадцать пятую годовщину Октября она решила отметить своеобразно – пришла на работу в белом полотняном платье, лучшем, что было у неё. Рыжий первый заметил это.
– У фрау сегодня праздник? – осклабившись, спросил он и вышел.

Мама насторожилась, и не зря. Рыжий вернулся с большой спринцовкой и, подойдя к маме, вдруг крест-накрест обрызгал её платье марганцовкой, громко заржав по-лошадиному. Некоторые раненые поддержали его, но Лео сидел бледный, опустив глаза. Мама, пунцовая от стыда и негодования, выскочила из палаты.

В 1943 году немцы отступили с Кубани. Местное население постепенно возвращалось к мирной жизни.

А над нашей семьёй нависли чёрные тучи. Маму, а также соседок-учительниц и других женщин, работавших в немецком госпитале, обвинили в пособничестве врагам. Маме не разрешили больше работать в школе. Она была в отчаянии – ни денег, ни работы, ни жилья, от мужа нет вестей.

И вдруг – подарок небес! В 1944 году вышел приказ о возвращении с фронта всех военнослужащих неофицерского состава с высшим гражданским образованием возрастом старше 45 лет на восстановление народного хозяйства. Папе уже исполнилось 46, и он, очень больной, осенью 1944-го вернулся домой.